Ничто не помешает мне быть с дочерью в ее день рождения. Ничто.

— Куда ты идешь? — шипит Тори. — Ты забыл, что у тебя есть ребенок?

Ее слова бесят меня, как не бесило ничего из сказанного ею ранее. Я забыл, что у меня ребенок?

— Ты издеваешься сейчас, да? — спрашиваю я, кипя от гнева. — Как насчет того, чтобы хоть раз взять на себя ответственность за него?

Ее лицо становится красным, а глаза распахиваются, словно она готова закричать. Я поднимаюсь по лестнице в комнату Гэвина и забираю его из кроватки. Он не спит, лежит и с улыбкой разглядывает свои погремушки. Неудивительно, учитывая, что уложил я его сегодня на час раньше. Меняю ему подгузник, загружаю сумку для подгузников, одеваю его как для прогулки и беру на руки. Закинув сумку через плечо, я беру Гэвина и возвращаюсь на кухню, проходя мимо Тори.

— Куда ты идешь? — шипит она.

Я не останавливаюсь, просто сообщаю ей на ходу:

— К людям, которые открыты со мной.

— Ты хочешь переспать с ней, да?

— О чем, черт возьми, ты говоришь, Тори? — кричу я. — Ты спяти… — и обрываю себя смешком. — Пофиг. Я уже знаю ответ на этот вопрос.

Она бежит за нами, пытается стащить сумку с моего плеча.

— Почему ты так зол на меня? — кричит она.

Я усаживаю Гэвина в его высокий стульчик и вручаю ему игрушку в надежде защитить от гнева его матери.

— Знаешь, что забавно, Тори? Все время слышишь истории о мужчинах и женщинах, в которых после брака словно щелкает какой-то невидимый переключатель, и они показывают себя настоящих. Вроде как это шутка. Люди смеются над этими историями. Если бы я знал, что ты будешь вести себя или станешь вот такой, как сейчас, я бы никаких отношений с тобой не заводил. Ты обманула меня. И это отвратительно.

— Обманула тебя? — кричит Тори. — Должно быть, так же, как моя мать обманула отца, чтобы завести второго ребенка. Она обманула его, ЭйДжей. Давай-ка расскажу. Она обманула его так чертовски хорошо, что он просто встал и ушел от нас за день до рождения моей сестры.

Я закрываю глаза, пытаясь переварить ее историю.

— Подожди, ты говоришь о Милли и Ральфе?

Потому что еще год назад я думал, что эти двое — ее родители. Теперь я знаю, что это не так, но она называет их мамой и папой.

Она смеется. Этот смех, который я ненавижу, тот самый, который говорит, что она снова падает в темную дыру своего сознания.

— Нет, я говорю о тех двоих, что дали мне мою дерьмовую жизнь в этом дерьмовом мире.

— Тори, — прошу я, схватив ее дрожащие руки, — поговори со мной.

— Зачем? — рыдает она. — Это не изменит прошлого. Вот почему мы не говорим о прошлом, ЭйДжей. Помнишь? Наш договор?

Я качаю головой в знак несогласия.

— Поговори со мной, — настаиваю я.

— Я не хочу говорить об этом, — упрямится она, сжав челюсти.

Вспоминаю, как в прошлом году нашел в задней части нашего шкафа те бумажки. Не было достаточно безопасного момента до сих пор, чтобы показать их ей, но теперь я словно на Рубиконе и не готов больше жить в вихре воспоминаний Тори — или от чего она там убегает в своей голове.

Поднявшись наверх в спальню, я отрываю дверь шкафа и убираю все барахло с верхней полки. Нахожу спрятанную коробку. Кладу ее на кровать, хватаю в горсть столько бумажных шариков, сколько могу, и несу ей.

— Начни с этого. Что это?

Она выхватывает их из моих рук, половина падает на пол. Спасая все, что может, Тори прижимает бумажные мячики к груди.

— Где ты нашел их? — спрашивает она, и краска сходит с ее лица.

— В шкафу. Я бы не сказал, что ты пыталась их спрятать, — говорю я.

— Я не хочу это видеть, — плачет она. — Забери их, выброси!

— Почему бы тебе не выбросить их, раз ты не хочешь их видеть?

Я не должен так давить. Я видел, что случилось в прошлый раз.

— Я не могу, — продолжает она, ее голос становится выше.

— Почему, Тори? — Я тоже повышаю голос.

— Потому что тогда я вспомню, что чувствовала, когда нашла свою маму, висящую на потолочной балке в ее спальне. Я вспомню, каково было голодать в пятилетнем возрасте. Я вспомню, что люди, которых любила больше всего на свете, умерли на моих глазах.

Слова Тори тихие, уверенные и одновременно сокрушительные. Она опускается на колени, бумажки выпадают из ее рук и катятся по полу. Мне нужно время, чтобы принять то, что она сказала. Как будто я пытаюсь решить сложное математическое уравнение. Или как если бы кто-то сказал мне, что небо на самом деле оранжевое, и все дело в том, что мой мозг просто неправильно его воспринимает. Я не понимаю и не могу понять. Тем не менее, слова имеют смысл. Прямо сейчас мне нечего сказать, но судя по тому, как она снова замыкается в себе, мне стоит сказать много. Хотя то, что я хочу сказать, не поможет. Все не будет хорошо. Это никогда не пройдет. С ней никогда не будет все хорошо.

