И вот тут начинается такая сумятица. Получается, что Серёжа родной дядя Алёше, такой же родной и близкий, как она сама. Тоха и его мать не в счёт! Хотя, как же не в счёт то? А вдруг сейчас Тоха захочет общаться с сыном. Да, в свидетельстве о рождении, у Алёши в графе "отец" прочерк, но первая же экспертиза докажет, что Тоха его отец. Отец, конечно, из Тохи никакой. Точнее уж, не дай Бог такого никому!

Вот Серёжа да, из него отец замечательный. Добрый, внимательный, заботливый. Правильный отец. Такой научит всему, что умеет сам.

Какие, однако, жизнь преподносит сюрпризы! Надо же, Серёжа и Тоха ведь по крови родные, дети одних родителей. Мария Петровна рассказала Нике историю усыновления Серёжи. Они с мужем святые люди. Усыновили, а потом вырастили и воспитали такого сына. И вот, если сравнивать, Тоху и Серёжу, то получается, что Серёжа, только лишившись ног, получил замечательную семью. Неизвестно, впрочем, не случись того взрыва, какими бы они выросли, если бы их воспитывали родные родители.

Как же странно звучит это словосочетание "родные родители". Но, оказывается, что бывают вот и не родные, как Мария Петровна и Владимир, как сама Ника и Сер…

Ника оборвала сама себя, поняв, что думает о себе и о Сергее как о родителях, которые могут воспитывать Алёшу вдвоём!

Ох, мама, мамочка! С кем бы посоветоваться? Кто бы совет дал, как жить дальше?

– Не спишь, красавица? – дверь в палату открылась и зашла тётя Клава, – я тут уберусь у тебя?

– Да, да, конечно! Тёть Клав, а давайте я пыль с подоконников сама вытру. Скажите только чем. А то у Вас тут столько всего много.

– Да что ты, девонька! Ещё не хватало! Я сама.

– Тёть Клав, прекратите! Знаю ведь, сколько Вам убирать приходится. Вечер вон уже, намахались тряпкой то уже, наверное, за целый день. А я всё равно тут сижу, ничего не делаю, так что говорите, чем вытирать.

– Ох, девонька, хорошая ты, добрая. Мальчонка вон какой у тебя замечательный. Свекровь вроде женщина тоже хорошая. Чем же тебя сын-то её так обидел, что ты простить его никак не можешь?

– Что? Тёть Клав, Вы о чем сейчас?

– Ну как же. Я же вижу всё. Каждый день к тебе она же приходит. А сын её, ну тот, что на коляске ездит, только вот эти дни начал опять приезжать, а до этого не было его, почитай, неделю. Поругались?

– Мария Петровна? Не свекровь она мне, – Ника тяжело вздохнула.

– Таак, – протянула Клавдия Афанасьевна, которую все звали просто тётя Клава, – а ну-ка, садись и рассказывай!

– Да Вам же работать надо, – попыталась возразить Ника.

– Да твоя вот палата последняя у меня осталась, так что, считай, я уже закончила на сегодня. Дома меня не ждёт никто, так что торопиться мне не надо.

– Давайте уж тогда я Вам чаю сделаю! – Ника слезла с подоконника и рванула к столику, где у неё стоял чайник и чашки. Да, в платной палате была такая возможность пить чай, когда тебе хочется, а не только по больничному расписанию.

Ника сделала тёте Клаве чай, достала из холодильника печенье и шоколад, которым её теперь задаривали с подачи той же тёти Клавы. Потом подумала и сделала чай и себе. Тёть Клава не торопила, понимала, что Ника собирается с мыслями.

Ника нравилась ей. Хорошая, тихая. Чистюля. Она-то уж, как санитарка, знала, какими грязными палаты бывают. И ведь именно женские палаты всегда грязнее мужских. Таких вот платных палат на этаже несколько. Сейчас заняты только две. Так вот в другой такой же палате лежит как раз девица, по возрасту как Ника, по красоте королева, а по поведению и замашкам свинья. Всегда всем недовольна, требует, чтобы убирались, только когда её в палате нет, а сама при этом и не выходит почти никуда. Сама из себя глупая, даром, что красивая! А вот Ника – она другое дело. Она правильная девочка. Хотя, видно, что жизнь-то нелёгкая у неё. А Ника, тем временем выложив на стол к чаю всё, что можно, наконец, решилась.

– Не знаю, с чего начать, тёть Клав.

– А ты начни издалека. Это ничего, я пойму.

И Ника начала. Начала с детства и пьющего отца. Говорила она долго. Тёть Клава слушала, кивала, соглашаясь, и не перебивала. Когда Ника дошла до слова у постели умирающей матери, цокнула языком. Когда Ника рассказывала о смерти сестры, и о своей вине перед сестрой, отрицательно мотнула головой. А когда Ника рассказала про недавнюю встречу в парке, то тихонько прошептала "ох ты, Господи!".

– Вот из парка мы сразу с Серёжей и Алёшкой и пошли к врачу, сказать, что он будет донором для Анны. Сегодня ему сказали, что он идеально подходит, как донор, и завтра ему начнут специальные уколы делать, ну, чтобы через кровь, значит, а не через кости его ног.

Ника замолчала и выдохнула. В палате наступила тишина.

Глава 24

– Так ты, значит, девонька, решила, что это твоя мама тебе так напоминает о твоём слове, да?

