Ольга извивалась в его руках и кричала, расставляя пошире ноги и двигаясь в такт с ним, навстречу его телу, так же быстро и жестко, совершенно откровенно надеваясь на его член сама. Ее пальцы терзали обивку дивана, и когда пришло ее наслаждение, она на миг умолкла, вся содрогаясь от жестких толчков, пронзающих ее тело удовольствием, а затем осела, вздрагивая от каждого проникновения, выкрикивая свое наслаждение.

— Моя птичка, — шепнул Глеб, обнимая обмякшую, расслабившуюся Ольгу, целуя ее разгоряченное лицо. — Знаешь, чего я хочу сейчас?

— Нет, — ответила она еле слышно.

— Я хочу посмотреть на тебя, когда тебе станет хорошо, без маски, — ответил он.

Он все так же удерживал ее на своем возбужденном члене, поддерживая ее под мягкий живот, чуть касаясь пальцами ее мокрого лобка. Улавливая малейшие спазмы ее разгорячённого нутра, он не хотел даже на миг разъединиться с нею, отпустить, перестать ощущать ее жадное, желающее его тело. Он вжимался в ее мягкие, расслабленные бедра, сам дрожа от возбуждения, который Ольгин оргазм распалил еще больше, тискал ее податливое тело, удивляясь самому себе. Как он раньше жил без этой крохотной, нежной девочки, от прикосновения к которой крышу уносит напрочь? Как раньше он мог отказываться от этого — от обладания ею, от безграничной власти над ее чувствами? Как можно было не желать ощущать ее под собой?

«Сумасшедший, — подумал Глеб. — Лишал себя этого счастья…»

Девушка протестующе застонала, когда их тела разъединились, но Глеб все равно уложил Ольгу на диван, на миг прижался мокрым лбом к ее груди, прислушиваясь к бешено колотящемуся сердечку.

— Теперь никаких игр, — шепнул он и поцеловал ее остренький сосок, пробуя его на вкус, дразня кончиком языка. — Ну, посмотри на меня!

Ресницы девушки стыдливо приподнялись, из раскрытых губ вырвался чуть слышный вздох, и Глеб, направляя свой член в ее мокрое лоно, с жадностью смотрел, как дрогнули ее губы, как изогнулись от сладкой муки брови и как затуманились от наслаждения глаза, когда он снова овладел ею.

— Вот так, — шепнул он, толкаясь в ее тело, прижимаясь к Ольге крепче, всматриваясь в ее черты и словно впитывая всякий трепет, каждое, даже самое малейшее проявление удовольствия, выписывающееся на ее хорошеньком личике. Удовольствия оттого, что она с ним. От того, что именно он занимается с ней любовью — ведь после бешеной страсти настало время неторопливых, плавных движений и таких же сладких, тонких ласк. И это чувство обладания заводило больше, чем что-либо иное, чем самый изощренный секс с самой умелой любовницей.

Потому что это было другое. Это было только его, и для него.

— Моя девочка, — произнес Глеб. Голос его дрогнул от чувства, кольнувшего его сердце. Невыразимая нежность и радость — радость почувствовать себя живым, нужным и любимым.

Он осторожно, мягко толкался в ее тело, целуя ее губы. Девушка обвила его плечи руками, обняла ногами, принимая в себя его член как можно полнее и глубже, и чуть слышно постанывала, нетерпеливо двигаясь ему навстречу. Она желала его; ее откровенна страсть слышалась в каждом горячем вздохе, в каждом стоне, ощущалась в нетерпеливых движениях ее бедер, в поцелуях, которыми она покрывала его лицо. Ольга то покорялась ему, разводя ноги шире и подставляя свое тело под его жадные ласки, то вся сжималась, приникая, и сама двигаясь, нетерпеливо и резко, стараясь достичь пика наслаждения. Обнимая ее извивающееся тело, крепко удерживая его, Глеб хмелел от этой сладкой, самой сладкой в мире борьбы, от игры, воспламеняющей разум и сердце, и когда Ольга вскрикнула и забилась под ним, крепко сжимая его тело подрагивающими коленями, а его наслаждение вспыхнуло в мозгу, ослепляя и оглушая, он даже пожалел, что все закончилось.

* * *

… Это было самое эпичное — и самое тяжелое пробуждение Вадима за последние… год? Полгода?

Он не помнил.

Вообще, мысли в голове были неповоротливыми и странными — как это обычно бывает, когда просыпаешься не вполне трезвым.

Где-то рядом надрывался будильник, зловеще отыгрывая «Имперский марш», под который харизматичный злодей в фантастической саге душил врагов.

«Надо встать, — подумал Вадим, — и идти творить зло. Труба зовет».

То, что у него на будильнике стоит совсем другая мелодия, было второй мыслью Вадима. И третьей его мыслью было то, что он в постели — слава богу, в свой, — не один и без трусов. Это он определил по тому, что чья-то соблазнительно мягкая, офигенная задница прижималась к его паху. И его член, проснувшийся намного раньше хозяина, подрагивал от нетерпения, прижимаясь к этой самой заднице, и только что не елозил в поисках дырки. Хоть какой-нибудь. Сию минуту. О-о-о, кайф какой.

Руки Вадима втиснулись меж мягких бедер женщины, раздвигая их и освобождая себе дорогу к заветной цели. В памяти, все еще утопающей в алкогольных парах, всплыло яркое, острое воспоминание о непередаваемом наслаждении, о сумасшедшей страстной возне, о трахальне — о да! — которую можно сравнить, елки, с работой отбойного молотка, да, вон до сих пор бедра горят.

