— Mon Dieu! — ответила графиня. — Это Витольд Шляхецкий; a-t-il le désavantage de vous déplaire?[71]

— Я с ним не знаком, но вижу, галстук он повязывает bien drôlement, ma foi?[72]

— Que voulez-vous? Cést un pauvre diable! Mais je connais un peu sa mère[73], родственницу пани P., и потому изредка его принимаю.

— Значит, вы живете неподалеку от Вильно? — спрашивал Тарновский юношу, чей галстук, ничем, впрочем, не примечательный, привлек внимание Фрычо тем, что был недостаточно элегантно повязан.

— Да, — отвечал тот. — Мое имя говорит о том, что я живу недалеко от столицы древних Витольдов. Я сею лен, коноплю, а в Д. приехал с немолодой уже и больной матушкой.

— Пожмем же друг другу руки, — сказал Генрик. — Оба мы занимаемся хозяйством, — вы сеете лен и коноплю, а я — золотую пшеницу.

— Скажите, — немного погодя спросил Витольд, указывая на Регину, — кто эта дама в черном? Я давно смотрю на нее, меня поразила ее редкая красота и необычное выражение лица.

— Это моя сестра, — с улыбкой ответил Генрик.

— Да, теперь я вижу, что вы похожи, — сказал молодой человек, переводя взгляд с Генрика на Регину.

Тут в гостиную вошел доктор К. и поздоровался с Тарновским.

— Je ne sais vraimen[74], что вы находите в Ружинской? — в другом конце гостиной спрашивала Клементина у Вевюрского, который, отойдя от графини, присоединился к другому кружку.

— Бледна и скучна, — вставила Констанция.

— Fi, mesdames! — запротестовал Фрычо. — Ружинская хороша собой и очень элегантна. Только почему она вечно в черном? Ну хотя бы сегодня. Платье на ней безукоризненное и, видно, дорогое, но опять, черное.

— Это неспроста, — заметила Клементина.

Между тем отворились двери, и на пороге гостиной, в разных уголках которой велись эти разговоры, появилась стройная фигура Стефана Равицкого.

Есть люди, чьи высокие нравственные достоинства отражаются на их внешности. Благородство, ум, энергия в соединении с чувством прекрасного, которое присуще истинно образованному человеку, придают достоинство и изящную простоту чертам их лица и движениям. Они помимо своей воли выделяются в толпе, и даже тот, кто не способен ни оценить их, ни понять, инстинктивно склоняет перед ними голову.

Именно таким человеком был Равицкий. Он никогда не задумывался над тем, как войти в гостиную, как поклониться, точно так же он не догадывался, что его внешность, озаренная внутренним светом, невольно привлекает людские взоры, заставляя тех, кто его не знает, спрашивать: «Кто это?»

И на этот раз, когда Равицкий вошел, все взгляды обратились к нему. Даже графиня привстала, приветствуя его. Дамы, незнакомые с ним, шептали: «Кто это?», мужчины почтительно пожимали ему руку. Граф Август и тот с важностью протянул ему свою, а Вевюрский, грациозно изогнув стан, сказал:

— Приятно видеть вас здесь!

Когда граф Август встал, чтобы поздороваться с инженером, Януш, заметив подле Регины свободное место, направился к ней, но на полдороге увидел, что стул графа занял доктор, и со вздохом вернулся в свой угол.

От внимания Регины не ускользнуло впечатление, произведенное Равицким. Вокруг она слышала тихий шепот: «Какое поразительное лицо! Quelles manières distinguées![75] Не молод, но как привлекателен! Кто он? Dites donc![76] Инженер? В самом деле? Mon Deiu! Et il a lâir dûn prince!..»[77] и т. д.

С гордостью и глубоким удовлетворением смотрела Регина на человека, на лице которого так ясно отражалась его прекрасная душа, что излучаемое им обаяние уловили и оценили даже те, кто находился с ним на разных общественных полюсах.

— Regardez, Constance[78], — шепнула на ухо своей соседке Клементина, — как оживилась Ружинская с приходом инженера!

И правда, на лице Регины проступил легкий румянец, губы раскрылись в улыбке. Отвечая доктору, она глазами следила за Равицким, стоящим в кругу мужчин.

— Вам не кажется, — ответила Констанция, — il n est plus jeune ce monsieur Равицкий?[79]

— Quâ ca ne tienne[80], он очень интересен!

В представлении этих молодых женщин, кроме молодости и старости, красоты и уродства, у мужчины не могло быть других положительных или отрицательных качеств.

Начали разносить чай и фрукты, гости пили, ели, прохаживались по гостиной, собирались группами. Равицкий, Тарновский, Витольд и доктор составляли отдельную группу, к которой время от времени, привлеченные беседой, присоединялись другие гости.

Регину окружали молодые дамы и мужчины, ищущие с ней знакомства. Стефан же не подошел к ней ни разу, и взгляд его, встречаясь со взглядом Регины, был серьезен и, казалось, безразличен.

Изабелла подсела к Генрику и громко щебетала, стараясь привлечь внимание молодого человека, поводя красивыми обнаженными плечами.

Между тем стемнело, комнаты ярко осветились, в саду заиграла музыка.

— Messieurs et mesdames, не хотите ли танцевать? — предложила графиня и обратилась к Регине: — Вы, конечно, любите танцевать?

