— Мне очень жаль, что мы так мало общались прошлую неделю, — говорит она. — Здесь какое-то сумасшествие с этой ориентацией, плюс куча новых людей, но я хотела пожелать тебе удачи. Я знаю, что ты там зажжешь.

— Я скучаю по тебе, Кэм.

— ЭйДжей, я так скучаю по тебе, что мне больно видеть твое имя на экране моего телефона.

— Мне больно не видеть твое имя на экране моего телефона, — говорю я ей.

— Знаю. Прости. Ты знаешь, что я люблю тебя. Я знаю, что ты любишь меня. Давай сохраним это и будем наслаждаться тем, что есть. — Я думаю, она говорит о моем предложении убежать с ней, а не о том, что она отдала дочь. — Здесь никто не знает про наш секрет, и это хорошо.

— Да. — Я соглашаюсь вслух, но внутри не согласен. Я знаю все наши секреты, и они всегда будут причинять мне боль.

— Позвони мне сегодня и дай знать, как прошла ориентация. Но если пойдешь на вечеринку посвящения новичков, можешь не звонить мне. Я хочу, чтобы ты повеселился.

— Хорошо, — говорю я, доставая свой багаж из грузовика.

— Люблю тебя, ЭйДжей.

— Люблю тебя, Кэм.

С сумками на плечах, я пробираюсь в общежитие, в свою комнату номер 505, где должен встретиться с каким-то чуваком по имени Бринк.

Я вхожу в свою новую странно пустую комнату с четырьмя белыми стенами и двумя кроватями, похожими на койки в тюрьмах, вижу... Бринка, и я уже могу себе представить, как пройдут следующие восемь месяцев моей жизни. Кладу свои сумки на свободную кровать, а он вручает мне пиво, еще не представившись.

— Слава всем гребаным святым этого колледжа, ты похож на нормального сукина сына. Скажи, ты нормальный сукин сын?

— Можешь не переживать, — говорю я, изогнув бровь. — А ты?

— Тоже нормальный.

— Тогда, думаю, нам не о чем беспокоиться. — Я открываю пиво и падаю на свой матрас, подношу банку к губам и быстро выпиваю. Это хороший способ разбить первый лед. — Только одно «но»...

— Да? — говорит он.

— Надо что-то делать с твоими пивными предпочтениями.

Он смеется и толкает меня в плечо.

— Приветствую тебя, ты чертовски нормальный сукин сын. Это был тест, просто чтобы ты знал. Никто не пьет эту хрень. О, мужик, это будет хороший гребаный год.

Я наблюдаю, как люди проходят мимо комнаты по коридору. Бринк оставил дверь открытой, сунув под нее туфлю. Почему-то я не думал, что общежитие может оказаться смешанным, но я вижу, что это действительно так. Возможно, я ошибаюсь и мы находимся не в том корпусе, потому что вижу, как много цыпочек проходит мимо, и большинство из них останавливается, чтобы поздороваться. Похоже, это самое дружелюбное место на земле.

— Как я уже сказал, это будет отличный гребаный год, — говорит Бринк и выходит из комнаты, чтобы посмотреть, как блондинки в коротких юбках ищут свои комнаты.

Достаю из сумки маленькую фотографию, на которой целую Кэмми. Мужик, это нехорошо. Качаю головой, понимая, что это начало конца. Отключив свой телефон, кладу его в задний карман и говорю себе, что все меняется.

Глава 9

В такие дни, как сегодня, я понимаю, что не имел права становиться отцом в семнадцать лет. Сейчас мне двадцать девять, и я не могу контролировать свою жизнь. Хотя, если бы дочь была рядом, моя жизнь сложилась бы иначе. Может, Кэмми была бы рядом. Может, я был бы счастлив.

* * *

Когда Тори пришла домой, я понял, что мой гнев не утих, и единственное, о чем мог думать в таком состоянии — это обжигающе горячий душ. Пар не особенно прочищает мозги, но помогает снять напряжение. Не бывает и гребаного дня, когда бы я не задавался вопросом, что именно сделал не так — что мы сделали не так.

Она смотрит на Гэвина так, словно он наша ошибка. Несмотря на мое сильное желание больше не иметь детей, не было ни секунды, когда я считал Гэвина нашей ошибкой. Он должен был быть в моей жизни, вот и все. Как она может думать о нем иначе? Не могу ее понять, и это убивает. Ей потребовалось целых три минуты, чтобы сказать, что она действительно любит Гэвина, но клянусь, это звучало как вопрос, а не как утвердительный мгновенный ответ.

Кажется, что с каждым днем ситуация все ухудшается, и боюсь думать, что будет с нами через год. Я боюсь за Тори. Сегодня я увидел ту ее сторону, о которой не знал раньше, и не уверен, что знаю, как справиться с такой ситуацией, если она возникнет снова.

Это ужасно, но я думаю о том, что Гэвину надо бы побыть у моих родителей пару дней, чтобы я мог отдохнуть. Хотя я не уверен, что так будет лучше для Гэвина.

Когда смываю пену с волос, Гэвин снова начинает плакать. Бедный малыш, ему, должно быть, снова больно. Я потерял счет времени — думаю, действие «Ибупрофена» заканчивается. Прислоняюсь лбом к холодной, покрытой серой плиткой стене, наблюдая, как капли воды стекают по носу и падают в ванну, мечтая всего лишь еще о нескольких минутах в душе. Жду еще минуты две, надеясь, что Гэвин успокоится, однако его плач лишь усиливается. Просто покачай его Тори. Это всегда его успокаивает.

