В результате кровь из меня она все же добыла, сильно отругала и велела больше в ее смену не приходить.

А я тогда еще долго сидела в коридоре и плакала. Сначала — от жалости к себе, от боли и от страха. Мне же теперь каждый месяц эту кровь сдавать придется! А может, и чаще! За что бедным женщинам еще и такие муки адовы? И как это можно, чтобы в 21 веке людей так пытали во время простейшего забора анализов? И как, например, наркоманы могут добровольно дырявить свои вены? А ведь у них тоже они могут быть плохие, тонкие? Наркоманы же не по венному признаку становятся наркоманами. А как они ими становятся? Почему вообще, в чем причина? Что заставляет людей так верно и больно себя убивать? Господи! Мой ребенок не должен стать наркоманом!!!

Когда медсестра спустя полчаса собралась домой я еще была в коридоре и рыдала так, что из соседних кабинетов выглядывали доктора посмотреть.

— Чего? Так больно? — с ужасом спросила тогда медсестра.

— Я не хочу, чтобы мой ребенок стал наркоманом!

— …?

И я снова рыдала, рыдала…

Видимо, медсестра тогда сделала в моей обменной карте пометку «нестабильная психика». Или что-то в этом роде отметила каким-то специальным медицинским секретным знаком. Потому что с тех пор все врачи и медсестры смотрели на меня странно. Или мне так казалось? Мы же, беременные, нервные, да?

Но самое главное — все, что происходило потом, я воспринимала уже не с точки зрения себя, своих ощущений, а применительно к моему ребенку.

А как это отразится на нем?

Вот что произошло со мной когда-то…

И вряд ли это излечимо…


И сейчас, когда адреналин немножко выветрился. я вдруг врубилась, что все это время моя сладкая деточка тоже варилась в шоке. Его там зажало моими сдуру окаменевшими мышцами, его там начала прошивать насквозь моя закипевшая кровища. И он, солнышко, никак не мог от этого защититься, никак. Ни сказать, ни крикнуть, ни отвернуться, ни в сторону отойти. Я зажата обстоятельствами, а он — еще и моим животом. Стыдно, женщина… Стыдно…

Я вдохнула три раза очень глубоко, попросила у моего ангела прощения и шагнула в процедурную…

Когда кожу на сгибе, в самом нежном месте, протыкают, словив при этом вену, слышен легкий хруст. И горячо. Болит со жжением. И вот еще — когда шприц начинает наливаться кровью, очень четко во всем теле ощущается ее, крови, отток. Чем быстрее набирают, тем сильнее оттекает. Я почти уверена, что вот так человек чувствует себя, умирая. Из него вытекает жизнь, он весь в этот момент — вена.

— Женщина, все, расслабьтесь. Руку пять минут держите вверх. Вы знаете, что у вас вены плохие?

— Знаю, спасибо.

Я вышла из процедурного кабинета в полуобмороке. Как-то много они из меня сегодня выпили, больше, чем обычно… Полезла смотреть, как там рука, на месте ли, уронила ватку, дура… Ватка приземлилась на пол пятнышком вверх — как будто белый глаз с красным зрачком. Словно пол в меня смотрит. Попыталась наклониться и поднять, но вдруг рыжий крапчатый пол больнички вместе с глазом прыгнул мне в лицо…

— Ты че? Ты че, совсем уже?

Меня кто-то схватил, куда-то прислонил к твердому. Это было так приятно — прислониться к твердому…

— Хорош тут падать! Э! Кто-нибудь! Тут женщине плохо!

О! Это та самая… в розовом спортивном… со стразиками… Милка-искусительница… Держит меня за руку, прижимает к стене. А я, видимо, стремлюсь упасть? Не исключеннннооо…

— Да стой ты, мать твою!

— Спасибо… Я просто… Кровь только что сдавала…

Холодная стена очень помогла, я очухалась, ффу… Жизнь как утекла, так же быстро и вернулась. Анжелика Эмильевна уже спешила к нам.

— Ну, что ж вы, женщина! — она была милая, но напряженная. — Надо же аккуратнее! Никаких резких движений после анализа крови, вы же знаете! Как вы? Все нормально?

— Квартиру хочет! — тут же весело сообщила «розовая».

— Милка, быстро в палату! Тебе доктор что сказала? Лежать!

— Так я на свиданку к мужу ходила!

— Тем более! Время посещений во сколько?

— Так он же из Гомеля перся! Ему щас обратно на поезд!

— Быстро в палату и лежать!

Они поругивались и вели меня обратно к посту. Я была слабая, ноги путались, запинались. Они все тут кого-то куда-то водят…

А там, в пакете на посту, уже надрывался мой телефон.

— Алло, мамочка?

— Женя? Женя! Все в порядке? Я два раза набирала!

— Все нормально. Я кровь сдавала, сейчас вот в палату оформляюсь.

— В палату? А дай телефон медсестре!

— Ну, мам!

— Дай, кому говорю!

Ну вот, зачем она так? Мне тридцать лет! И я, тридцатилетняя беременная баба, должна сейчас протянуть трубку юной медсестричке и сказать, что моя мама хочет с ней поговорить? Но сил спорить не было. Вообще не было сил. Я едва стояла.

И я протянула трубку медсестре.

— Извините… Это моя мама… Она хочет с вами поговорить…

Анжелика Эмильевна даже вроде и не удивилась, взяла трубку, вежливо поздоровалась и слушала очень внимательно, кивая и слегка улыбаясь.

— Да, я поняла вас… Сделаем все, что можем!.. Дать трубочку обратно вашей дочери?

Она вернула телефон и продолжила писать, внимательно на меня посматривая. А я продолжила чувствовать себя дурой. К тому же дурой очень слабой, вялой, как дождевой червяк в холодной майской луже.



— Мам? Ну зачем?