— Я уже несколько лет не танцую.

— Est-ce possible! Mon Dieu![81] — воскликнула графиня. — В ваши годы!

— Не танцуете? Возможно ли это? — со всех сторон посыпались возгласы.

Граф Август напыжился и величественнее, чем всегда, просил Регину изменить своему обыкновению. Фрычо, грациозно кланяясь, умолял хотя бы об одном туре польки. Януш с горестным вздохом заметил, что, если Регина не будет танцевать, вечер уподобится цветам без солнца и небу без звезд. Регина не поддавалась уговорам и на вопросы, почему она не танцует, отвечала:

— Танцы вредны для моего здоровья.

Увидя, что уломать красавицу невозможно, все наконец отступились и начали готовиться к контрдансу. Огорченный Вевюрский пригласил Клементину, граф Август с кислой миной подал руку Констанции, Януш избрал некое бледное и воздушное создание.

Изабелла подошла к Генрику и коснулась веером его руки.

— А вы танцуете?

— Разумеется, но я не знаком ни с одной дамой.

— Eh bien! Может, вы пригласите меня? — Изабелла улыбнулась.

Начался контрданс. Генрик и изабелла танцевали неподалеку от Регины. Красавица поминутно наклонялась к Тарковскому, что-то шептала ему, заслоняясь веером, белыми точеными руками то и дело поправляла жемчуг на шее и розу в волосах.

Женское кокетство, как и прочие человеческие достоинства и недостатки бывают разных видов, и женщины, жаждущие триумфа и преклонения, идут к цели разными путями. Для одних приманкой служит физическое недомогание, часто при этом напускное. Они укладываются в трогательной позе на мягкой кушетке и желанным свидетелям своих страданий подают дрожащую, словно от боли, руку, закатывая затуманенные и подернутые слезой глаза. На эту удочку попадаются люди чувствительные и слабые, которых тянет к существам слабым и беспомощным. Они верят в нелепое утверждение Мишле: «La femme est une malade» — «женщина — существо болезненное».

Другие прикидываются набожными, ангельски добрыми, даже учеными. Они часами стоят на коленях перед алтарем, перебирают четки, возводят очи горе, а когда полагают, что на них смотрят, — подают милостыню нищим. Если надо, они садятся с ученым видом за книгу, вставляют в разговор заумные слова, вычитанные или подхваченные случайно. Эти нравятся ханжам, филантропам и литераторам.

Третьи завоевывают сердца неотразимым оружием — женскими уловками, — кидают пылкие взгляды, обольстительные улыбки, обнажают плечи и принимают позы, которые в выгодном свете выставляют их формы. Эти впрягают в свою колесницу пылких, страстных, еще не искушенных молодых людей или людей, преждевременно состарившихся, которые, выпив до последней капли напиток жизни, ищут, как наркотика, сильных впечатлений.

К числу тех, для кого на авантюрных блужданиях по свету ставкой является женское обаяние, принадлежала Изабелла. Но игра с огнем опасна, и Изабелла порой сама загоралась от своего фейерверка, и люди говорили о ней разное. Однако эти пересуды не вредили ее доброму имени и общественному положению. Скандал грозит женщинам, если они не таят своих чувств и, не дай Бог, вознамерились порвать узы брака. Подобный поступок признают безнравственным, с негодованием отвернутся от несчастной и призовут кидать в эту женщину камнями — чем большими, тем лучше.

Но если все шито-крыто, тот, кому провидение поручило опеку над женщиной, в довольстве и покое без забот и подозрений съедает свой обед, хозяйствует, играет в карты и засыпает сном праведника. Дети здоровы, в доме порядок, стоит ли обращать внимание на какие-то мелкие прегрешения? Внешние приличия соблюдены, и все довольны. А если кто-то в слово «приличие», вкладывает иной смысл и осуждает про себя ветреницу — кому до этого дело?

Ложь, фальшь, притворство ежеминутно, всю жизнь!

Кто-то там снова печется об истине, о правде поступать согласно своим взглядам. Но ведь главное в обществе — это соблюдение приличий, — разве они покоятся не на правде и праве?

Этим летом Изабелла отчаянно скучала в Д. Вевюрский, граф Август и даже слезливый Януш — давно испытали огонь ее батарей; на других не стоило тратить пороха.

В глазах Тарковского полыхал знойный юг, отражалась жизнелюбивая натура украинца. Он был красив, благороден, обаятелен. Изабелла оценила это еще в тот раз, когда, сидя на террасе у графини, увидела его в парке. Что влекло ее к молодому человеку? Суетность? Безотчетный порыв? Или то и другое, смешанное с капелькой более благородного чувства, более глубокого волнения?.. Она не отдавала себе в этом отчета, изучая приемы внешнего обаяния, она разучилась заглядывать в свое сердце.

Как бы то ни было, Регина с беспокойством наблюдала за атакой, предпринятой красавицей на ее брата. Она знала, что Генрик умен и благороден и прежде всего ценит в людях сердце, но человек невольно поддается пагубным страстям, а Изабелла так красива, Генрик же молод… Волнение за любимого брата охватило ее с такой силой потому, что ей было известно, какое несчастье для умного человека полюбить бездушную красавицу и испытать нравственное падение и унижение.