Ника вскинула удивлённо на тёть Клаву глаза, а встретившись с ней взглядом, опустила взгляд в кружку с чаем. Она ведь ей только про слово данное маме рассказала. Как она так услышала то, в чём она боялась признаться.

– Так вот что я тебе скажу, девонька: не может твоя мама на том свете, царствие ей небесное, хотеть, чтобы ты так же, как она, жилы рвала, воспитывая одна мальчонку. Про Митю твоего ничего не скажу, я его не знаю, может, мама твоя и видела что оттуда, – тёть Клава подняла указательный палец и ткнула им в потолок, – а вот Серёжа твой испытание прошёл. Ты думаешь, он не понимал, что не может мальчонка по малолетству донором для бабки своей быть? Да он же специально на это пошёл, потому что понял, что не отстанет эта Анна, мать его непутёвая, от вас! Не дай Бог, ещё в смерти своей вас обвинит, да проклянёт, тьфу-тьфу-тьфу, вас дурища эта, с неё станется!

– Что? Проклянет?

– А что ты думаешь, не может? Я за всю свою долгую жизнь, работая санитаркой, такого насмотрелась! И ведь вот так, умирая, обозлённые люди запросто проклинают кого-то, кого винят в своей смерти. А потом и живые, здесь, на этом свете, мучаются, и мёртвые там, на том. Так что нет, девонька, ты не смотри, что он без ног, за ним будешь, как за каменной стеной! Опять же, и мальчонке он не чужой, а такой же родной, как и ты.

– Да не смотрю я, что он без ног! Тёть Клав, Вы ведь видели его, он такой, такой… – Ника вздохнула, пытаясь подобрать нужные слова, не смогла и только мотнула головой, – у него ж, наверное, и невеста есть. У такого не может не быть! Точно есть, я видела, какие он букеты покупал, такие нелюбимым не дарят.

– Ох, да что те букеты! Так, пшик! Не букеты о мужчине говорят, а его поступки. Ты сама-то посмотри, сколько он для тебя и мальчонки сделал, а ведь тогда он ещё не знал, что он ему родной. Видела я, каков он. Да, хорош! А ещё я видела, как он глаз с тебя не спускает, ни с тебя, ни с мальчонки. Мужиков, которые попадаются вам на пути и смотрят в твою сторону, если мог бы, взглядом бы прибил. Да ты знаешь, как его медсестрички тут обхаживали, когда мама его лечилась у нас в раковом отделении.

– Да?

– А то! Они тут соревнование за него устроили, дуры. Он от больной матери не отходил, а они перед ним тут крутили всем, чем можно. И то ведь, не сорвался на этих идиоток ни разу, голоса не повысил, хоть они ему проходу не давали. Да и ни разу ни на кого из них и не посмотрел так, как на тебя сейчас смотрит. Уж ты мне поверь, девонька.

– Тёть Клав, он же ни разу даже…

– Ни разу что? Не показал, что нравишься ты ему? А как же он может то? Ты ведь, поди, решишь, что он благодарность от тебя так стребовать хочет. Или может, он думает, что обузой, вот такой вот, в коляске своей, для тебя будет. Мужики, ведь они, когда по-настоящему влюблены, такие несмелые становятся, что смех. Я вот тебе сейчас историю одну расскажу, а ты послушай.



Давно это было, в последний год войны, я тогда совсем девчонка ещё была, только семилетку закончила и пришла в госпиталь работать. Определили меня в ожоговое отделение. Ох, каких ожогов я там только не насмотрелась. Обожженные, в основном, танкисты все были. Они чаще других горели, в танках то. Так вот, лежал там у нас один танкист. Ноги по колено отрезаны, сгорели они у него до костей, вот ему их и отрезали, чтоб гангрена не началась. На теле были ожоги, но меньше, видно, фуфайку свою горящую он снять успел, а сапоги вот нет. Руки тоже были обожжены, но их хоть не отрезали, так, только два пальца были отрезаны на правой руке. Лицо тоже всё в бинтах было. Губы только не забинтованы, точнее рот, кормить то его надо было как-то!

Все думали, что не выживет он, а он выжил. Я часто рядом с ним сидела, газеты ему читала, новости с фронта. Письма ему читала, которые он от матери получал, и сама под его диктовку ей писала. Когда им кино крутили, рассказывала, что на экране происходит. Он сначала стеснялся меня, я ж малявка совсем была, мне только 15 лет исполнилось, а он уже войну прошел. Хотя самому-то тогда всего 26 годков было, – тёть Клава вздохнула, вспоминая, отхлебнула уже остывший чай и продолжила:

– Он долго у нас лежал. Остальные кто выписывался, кто умирал. А он вот выздоравливал, медленно, но выздоравливал. Я уже тогда при перевязках помогала. Ему когда бинты с головы-то при мне сняли первый раз, я от ужаса чуть не закричала. Не лицо, а сплошное месиво из запёкшейся крови, мёртвой кожи, свежей крови от прилипших бинтов. Волосы, правда, были, но седые. И это в 26 лет-то!

А не закричала только потому, что врач мне кулак под нос сунул и губами одними прошептал: "молчи". Врач у нас хоть и суровый дядька был, но хороший. Он, как увидел, что я смотрю, не отрываясь, на ожоги эти на его лице, а сама, того и гляди в обморок грохнусь, вообще из кабинета меня вроде как за лекарством отослал. А танкист тот под бинтами ещё и с примочками на глазах был, не видел меня.