Десятиминутный душ — самый продолжительный с того момента, как родился Гэвин. Не стоило ожидать большего, даже так поздно ночью.

Я встаю на коврик и быстро натягиваю шорты. Смотрю в зеркало на свое отражение, и вижу мешки под глазами, складки в углах рта и даже небольшие морщинки, появившиеся на лбу. За последние четыре месяца я постарел лет на десять, и вновь напоминаю себе, насколько отчаянно нуждаюсь в передышке.

Когда открываю дверь, крики становятся громче, и я понимаю, что кричит не только Гэвин, но и Тори.

Что, черт возьми, происходит?

Я бегу через весь дом в темную спальню Гэвина. Включаю свет и вижу Тори, сидящую в футболке и трусиках на полу. Она сидит странно — одна нога вытянута спереди, а другая согнута позади нее. Перед ней на полу лежит Гэвин, извиваясь и крича.

— Что, черт возьми, ты делаешь? — кричу я на нее, наклоняясь, чтобы поднять Гэвина с холодного паркета.

— Он не перестает кричать, — кричит она. — Я не могу больше это терпеть. Почему бы ему просто не замолчать?

Почему именно сегодня должно происходить все это? Мне плохо от того, что моей дочери нет рядом в ее день рождения, а Тори страдает от того, что рядом ее сын.

Мне хочется спросить ее, сколько ей лет и почему, черт возьми, она плачет над орущим ребенком, своим сыном, но это ее вряд ли волнует. Кроме того, с каждой минутой мне становится ясно, что она не осознает сколько ей лет или почему она так поступает. Да, это сложно. Да, ребенок может довести здравомыслящего человека до безумия, но мы уже взрослые и должны заботиться о нем. Мы просто обязаны.

— Ему больно Тори. Ему нужно лекарство.

— Я не могу больше слышать его крик, — говорит она уже спокойным голосом.

— Ты в порядке? — спрашиваю я ее. Холодно, равнодушно, но, черт возьми, она не поступала так раньше, и я боюсь за нас — в основном за нее. Будто внутри у нее что-то сломалось, и она разваливается на части.

— В порядке ли я? — спрашивает она, поднимаясь и усаживаясь на подоконник. — Черт, в порядке ли я?

Она начинает смеяться, и это лучший ответ на мой вопрос. Ее трясет, кожа становится бледнее с каждой секундой. Ее глаза становятся красными, а дыхание — тяжелым и быстрым. Могу предположить, что у нее паническая атака, другое в голову не приходит.

— Назови мне номер твоего врача, Тори?

— Ты не будешь звонить моему проклятому врачу, — умоляюще говорит она.

— Я позвоню 911, если понадобится. У тебя явно проблемы. Я бы сделал все что в моих силах, чтобы тебе помочь, но ты даже не можешь рассказать мне, что, черт возьми, происходит.

— Не угрожай мне, ЭйДжей, — предупреждает она.

— Малышка, это не угроза. — Мне удается успокоить Гэвина, поэтому кладу его в кроватку и запускаю мобиль. (Примеч.: вращающаяся над кроватью ребенка игрушка или несколько игрушек, часто с музыкальным сопровождением). Глубоко дыша, хоть это и не помогает, я заставляю себя успокоиться ради Гэвина.

Поворачиваюсь к Тори, смотрю ей в глаза и понимаю, что она совсем не тот человек, которого я знал, и уже довольно долгое время. В горе и радости. В горе и радости. Сокращая пространство между нами, я обнимаю ее и крепко прижимаю к себе. Я не говорю ни слова. Просто держу ее.

— Мне нехорошо, — шепчет она.

— Я знаю, детка.

— Мне нехорошо, мне не стоит быть здесь, — говорит она.

— Что ты имеешь в виду? — Я не могу сейчас паниковать. Я должен сохранять спокойствие ради нее и Гэвина.

— Я хочу навредить себе, — продолжает Тори шепотом.

Ее слова для меня как удар, как молния. Навредить себе? Она никогда так не говорила.

— Скажи мне, почему? Что случилось на прошлой неделе, что ты говоришь такое? — Я должен был реагировать на ее слова быстрее, но, черт возьми, я хочу знать, что произошло.

— Я просто разбита. Я едва держалась эти месяцы. Когда я смотрела на тебя с Гэвином в больнице, ты выглядел так, будто он — весь твой мир, как будто ты откажешься от всего, лишь бы ему стало лучше. Ты смотрел на меня так, будто я должна чувствовать то же, ЭйДжей. Но я ничего не чувствую. Ничего. Какая мать ничего не чувствует? Я ничего не чувствую! Ничего!

Она начинает плакать, и слезы снова катятся по ее щекам. Что это? Она думает, что не достаточно хороша, чтобы быть его матерью?

— Почему, Тори? Почему ты так себя чувствуешь? Что заставляет тебя думать об этом?

— Я не знаю, как любить его. Никто никогда не любил меня так, как я должна любить его.

— Я люблю тебя, Тори. Твои родители тебя любят, так что это неправда, — говорю я ей. Я все еще крепко держу ее за плечи, надеясь, что мои слова успокоят ее иррациональные мысли.