Слышать хана, говорящего устами Лин, было не легче, но молодая женщина после этого замолкла, поскольку вскоре не было нужды говорить вообще. Он прижал губы к ее губам, ей удалось не ответить на его ласку. Его руки ласкали ее и добрались до промежности.

Его грубые руки пытались воздать должное ее лепесткам лотоса, и это ощущение было хуже, чем если бы он просто вошел в нее. Она полагала, что ей бы следовало поласкать его нефритовый пестик, но она не могла заставить себя сделать это. От него разило потом и мясом, которое он съел. Он навалился так, что она чуть не задохнулась. Он вошел в нее, а она вся сжалась от боли. Он задыхался, вздрагивал, потом вышел.

Лин встала и укрыла их.

— Мне не надо больше оставаться здесь.

Она поклонилась, пробормотала что-то хану на его языке и вышла из шатра. Наверно, она сказала хану, что его молодая жена вне себя от счастья, чтобы выразить свою радость должным образом.

Он лежал рядом, держа ее лицо между ладонями и стараясь заглянуть ей в глаза. Она вспомнила, что говорила Лин о его жене-тангутке. Она не позволит себе стать существом, оплакивающим утраченное.

«Я буду твоей женой, — подумала она. — И я буду жить среди твоего народа, и я не дам тебе повода уязвить меня, но я не забуду дела твоих рук, всего того, что увидела по дороге сюда».

Губы его дрогнули, будто он почувствовал ее мысли. Он привлек ее к себе.

98

Монголы оставили разрушенные города, лежавшие за драконьим хребтом Великой стены. Шикуо не плакала, проезжая через Зев Стены, и при виде посланий, которые нацарапали на арке ворот другие изгнанники. Варвары резали рабов, которые больше были не нужны им, и оставляли тела на месте. Она предпочла удалиться от кладбища, в которое монголы превратили ее родину.

Шикуо посмотрела на свою картину и добавила лишь один мазок. За последние два месяца обитатели ханского лагеря привыкли к странному зрелищу — цзиньская принцесса сидела под зонтиком рядом со своим шатром, заставленная ширмами, защищавшими ее от ветра, и тыкала кистями в бумажные или шелковые свитки. Даже в этой дикой стороне у нее было не больше дел, чем во дворцах Чжунду. Рабы и слуги пасли стада, которые ей выделил хан, и заботились о ее шатре и пожитках. Лин оставалась под боком и вела ее по новой жизни.

Шикуо оторвалась от картины. Из кибитки вылезла госпожа Тугай и в сопровождении двух служанок пошла к Шикуо. Тугай была самой важной из четырех жен-монголок, которых хан взял с собой в поход. У нее были добрые карие глаза и тело почти такое же толстое, как у молодого монгола. Остальные три жены были хорошенькими и плотными, с широкими лицами и красными щеками. Они оставались на онгутской территории с другими монголками и арьергардом и присоединились к хану на пути к Ю-эр-ло.

Шикуо и Лин встали.

— Я приветствую тебя, старшая сестра, — проговорила Шикуо. Она уже немного знала монгольский язык, но Лин приходилось часто подсказывать ей.

— Я приветствую тебя, благородная госпожа, — сказала Тугай. Ее высокий и широкий головной убор делал приземистую монголку высокой.

— Это даст мне удовольствие… — Шикуо стала мямлить, и Лин шепотом подсказала монгольскую фразу. — Мне доставит великое удовольствие, если моя старшая сестра воспользуется моим скромным гостеприимством.

— С превеликим удовольствием, — откликнулась Тугай-уджин.

Она села за столик Шикуо, грузно подвинувшись, когда ее женщины примостились рядом. Лин забежала в шатер и вернулась с Ма-тан, которая несла серебряный поднос с фарфоровым горшочком и чайными чашками. Тугай полюбила чай, и Шикуо была благодарна ей за это. Она по-прежнему давилась прокисшим кобыльим молоком, которым угощала ее Тугай в своем шатре.

Они отхлебывали чай. Тугай вытянула свою короткую шею, пытаясь, видимо, разглядеть картину. Шикуо уже подарила женщине рисунок лебедя, сидевшего в гнезде на соленом болоте возле озера. Одарила она и других жен. Женщины восприняли картины с детской радостью, что было совсем не похоже на холодное одобрение придворных в императорском дворце.

— Неудачная попытка, — сказала Шикуо, подтолкнув картину к Тугай. На картине была обгоревшая стена и земля перед ней, усыпанная костями.

Тугай расплылась в улыбке.

— Прекрасная картина, уджин. Этот череп, похоже, детский, а это часть ножной кости. А ребра какие! Ты очень умная, благородная госпожа.

— Спасибо за похвалу, старшая сестра.

Тугай вздохнула.

— Когда приедем домой, ты, наверно, нарисуешь и нашу землю.

— Я предвкушаю виды вашей красивой страны, — пробормотала Шикуо.

— Скоро лето кончится, — сказала Тугай. — Хан хочет уладить дела дома, а потом вернуться сюда. — Шикуо насторожилась. Разумеется, он вернется, чтобы разграбить уцелевшее, разрушить то, что оставшимся в живых удалось восстановить. — Мне кажется, меня он оставит и возьмет с собой другую жену, хотя он едва ли нуждается в нас, имея столько ваших красавиц на выбор.

