Пришло жаркое лето. Строительные замыслы Донаты осуществлялись хорошо. Она устроила два успешно прошедших приема в своем собственном доме, во время которых ей удалось собрать интересных людей. Правда, привлечь Антона Миттермайера, этого льва архитектуры и высшего света, не удалось. Иногда, стоя на своей красивой террасе или плавая с Крошкой Сильви и Христианом наперегонки, она испытывала желание видеть рядом и Тобиаса Мюллера. Но храбрости пригласить его у нее не хватало.

При этом нельзя было не заметить, что он проявляет о ней особую заботу. Раньше она нередко покидала офис последней. Теперь же таких случаев больше не стало. Тобиас оставался до самого ее ухода. Если она спрашивала о причине, у него всегда находилось убедительное объяснение. Он утверждал, что ему как раз нужно завершить ту или иную работу или всего лишь заняться какими-то старыми планами строительства, которые давно лежат на полке. Но было ясно, что ему не хочется оставлять ее одну в офисе. И никогда он не упускал случая проводить ее в подземный гараж, где стояла ее машина.

Тобиас ее не беспокоил, никогда не входил без вызова в ее кабинет, но, если раздавался поздний телефонный звонок, всегда отвечал на него.

Когда она выходила из кабинета, он справлялся:

— Может быть, сварить кофе на двоих? Или чаю? То и другое он готовил отлично. Для приготовления чая он использовал два чайника, чтобы напиток получался не слишком темным и имел как раз нужную крепость, а, приготовляя кофе, всегда настаивал на необходимости смолоть свежие зерна.

— Вы меня балуете, Тобиас, — говорила она, когда он в очередной раз ставил на ее рабочий стол чашку с ароматным напитком.

Он отвечал: «Так и полагается, госпожа шефша», «та ков обычай» или еще что-нибудь в этом роде.

Иногда, впрочем, случалось, что они сидели вдвоем — в совещательной комнате или в элегантном кабинете Штольце — и болтали друг с другом. Но разговор шел всегда только о делах профессиональных. Он мог уже приблизительно представить себе, какова ее жизнь, поскольку немало эпизодов становилось достоянием общественности. А ей даже в голову не приходило, что она не знает о нем почти ничего.

Однажды осенним вечером, помогая ей снять рабочий халат и надеть пальто, он заметил:

— Завтра утром нам ехать в Розенгейм, госпожа шефша.

Она повернулась к нему.

— Разве? Как же так? Мы ведь собирались ехать к дому Палленбергов.

— Да, я знаю. Но только что позвонил директор Мёснер. Он там установил срок встречи с одним солидным покупателем.

— Без согласования со мной? Ну и нравы!

Его лицо изобразило смущение.

— Сожалею, госпожа шефша, я дал согласие. Он был так настойчив.

— Этого вам делать не следовало бы.

— Клиент хочет внести какие-то изменения, так что глава строительной фирмы Оберманн не может вести дальнейшую работу, пока не получит новых указаний.

— Ну, что же делать, тогда возьмите это на себя, Тобиас.

— Самостоятельно?

— Почему бы и нет? Мою установку вы знаете, известны вам и границы ваших полномочий. А мне обязательно надо быть в Крайллинге, чтобы решить вопрос с черепицей.

— Может быть, удастся объединить оба объекта? И Крайллинг, и Розенгейм?

— Когда надо быть в Розенгейме?

— В десять.

— Видите, не получается. В Крайллинге мы можем до десяти управиться, но, чтобы доехать до Розенгейма, потребуется еще час. А сдвигать все сроки завтра утром не получится.

— Тогда, прошу вас, пошлите меня к дому Палленбергов, а сами поезжайте в Розенгейм.

Она удивленно подняла свои светлые брови.

— Не вижу причины. Разве вы недостаточно уверены в себе, чтобы провести разговор в Розенгейме?

— Нет, дело не в этом… — Он запнулся, в глазах его уже не было и следа обычной веселости, только обеспокоенность; могло даже показаться, что он покраснел.

— В чем дело, Тобиас? Ну, говорите же!

— Мне не по душе, когда вы рискуете собой, лазая по стенкам новостроек, — выдохнул он.

— Ну, Тобиас, я же всегда это делала.

— Если бы вы хоть надели туфли, предусмотренные техникой безопасности…

— Эти штуки мне слишком неудобны, вы это знаете. Я балансирую на каблуках, и все проходит отлично. Со мною никогда еще ничего не случалось.

— Но меня это беспокоит.

— Ну так послушайте, Тобиас, — энергично начала она свой ответ, но остановилась, не зная, что сказать дальше. — С вашей стороны очень мило, — произнесла она мягче, — что вы беспокоитесь обо мне. Я к таким вещам не привыкла, но ценить их умею. Но право же, мне не требуется опекун, уверяю вас.

— Прошу простить меня, госпожа шефша, — подавленно проговорил он. — Я не хотел быть навязчивым.

— Неужели вы никак в толк не возьмете, что я и сама способна за собой проследить? Я — взрослая женщина, можно сказать, и более чем взрослая, а вы опекаете меня как малого ребенка.