— Ты кому-нибудь еще говорила?

— Нет, — выдыхает она сквозь рыдания.

Ее отец ушел. Мать покончила жизнь самоубийством, а сестра умерла от голода.

— Тори, сделай глубокий вдох, детка.

Таким дыханием она доведет себя до обморока. Она меня не слышит. Или решила не отвечать. Скорость ее дыхания увеличивается, и я знаю, что это не закончится хорошо. Поднимаю ее тяжелое тело на руки, несу в спальню и укладываю на кровать, поддерживая под спиной, чтобы помочь дышать.

— Посмотри на меня. — Она не открывает глаз. — Ты сорвешься, если не успокоишься. Тори, посмотри на меня.

— Они обвиняли меня, — выпаливает она. — Сказали, что это моя вина.

— Кто? — рычу я. — Кто, черт возьми, будет винить в этом ребенка?

— Мои бабушка и дедушка, — говорит она между быстрыми вдохами, — сказали мне, что я свела маму с ума. Сказали, что моя сестра умерла тоже из-за меня.

Я забираюсь на кровать и обнимаю ее за плечи.

— Ты знаешь, что это неправда. — Ее обида на бабушку с дедушкой и отца проникает в меня, в груди поднимается боль. — Никто не должен был винить тебя в случившемся.

— Это была моя вина, — говорит она. — Я была просто ужасной. Когда нашла маму повешенной, я должна была позвонить 911. Буквально за час до этого я злилась на нее за то, что она не позволила мне купить что-то настолько незначительное, что даже не могу вспомнить что. Она говорила, что у нас нет денег, но я не понимала, что она имела в виду. У нас никогда не было проблем с деньгами, пока отец не ушел. Я довела ее в тот день.

Тори делает глубокий вдох и на мгновение закрывает глаза.

— Я долго смотрела на свою мертвую мать, глядела, как бледнеет ее лицо, пытаясь убедить себя, что она всего лишь спит. Я была слишком напугана, чтобы позвонить 911. Я знала, что меня с сестрой заберут или передадут дедушке и бабушке, которые будут меня ненавидеть, даже если примут. Но они даже не взяли меня к себе.

Образы, возникающие перед глазами, отвратительные и страшные. Я не знаю женщину, сидящую передо мной (знаю, что говорил этого себе миллион раз за последний год). Правда в том, что я знаю только ее внешнюю оболочку. Сейчас понимаю, почему она никогда не говорила правду. Ее бы осудили, заклеймили. Правду нельзя спрятать или похоронить. Ее можно только принять.

— Мы должны помочь тебе, — говорю я ей.

А что еще можно сказать? Я не помню себя в двенадцать, не помню, как сильно любил или как сильно ненавидел. У меня была хорошая жизнь с мамой и папой, они заботились обо мне и даже баловали. Так как я могу помочь? Как я могу согласиться или не согласиться, как могу сказать, правильно или нет то, что она сделала? Я только знаю, что шок может вызвать психическое расстройство, и это, по-видимому, именно то, что случилось с ней.

— Никто не может мне помочь, — говорит Тори. — Когда мы встретились и согласились двигаться только вперед, я решила, это шанс для меня оставить все позади. — Она делает несколько быстрых вдохов, прежде чем продолжить: — Но ребенок напоминает мне о днях, когда моя сестра умирала от голода. Я не смогла помочь ей, поэтому не могла снова рисковать и заботиться о ком-то. Это уничтожает меня. Я вижу свою мать всякий раз, как смотрю в зеркало — ее трусость и слабость. И всякий раз, когда Гэвин плачет, у меня сжимается сердце. Я чувствую, что еще секунда его плача, и я просто сорвусь.

— Ты никому не навредишь, Тори, — утверждаю я, чувствуя, что в груди все сжимается.

— Моя сестра плакала целыми днями, потому что была голодна. Я не могла больше это выносить, ЭйДжей. Я не могла больше вынести и минуты ее плача.

— Тори, — прерываю я. Что, черт возьми, она пытается сказать?

— Я знала, что нужно достать ей еду, а у меня не было денег, поэтому привела ее в местную церковь и оставила там, чтобы самой попытаться выяснить, что делать дальше.

— Почему ты просто не позвонила в полицию? Вы были всего лишь невинными детьми.

Я не понимаю.

— Я боялась, что нас разлучат. Нас бы отдали в какой-нибудь приют. Она была так напугана, и я не могла так с ней поступить. Моя сестра была всем, что у меня осталось, и никто не мог отнять ее у меня.

Тори притягивает колени к груди, обнимает их и продолжает плакать.

Думаю, я кое-что понимаю. Она привела свою сестру в церковь. Но тогда как она умерла?

— А потом?

Тори смотрит на меня в течение долгой минуты, словно вспоминает, складывает кусочки в своей голове.

— Она плакала на ступенях церкви, звала меня. Она была в своей любимой пижаме с котятами, с растрепанными волосами. Я пыталась их пригладить, но она была слишком беспокойная. — Она смотрит на меня широко открытыми глазами и продолжает: — Она тянула ко мне руки, когда я переходила улицу. Я хотела украсть еду из местного магазина, и не хотела, чтобы она была причастна к чему-то такому.