Константин Фрес - Поцелуй чудовища

Вадим твердо решил идти к Маре.

Маялся он столько же, сколько и Пал Саныч, и тоже ждал, что Мара придет. Наорать, устроить темпераментный скандал обоим — ему и Глебу. Устроить разборки. В волосы вцепиться — хоть кому-нибудь из всей этой компании. Обматерить.

Но Мара вдруг проявила необычайную, очень разумную и зрелую мудрость, что казалось совершенно невозможно при ее взрывном темпераменте.

Она сожгла мосты, отступилась, отпустила. Не стала стараться вернуть Глеба, не стала цепляться за Вадима, как за последний шанс, как за ускользающую надежду, как за соломинку. К чему насиловать себя и окружающих, вымучивать натужное согласие продолжать рассыпающиеся в пыль отношения? Зачем эти скандалы, крики?

И Вадим, подождав немного, вдруг понял, что подсознательно очень хотел бы, чтобы она пришла. Потому что наверняка знал, что и как она скажет, и знал на каком — то совершенно глубинном, почти интуитивном уровне как ее унять, успокоить, чтобы Мара перестала ругаться и заулыбалась — недоверчиво, косясь на него, как на шкодливого школьника, клянущегося, что он «больше не будет». Но в ее улыбке всегда было живое любопытство; Мара не старалась его очаровать, она вообще относилась к разгильдяю-Вадиму с приличной долей скепсиса и не воспринимала его всерьез, а потому считала, что тратить на него свои женские чары чересчур расточительно.

Странная штука — жизнь…

Вадим улыбался, понимая, что ему, по иронии судьбы, досталась она — настоящая Мара. Не глянцевая картинка с отлакированным макияжем — как на обложке журнала, — а то живое и горячее, что в этой женщине было, то, что не разглядел Глеб, что она от него скрывала, стараясь изо всех удержать подле себя статусного мужчину.

Да, надо идти, надо самому набраться смелости и поговорить с ней.

Вадим, отдавая распоряжения по телефону, машинально выводил загогулины на листе бумаги, раздумывая, купить ли цветов? Или лучше торт? С другой стороны, Мара о фигуре заботится, она может не взять торт. А цветы она какие любит? Розы? Так банально. к тому же, этими розами можно схлопотать по морде. Значит, надо велеть н а них шипы обрезать. на всякий случай.

Или нет.

Нет.

Ничего не надо. Лишить Мару любого метательного снаряда, она не постесняется — и торт в рожу запустит. Нет. Это лишнее.

Для начала надо просто поговорить.

Надо объясниться.

Сказать ей, что нет никакого указания от Глеба, и все, что было — оно случилось потому. потому.

Вадим снимал очки и нервно потирал стекла салфеткой, слова застревали в горле, словно Мара уже стояла перед ним и вызывающе смотрела своими темными глазами. И он терялся, понимая, что сказать то, что хочется, будет очень-очень трудно, практически невозможно. Или не говорить? Не ездить никуда? Мара же четко дала понять, что не хочет его видеть.

Но от мысли, что она недоступна, и ходит где-то, на другом конце города, по холодным осенним улицам, живет своей жизнью, в которой нет места ему, Вадиму становилось нестерпимо горько.

— Черта с два, — свирепо прорычал он. — Поеду!

* * *

Мара за стеклянной стеной своего офиса, укутавшись в какую-то невообразимую пеструю т ли шаль, то ли палантин, болтала по телефону, неспешно меряя кабинет шагами. Пять шагов туда, четкий разворот на каблуках, щелчок авторучкой о столешню рабочего стола, заваленного яркими эскизами, и обратный путь в пять шагов, до другого стола, с не менее живописным хламом — макетами, блестяшками, лентами, керамикой.

Мара была дизайнером, и достаточно дорогим и хорошим. И даже сердечные неудачи ее не останавливали, она продолжала работать с прежним — если не с большим, — усердием.

Некоторое время Вадим мялся за этой стеклянной стеной, не решаясь войти к Маре. Это ж все равно, что к тигру в клетку, брр! Поначалу он оправдывал свою нерешительность тем, что Мара якобы занята, говорит по телефону, и ее собеседнику — наверняка клиенту, — совсем не обязательно слышать слова, которые Мара, разумеется, темпераментно выплюнет, выкрикнет, увидев Вадима.

Но прошло пять минут, десять, а Мара все разгуливала по кабинету, звонко щелкая ручкой по столу, и Вадим понял, что она его заметила — и симулирует. Ни с кем она не говорит. А он сам — ничуть он не беспокоится за ее клиента. В конце концов, он сам виноват, если связался с Марой. А Вадим — он просто трусит.

«Да что ж это такое, — подумал Вадим, понимая, что у него ладони вспотели и коленки трясутся — совсем, как в студенчестве, перед дверями аудитории, в которой проходит экзамен. — Ну, ни пуха, ни пера…»

Он решительно повернул ручку стеклянной двери и шагнул в кабинет Мары.

Услышав его шаги, женщина тотчас обернулась. Она даже забыла изобразить окончание разговора — просто опустила руку с зажатым в ней телефоном и замерла, уставившись на Вадима темными глазами, совсем так, как он себе представлял — колюче, неприязненно.

— Что тебе надо! — выкрикнула она. На ее красивом, чуть осунувшемся лице не было ни тени удивления, и Вадим понял — она ждала, и ждала именно его. От этого ожидания ее заплаканные, покрасневшие от недосыпания глаза вспыхнули, оживились, на бледных щеках проступил румянец.