Он смотрел в пол.

— Может, это оттого, что вы очень напоминаете мне мою маленькую сестру.

— Сестру? — растерянно повторила Доната и подумала: «Глупая гусыня, чего ты еще-то ожидала? Будь довольна, что он хоть не сравнивает тебя с матерью!»

— Вы этого, естественно, понять не можете. Да я и сам не понимаю, в чем тут дело.

Доната двинулась уже было к двери.

— И сколько же лет вашей сестре?

— Сейчас было бы девятнадцать. Но она дожила только до семи.

Пораженная услышанным, Доната остановилась. Она молчала. Все слова утешения, приходившие ей в голову, казались столь банальными, что произносить их не хотелось.

— Она погибла в результате аварии, — продолжал он сдавленным голосом. — А за рулем сидела моя мать.

— И мать тоже? Что стало с ней? — спросила Доната, все еще не глядя на него.

— Тоже погибла. Умерла по дороге в больницу. И отец всего этого не перенес. Как раз перед аварией у него с матерью была отвратительная ссора.

Теперь она все-таки оглянулась. Подошла к нему. Увидела слезы в его глазах. Нежно обняла его. Она не могла иначе.

— Я возьму на себя Розенгейм, Тобиас, — проговорила она. — И обещаю вам: в будущем стану носить эти проклятые туфли, предусмотренные техникой безопасности.

— Спасибо, Доната. — Он крепче прижал ее к себе. От его поцелуя у нее закружилась голова.

Ей стоило большого усилия над собой высвободиться из его объятий.

— Я бы не сказала, что ты поступил со мной совсем уж по-братски, — заметила она с чуть грустным юмором.

— Да ведь ты тоже уже не маленькая девочка, — ответил он, как бы оправдываясь.

— Это уж точно. И даже не большая. Мне сорок два.

— Я же знаю; почему ты мне об этом напоминаешь?

— Чтобы не сглаживать острые углы.

— Никаких острых предметов, Доната, между нами не будет никогда.


Отношения между Донатой и Тобиасом Мюллером становились день ото дня все более сердечными. Совершенно инстинктивно они стремились это скрыть от окружающих, но, разумеется, не могли достигнуть в этом полного успеха. Уже многим бросилось в глаза, что Тобиас никогда не уходит из офиса сразу по окончании рабочего дня, вечно находя предлоги, чтобы задержаться еще на какое-то время. Предположение, что это делается ради Донаты, напрашивалось само собой. Еще до того, как их отношения стали интимными, в офисе уже шептались об этом, причем предполагалось, что именно для любовных утех они и остаются вдвоем по вечерам на работе. И взгляды, и некоторые недвусмысленные улыбки сотрудников, сдержать которые им не удавалось, отчетливо свидетельствовали о сложившемся мнении.

Однажды компаньон Донаты вызвал ее на откровенный разговор.

— Ты вступила в интимную связь с Тобиасом Мюллером, — без обиняков заявил он.

Перед этим он пригласил ее в свой кабинет, и она — в самом радужном настроении, как и всегда за последнее время, — ничего не подозревая, зашла к Штольце. Его слова оглушили ее. Она взвилась:

— Как ты смеешь…

Он не дал ей договорить.

— Уж не собираешься ли отпираться?

— Я запрещаю тебе разговаривать со мной в столь вульгарном тоне.

— Вульгарно это или нет, но так оно и есть. Уже всем известно. Винклейн и Сфорци обеспокоены, Вильгельмина вне себя от ревности…

— На ревность она не имеет права!

— Чувства, любезнейшая моя Доната, к сожалению, разуму не подчиняются. Тебе, наверное, об этом лучше всех известно. Вильгельмина не знает, что ей делать. У нее появились головные боли, она стала ненадежной в работе, потому что несчастна.

— Этого я изменить не в состоянии.

Он умоляюще посмотрел на нее своими печальными глазами.

— Прошу тебя, Доната, не упорствуй. Весь рабочий климат в офисе испорчен твоим безответственным поведением.

— Я выполняю свою работу, и притом первоклассно, это тебе придется признать. Да и Тобиаса упрекнуть не в чем.

— Да, только в том, что он тебя соблазнил. Или дело обстоит иначе? Может, инициатива исходила от тебя? Это, пожалуй, даже более вероятно.

— Сколько же в тебе злобы!

— Потому что я и сам глубоко уязвлен, Доната.

— Непонятно.

— Подумай сама. Я всегда тебя очень уважал. При этом я, разумеется, не пытался добиваться твоей благосклонности. Сначала ты была женой моего лучшего друга, что уже само по себе стало непреодолимым барьером для ухаживаний, потом его вдовой, и тут тоже было бы не слишком красиво претендовать на твое внимание.

— Ах, до чего же ты великодушен! Исключительно из благородства ты никогда не делал мне предложений, даже не намекал на такую возможность. Вместо этого ты женился на другой женщине, которая гораздо моложе тебя.

— А что же, следовало оставаться ради тебя холостяком на всю жизнь?

— Почему бы и нет? Если только для тебя отношения со мной действительно были так важны, как ты утверждаешь.