Следующим Мелоди распечатала конверт с собственным именем. Сквозь манильскую бумагу конвертика формата А5 она уже физически ощущала строки письма. Она так долго, очень долго ждала, чтобы узнать, что же расскажет обо всем сама Джейн Рибблздейл. Когда Мелоди оторвала клапан конверта, на ладонях у нее выступил пот. Внутри оказалась прядь золотистых волос, крохотная белая рукавичка, пластиковый больничный браслетик с надписью: «Род. Джейн Рибблздейл, 3 ноября 1972 года. 5 ч. 09 мин». Там же был еще один, меньший размером, конверт, где также значилось ее имя, только написанное уже гораздо менее уверенным почерком. Набрав полную грудь воздуха, Мелоди вскрыла письмо. Написано оно было на линованной бумаге, однако слова не придерживались ровных строк, а беспорядочно, точно пьяные, скакали по бумаге. Так что Мелоди пришлось хорошенько сосредоточиться, чтобы разобрать написанное.

«Моя дорогая и любимейшая Мелоди!

Как ты живешь? Уже давно собиралась тебе написать, но время здесь проходит как-то настолько непонятно, что стоит взяться за письмо, как уже пора что-то делать – или есть, или спать, или принимать эти бесконечные таблетки – вот, собственно, и все, чем я тут занимаюсь. Но как ты там сама? Я очень часто думаю о тебе, моя чудная девочка, и все гадаю, как ты там, со своей новой семьей? Добры ли они к тебе? Уверена, что так оно и есть – вроде бы они мне дальние родственники, так что лучшей семьи для тебя и не придумаешь. Надеюсь, однажды меня отсюда все же выпустят и мы с тобой снова сможем быть вместе. Хотела бы ты этого? Здесь мне пытаются помочь, чтобы мне стало лучше, но сомневаюсь, что у них что-то выйдет. Со мной случилось какое-то помутнение, моя детка, долгое помутнение рассудка, и ты держалась такой умницей со мной! И все это у меня, понимаешь, случилось из-за детей. Ведь сколько времени, сколько сил уходит на то, чтобы они родились на свет, сколько ожиданий и надежд! Все думаешь: как они там чувствуют внутри тебя, – и мечтаешь, и что-то загадываешь, и предвкушаешь их появление – а потом приходит злой рок и забирает их у тебя, забирает все самое лучшее, оставляя тебя ни с чем – этакой пустой зияющей дырой, с пустыми руками и пустой душой. Знаешь, у кого-то, может, и выходит чем-то вновь заполнить себя, но у меня этого не получилось – даже заполнить тобой. К счастью, всегда находились другие люди, готовые о тебе заботиться – такая ты у меня милая, обаятельная девчушка.

Я по всем вам очень скучаю. Скучаю и по Кену, и по нашему дому. Но мне лучше побыть пока здесь. Я очень хочу выздороветь, но уже не уверена, что такое случится. Слишком уж много, детка, черных дыр у меня в голове, слишком много всего плохого. Слава богу, ты не такая, как я, ты папина дочка. И всегда была бы ею, если бы только он не оставил тебя и не ушел. Если бы он вообще не уехал с этой женщиной. Но, по крайней мере, ей удалось подарить тебе сестру – не то что мне. Бедная малютка Романи! А потом – и несчастная крошечка Эмбер, которой я лишилась в двенадцать недель, залив тогда кровью чуть не всю ванную. Как я могла сказать Кену, что потеряла его дитя, малютку Эмбер! А потом еще и мой страшный грех – забрать у той девушки ее дитя. Каким ужасным я стала человеком! Я ни на что не гожусь, я не стою тебя и никого не стою. Кажется, в ручке кончаются чернила. Прости. Я очень люблю тебя, Мелоди, моя ты чудесная малышка. Будь умницей. Целую. Мама».

Долгое мгновение Мелоди сидела не шелохнувшись, держа в открытых ладонях письмо и пытаясь из этой путаницы слов, из кучки неприглядной одежды и виденных ею в газетах фотографий слепить воедино образ человека. Было что-то совершенно детское и в материнской беспорядочной манере одеваться, и в ее описании своего круговорота несчастий, приведших к заключению в тюремной психбольнице и последовавшему за этим суициду, и даже в ее косметичке в цветочек. Мелоди с грустью поняла, что эта женщина вообще была бы не способна стать заботливой матерью. С ней не светило бы ни домашнего печенья, ни тортиков, ни посещений салонов красоты и парикмахерских, ни идеально проведенных дней рождений.

Но сильнее всего Мелоди сразило глубочайшее чувство сопереживания. Она сразу вспомнила первые месяцы жизни Эда и свой постоянный страх его потерять, сопровождавший каждый его сон и каждый поход в супермаркет. Эта женщина, Джейн Рибблздейл, пережила самое страшное, что только может случиться: она держала в руках свое дитя и видела, как это дитя умирает. «Худшего даже представить невозможно, – подумала Мелоди, – нет ничего ужаснее на свете!»