— Поговорить, — мягко сказал Вадим, аккуратно закрывая за собой дверь. — Всего лишь поговорить.

Он оглянулся на стеклянную стену — черт, как же это неудобно… на виду у всего офиса, на виду у снующих туда-сюда людей он не готов был вытерпеть сцену, которую Мара ему сейчас устроит. Но на его счастье, наверху, над рамой, удерживающей стекло, были жалюзи, и Вадим аккуратно, бочком, подступил и дернул за веревочку, скрывая от посторонних глаз комнату.

— Что ты себе позволяешь, — выпалила Мара яростно, покраснев до корней волос. Она рванула к жалюзи и даже протянула руку, чтоб снова поднять их, но Вадим неожиданно ловко ухватил женщину, обнял ее и прижал к себе. Не посмев таки оказаться с Марой лицом к лицу, он обнял ее сзади, его руки крепко сжали талию женщины, Вадим крепко прижался губами к ее подрагивающей шее, Мара заметно дрогнула, вцепившись в его пальцы, стараясь разжать их.

— Что ты делаешь, — произнесла она. Г олос ее дрогнул, в нем послышались слезы, которые она так тщательно скрывала от Вадима, и тот обнял ее еще сильнее, уютно устроившись носом в мягкой ямке на ее шее. Сердце его колотилось так, что он не мог вымолвить и слова, и вместо ответа он несколько раз поцеловал ее шею, бьющуюся под кожей жилку, с удовольствием вдыхая аромат кожи Мары, который казался ему почти родным, очень знакомым и самым прекрасным на свете.

— Не смей трогать меня руками, — все еще хорохорясь, выкрикнула Мара, пытаясь вывернуться из его объятий. Ее сердце колотилось так сильно, что Вадим услышал его

бешенный ритм — и бессовестно положил ладонь на вздымающуюся грудь женщины. Его пальцы чуть сжались, и Мара ахнула, прекрасно помня, как они могут ласкать.

— Буду, — упрямо буркнул он, поцеловав пылающее ушко Мары. — Буду трогать.

Мара беспомощно застонала, оставив попытки разжать пальцы Вадима, и некоторое время они стояли молча, почти неподвижно, если не считать того, что Вадим, ласкающийся, жадно и жарко прижимающийся губами к шее Мары, чуть укачивал ее, успокаивая.

— Что тебе надо, — беспомощно прошептала Мара. Черт знает, отчего у нее перехватывало дыхание, как у девчонки, которая в первый раз обнимается с мальчишкой. Она очень боялась услышать от него даже слово, но молчание пугало ее больше, и оттого она задала этот вопрос, почти требуя закончить все сейчас же!

— Я, — произнес Вадим отчетливо, поглаживая грудь Мары, — пришел поговорить. Пришел сказать, — он больно куснул ее в шею, словно наказывая за упрямство и за то, что она посмела думать о нем гадости, отчего Мара громко ахнула и задохнулась, — что не было никакого приказа от Глеба.

Услышав это имя — Глеб, — Мара вспыхнула от гнева, рванулась из рук Вадима, но тот удержал ее, стиснул крепче и снова укусил в шею, потом за мочку уха, напоминая женщине их страстную ночь, когда таких укусов было, пожалуй, чересчур много, и ей пришлось покориться ему.

— Кто вообще сказал тебе эту гадость?!

— Снабженец ваш, — нехотя призналась Мара. — Пал Саныч… подсел, пьяный как скотина, стал шантажировать.

— Вот свинья, — совершенно искренне возмутился Вадим. — И ты ему, значит, поверила, а мне, значит, нет?

— Ему какой резон мне врать!? — взвилась Мара, но Вадим снова стал ее укачивать, убаюкивая ее ярость — тише, тише, — и она расслабилась, замерла в его руках.

— А мне? Мне какой резон тебе врать?

Мара не ответила.

— Я, — шепнул Вадим Маре на ушко, положив свою ладонь на живот Мары, считая удары пульса через тонкую ткань ее платья, — совершенно искренне за тобой ухаживал. Не по распоряжению. Не было этого распоряжения, — веско повторил он, словно впечатывая эти слова в разум Мары.

— Ну, не было, не было, не было! — выкрикнула она, зажмурив глаза, чтобы не выдать себя ничем. От волнения, от неспешных, острожных прикосновений Вадима у нее голова кружилась, казалось — отступи он, отпусти ее, разожми руки, и она упадет. — Все, поверила. Ты молодец. Не подлец. Теперь-то тебе что надо?!

— Дурочка ты, Марка, — усмехнулся Вадим. — Ох, нет, не смотри на меня. не оборачивайся. Минутку подожди. Мне тоже сложно. сложно говорить то, что я сейчас скажу. и ты молчи! Не говори сейчас ничего, просто помолчи. Для храбрости, конечно, можно было тяпнуть… как в прошлый раз… Но я хочу, чтобы и ты, и я были трезвы, когда я это скажу.

Он снова порывисто прижался лицом к ее шее, горячо и часто целуя, прихватывая тонкую кожу губами. Ноги Мары дрогнули, сердце забилось еще чаще, она понимала, что Вадим сейчас скажет — и боялась поверить в это, словно ее вера могла вспугнуть, заставить его передумать говорить, шептать слова признаний.