— Наши женщины всего лишь лилии по сравнению с богатой красотой монгольской госпожи, — вежливо сказала Шикуо. Плотной Тугай впору было бы сражаться на коне рядом с ханом. — Ваш цветок — это пион, который мы называем королем цветов. — Она произнесла этот комплимент на китайском языке, Лин перевела. — Я уверена, что ни одна из наших лебедушек не нравится ему так, как вы.

— О, но я никогда не ходила в его любимицах. Эта честь принадлежит Хулан-хатун, хотя прошло много лет. На лице ее пылает пламя красоты — тебе захочется нарисовать ее. Я была с ханом, когда ее привезли ему, и он так сильно желал ее, что то и дело валил ее на пол и брал.

Шикуо нахмурилась, услышав о таких необузданных страстях. Тугай рассказывала о старших сыновьях хана, которые сопровождали его в этом походе. Шикуо видела их — трое младших были похожи на отца, а старший напоминал громадное животное с маленькими черными глазами. Звали его Джучи, и ходили слухи, что он часто ссорится со своим братом Нагадаем. Два младших сына, Угэдэй и Тулуй, на недавнем пиру напились так сильно, что их пришлось разносить по шатрам.

— И есть еще один человек, получивший звание пятого сына хана, — рассказывала Тугай, — это Барчух, идикут уйгуров.

— Чем же он заслужил столь высокое звание, старшая сестра?

— Его народ возненавидел кара-китаев, которые требовали от него большой дани. Барчух предпочел иметь своим господином Тэмуджина, а не кара-китайского гур-хана и доказал это, выгнав ханских врагов мэркитов, бежавших в свое время в страну уйгуров. Когда Барчух приехал в наш стан присягать, хан был так тронут, что объявил: он всегда будет считать идикута своим пятым сыном и братом своих четырех сыновей.

— Вот это да, — сказала Шикуо. — Наверно, великий хан был доволен тем, что уйгур избавил его от необходимости покорять его народ силой.

— О, наш муж произнес об этом прекрасную речь, сказав, что Барчух не заставил людей хана нести потери, а коней потеть, и заслуживает за это всяческих почестей. Многие уйгуры, разумеется, уже в чести у хана, поскольку они записывают его слова. Они почти такие же образованные, как ваши китайцы.

Шикуо посмотрела в простодушные карие глаза женщины. Тугай явно не хотела обидеть ее, монголке даже уйгур казался образованным. Тугай поболтала потом о своих сыновьях, о маленьком мальчике, который уже сам ездит на лошади, не привязанный к ней, и о старшем, который не промахивается в цель из лука.

— Они мечтают о боевой славе, — сказала Тугай. — Один уже такой большой, что ходит за лошадьми в арьергарде, а мой младшенький очень радуется, когда привозят военную добычу и рабов.

— Я уверена, что оба станут могучими воинами, — согласилась Шикуо. — Имея кровь хана в жилах, они и не могут быть другими.

— Ты говоришь по-нашему очень хорошо, благородная госпожа, хотя живешь с нами совсем недолго. Скоро ты сама станешь монголкой.

Шикуо опешила от такой похвалы.

— Ты меня переоцениваешь, уджин.


Той ночью к Шикуо пришел хан. Она заранее обтерлась теплой водой и надела синий шелковый халат. Он сморщил нос, почуяв запах ее духов.

— Ты опять мылась? — спросил он.

— Прошел месяц с тех пор, как я принимала ванну, — сказала, она. — Я привыкла мыться чаще.

— Вода слишком драгоценна, чтобы тратить ее зря, и ты рискуешь оскорбить духов воды, если будешь мыться в реке. Моя Яса предусматривает смертную казнь за такое преступление.

— Лин говорила мне об этом, — сказала Шикуо, — и о том, что купание во время грозы непременно привлечет молнию на юрту. Но, наверно, духи твоей страны простят меня за то, что я воспользовалась несколькими каплями воды, чтобы сделать свое тело более привлекательным для мужа.

— Женщине не обязательно пахнуть, как цветок.

— И не обязательно гй вонять, как лошадь.

Он сел на кровать.

Два ее последних рисунка лежали на столике у кровати. Когда она устроилась рядом, он взял один из них. Две ее рабыни стояли с опахалами тут же, Ма-тан подала кувшин.

— Как это называется? — спросил он.

Это была картинка, которую она показывала Тугай.

— Картина называется: «Великий хан оставляет свой след на земле».

Он осклабился и схватил другой рисунок. На нем монгольский воин стоял рядом с горкой, сложенной из отрубленных голов, женских и детских.

— А это?

— «Могучий монгол побеждает своих врагов».

Он бросил свиток на стол.

— Если тебе надо рисовать, то изображай лошадей и птиц или юрты с кибитками. Можешь делать картинки наподобие тех, что в твоей книге.

— Я должна рисовать то, что вижу, мой муж.

— Ничего подобного я не вижу.

— Я должна рисовать то, что я вижу в самой себе. Часто моя рука, кажется, сама находит образ и начинает чертить еще до того, как я осознаю, что мне хочется нарисовать. А раз кисть коснулась бумаги, приходится ей подчиняться.