Она отложила письмо в сторону, после чего взяла на колени третий конверт, с именем Романи. С этого, как недавно ей сказала Эмили, как раз все и началось. Мелоди вскрыла его – и от увиденного резко ахнула. Там тоже оказался белый пластиковый браслетик на лодыжку, красный розовый бутон, высохший до цвета грязи, и фотография. Вот фотографии Мелоди никак не ожидала там увидеть! Тем не менее вот она, сестренка – крохотная и бледная, с нездоровым цветом кожи, лысой головой и ручонками, сжатыми в малюсенькие кулачки, – глядела прямо в камеру огромными темными глазами. На обороте снимка было написано: «Романи Роузбуд, 4 января 1977 года». Фотографию явно сделали вскоре после рождения малышки. Наверное, еще до того как выяснилось, что с ней что-то не в порядке, когда ее родители были еще счастливы и жизнь их текла совершенно иным курсом.

Мелоди поднесла снимок поближе к лицу, проникая взглядом в глаза своей маленькой сестренки.

– Ну, здравствуй, – прошептала она, – привет, Романи. Я твоя старшая сестра. Как чудесно наконец с тобой познакомиться. Ты на самом деле очень, очень миленькая…

Так она и сидела еще какое-то время – со сложенными у коленей вещами своей умершей матери, пахнувшими как-то странно, будто бы сыростью, и с фотографией сестренки в руках, – дав себе вволю поплакать.

Потом взглянула на портрет испанской девушки, висевший у окна, и улыбнулась ей сквозь слезы:

– Ты знала, – мягко укорила она испанку. – Ты все знала – и ничего мне не рассказывала.

Мелоди сложила вещи обратно в коробку, сунула фотографию умершей сестры под стекло своего трюмо, рядом с материнским колье, и пошла искать сына, чтобы позвать его куда-нибудь на ланч и там поведать ему всю историю от начала до конца.

– 53 –

2006 год

Как и обещал прогноз погоды, следующий день начался с солнечного и теплого утра. Мелоди дала Эду поспать до полудня, а потом разбудила его, принеся яичницу с беконом на тосте, кружку чая и стопку подарков. Сын просиял, обнаружив ее сидящей в изножье своей кровати.

– С добрым утром, – поздоровался он.

– С добрым утром, – отозвалась Мелоди. – Ну, каково оно – чувствовать себя взрослым мужчиной?

Эд снова улыбнулся.

– Вроде классно. А каково чувствовать себя матерью взрослого мужчины?

Мелоди рассмеялась.

– Чертовски странно на самом деле. Не представляю, как это так быстро произошло!

– Ну, мне это не показалось так уж быстро. Мне кажется, я был ребенком всю свою жизнь!

Он принял у нее чай и поровнее пристроил на коленях поднос.

– Сегодня вообще все ощущается иначе, – продолжил он. – И это не только из-за совершеннолетия, а из-за всего того, что ты мне вчера рассказала. У меня теперь такое, знаешь… чувство приподнятости.

– Правда?

– Еще бы, конечно! В смысле, мне всю жизнь этого страшно не хватало – ну, понимаешь, отца, бабушки с дедушкой. И я нормально с этим уживался, потому что у меня есть ты, – но теперь вдруг, как из-под земли, возникли все эти люди и эта… семейная история. У меня сейчас такое чувство, будто жизнь только начинается – если ты понимаешь, о чем я.

Мелоди погладила его по тыльной стороне ладони и кивнула:

– О да, я совершенно точно знаю, что ты имеешь в виду.

– А ее ты пригласила?

– Кого? Эмили?

– Да.

– Пригласила. И она обязательно придет. Сказала, что возьмет сегодня отгул. Ей не терпится с тобой познакомиться. И Бен тоже придет. Он сегодня записан к врачу из-за своего запястья, но оттуда прямиком к нам.

– Классно! – И Эд взял в руки нож с вилкой.

– Подарки открывать не собираешься?

– А ты хочешь, чтобы я посмотрел?

– Да, – улыбнулась Мелоди. – Давай-ка, вскрывай.

Первым делом Эд распечатал «iMac».

– Потрясно! – воскликнул он. – Спасибо, мам!

Он привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Потом развернул второй подарок. Мелоди затаила дыхание. Там был небольшой фотоальбом, который она заполнила накануне вечером своими самими драгоценными, ничем не заменимыми снимками. Там была фотография Эда, сделанная в ту ночь, когда он только родился, фотография маленькой Мелоди на пляже, которую дала ей Грейс, фотография ее отца, которую Эмили прислала ей на следующий день после их встречи, фотография Эда вместе с Клео и Чарли, когда они были совсем еще крохотными, изображения Джейн Рибблздейл, настоящей его бабушки, скопированные из газетных статей, сделанная с телефона распечатка фотографии Мелоди с маленькой Эмили, и еще – на самой последней странице – фото Романи Роузбуд, его маленькой и прелестной тетушки.

– Я хочу, чтобы ты всегда хранил этот альбом, – сказала Мелоди, – и заполнял его теми фотографиями, которые действительно для тебя многое значат. Не просто фотками посиделок с друзьями, а чем-то более важным. Твоей первой любовью, твоим первенцем, другими бесценными отпечатками памяти.

Мелоди взглянула на сына. Она понимала, что для Эда это не такой сногсшибательный подарок, как «iMac», и что сейчас он, возможно, гадает, зачем она вообще ему это подарила. Но все же однажды, когда он станет старше и у него уже будет собственная история жизни, он непременно оценит ее подарок – в этом Мелоди не сомневалась. Он станет показывать эти фотографии своим детям и рассказывать им о тете, которой не имел даже возможности знать, о бабушке, которая не устояла перед подмявшей ее трагедией, и о дедушке, которому так и не выпала возможность все исправить.