— Славно вчера размялись, — пробормотал Вадим, прижимаясь губами и носом к спине спящей женщине и таки находя вожделенную — жаркую и узкую, — дырку у нее меж ног. — Господи, как хорошо.

Он толкнулся раз, второй, входя в узкое лоно, не готовое к его ласкам. Спящая протестующе заворчала, попыталась оттолкнуть его, но Вадим навалился на нее всем телом, прижимая к постели, и все сильнее толкаясь в ее тело, обмирая от острого удовольствия. Чтобы загладить свою вину перед подругой, которую нахально взял практически насухую, сладострастно прижался ртом к ее подрагивающей спине, едва не постанывая от удовольствия. Господи, какое тело! Какая сочная девчонка! Запустил руку под ее грудь и с удовлетворенным вздохом сжал полную округлость. О-о-о, я в раю…

— Вот ты похотливый кобель ненасытный! — зарычала под ним женщина, виляя задом, стараясь скинуть с себя Вадима, и того словно кипятком облили.

— Да ну нахер! — взревел он испуганно, подлетев так, словно под животом у него граната взорвалась.

В его постели, сонно щуря злые глаза, лежала Мара — и между ними все было. И больше того.

— Твою мать! — заорала и Мара, проснувшись мгновенно и натягивая одеяло чуть не до ушей.

— Ты чо, совсем охренел?!

— Сама такая, — стыдливо прикрываясь подушкой и отыскивая трусы, парировал Вадим. — Между прочим, это моя постель. Так что это кто из нас охренел.

Подленькая память угодливо начала рисовать картины вчерашнего, и Вадим отчетливо вспомнил, как вечером застал Мару в кабинете у Глеба. Та сидела, икая от слез, вытирая мокрое лицо сотой по счету салфеткой, и вид у нее был несчастный.

— Не пришел домой ночева-ать, — провыла Мара, некрасиво кривя рот и шмыгая красным носом. — И на звонки не отвечает. Сказал, что все-е-е. между нами-и-и. и молчит!

Она замотала черноволосой головой и разрыдалась совсем как девчонка, отчаянно и горько.

— Дура, — стонала она, шмыгая сопливым носом, — какая же я дура. все говорила — «гуляй, котик, я за тобой бегать не стану!».

— Он и загулял, — подвел итог Вадима, рассматривая Мару, чуть сдвину очки на кончик носа.

— Иэх, Мара! Разве можно такие вещи людям говорить? Любой человек, даже неандерталец, хочет чувствовать себя нужным.

Вадим вдруг очень остро, до жалостливой боли, посочувствовал ей — рыдающей, раскисшей, растерянной. Мары, самоуверенной и независимой, больше не было; и хотя умом Вадим понимал, что она сама отчасти виновата в том, что не смогла привязать к себе Глеба, навязав ему свой образ как женщины, особо в нем не нуждающейся, а все ж Глеб тоже жук. Можно ж было сообразить, что все это игра. хотя. Хотя как сообразишь?

— Ладно, не реви, — мягко произнес Вадим, вынимая руки из карманов и осторожно прикрывая за собой дверь. — А то доревешься до истерики. Ну, что теперь?

Но Мара лишь трясла головой и икала. Способ унять рев Вадим знал только один, и на сей час это был пятизвездочный способ.

— Давай соточку, — ворковал он, подпихивая рюмку к губам Мары. Она ревела и отпихивала коньяк. — Давай, давай! Надо. Вот сейчас — надо!

Она глотнула обжигающую жидкость, закалялась, но реветь на миг прекратила, затихла, отирая салфеткой мокрые губы. Вадим, влив этот коньяк в женщину, почувствовал себя так, словно втащил на спине мешок сахара на пятый этаж без лифта. Плеснул себе в ту же рюмку, совсем немного, махнул и перевел дух.

— Марка, чо ты паришься, — сказал он, чувствуя, как коньяк теплом расползается из желудка по всему животу. — Давно б нашла себе кого попроще. Глеб… он же такой… замороченный. Он сам себе придумывает проблемы, сам их решает. Он без этого не может. Понимаешь? И его женщина будет либо маршировать по его команде, либо наоборот — взнуздает его, оседлает, и будет пришпоривать. Оно тебя надо?

Мара молчала, отирая опухшие покрасневшие глаза, и Вадим, поощренный ее молчанием, плеснул ей еще немного придвинул рюмку к ее руке.

— Вот я бы, — сказал он немного смелее, оценивающе оглядывая обтянутые узкой юбкой бедра женщины, — если б ты. ну. была свободна — я бы ух!..

— Ух он, — проворчала Мара, взяв рюмку в руку. — Ты полгорода уже отухал, так что комплимент сомнителен.

Потом каким-то волшебным образом рюмок на столе стало две, появился шоколад в хрустящей фольге. Подливая Маре, Вадим то и дело повторял — «Марка, ну ты ваще!», — и с каждой новой дозой его слова были все искреннее и все восторженнее.

Слезы скоро перешли в хохот, оба по очереди травили какие-то байки и анекдоты, и оба сошлись на мысли, что к цыганам ехать не стоит. А вот куда-нибу-удь.

Вызывал такси Вадим; это объясняет, отчего они очутились именно в его постели, а не в ее. Но отчего случилось то, что случилось, Вадим понять не мог. А оно случилось. Подряд несколько раз случилось, и судя по фрагментам, которые всплывали в памяти у постепенно трезвеющего от шока Вадима, Мара умеет такие штуки, что Глеб полный идиот, раз отказывается от такого эксклюзива.