— Два кусочка сахара?

— Вы знаете, что я кладу всегда только один, — проворчала в ответ Мази, глядя в сторону.

Элизабет, державшей щипчики в руке, захотелось плюхнуть кусок сахара в чашку с большой высоты, да так, чтобы обрызгать выпуклый корсаж старухи. Но она сдержалась: в сущности, Мази надо было не ругать, а, скорее всего, пожалеть. Разговаривая с мадам Роше, Патрис украдкой посматривал ни них обеих. Чайные ложки весело позвякивали в фарфоровых чашках. Элизабет предложила всем сдобное печенье, посыпанное сахарной пудрой. Пальцы дам какое-то мгновение порхали над ним, а потом внезапно выхватывали понравившийся им кусочек с живостью когтистого хищника. Они пили, ели и с удивительной многословностью беспрестанно излагали идеи, рождающиеся под их шляпками. Они говорили о новых течениях в моде, о скандале, вызванном вошедшими в моду шортами, в которых этим летом женщины щеголяли на Лазурном Берегу, о чем даже писали в газетах, о помолвке английского принца Джорджа и греческой принцессы Марины, о чудесах лечения виноградом в специальных медицинских кабинетах, открывшихся недавно в Париже. Мадам Розенкампф приглашала всех присутствующих в один из них, расположенный прямо на вокзале Сен-Лазар. Выпитый там виноградный сок полностью омолодил ее. Все сразу согласились, что она действительно выглядит лучше, чем месяц тому назад. Мази попросила Патриса привезти ей несколько бутылок этого чудесного напитка.

— Нет! — сказала мадам Розенкампф. — Его надо пить сразу же. Виноград выжимают прямо в вашем присутствии. Иначе его лечебные свойства пропадают.

В этот момент пришел полковник Розенкампф, и дамы снова с небрежной грацией стали подставлять руки для поцелуя. Элизабет тоже имела удовольствие почувствовать на своем указательном пальце щекочущие усы полковника. Она не могла подавить в себе тщеславия, когда этот старый вояка согнулся перед ней пополам. У этого маленького, сухонького и нервного человека была одна навязчивая идея: усадить всех на лошадей. Он горько сожалел о том, что не смог привить любовь к конному спорту ни своей жене, ни дочери. Он снова принялся втолковывать Патрису, что люди, не являющиеся фанатиками верховой езды, были недостойны называться жителями Сен-Жермена.

— Это здоровье, дорогой мой! Мне семьдесят пять лет, а я в форме! Я даже могу раздавить кобылу, сжав ее круп ногами!

Дамы вздрогнули и переглянулись.

— Без всякого сомнения, — невозмутимо ответил Патрис. — Но конный спорт меня не привлекает.

— Потому что вы даже и не пытались, черт побери! Пойдемте в манеж, и я научу вас держаться в седле!

Видя, как Патрис упорствует в своем нежелании, полковник обратился к его жене:

— А вы, мадам, не желаете?

Не успела Элизабет и рта раскрыть, как одна из приглашенных дам принялась утверждать, что чрезмерное увлечение верховой ездой может вызвать у женщины чрезвычайно серьезные расстройства. Ее приятельница, бывшая до своего замужества отличной наездницей, молча подтвердила, кивнув головой. Все присутствующие знали, что она страдала тяжелым женским недугом и что она даже ездила в Германию и Швейцарию для консультации у знаменитых гинекологов, но ни один из них не мог ей помочь. Боясь быть втянутым в разговор о таинственных и необъяснимых женских заболеваниях, полковник ограничился тем, что обозвал врачей ослами, кашлянул и уткнулся носом в свою чашку. Дамы воспользовались этим, чтобы поговорить немного о своем здоровье, упоминая, естественно, лишь те подробности, которые прилично было произносить при мужчинах. У всех побаливало сердце, легкие, почки, желчный пузырь или суставы. Но полковник, настаивая на своем, вновь проговорил:

— Занимайтесь конным спортом, и у вас все пройдет!

Но никто не обращал внимания на его рекомендации. Произносились названия лекарств и имена врачей. С особым почтением все слушали старую Мази. Когда она принималась говорить, все умолкали. Она рассказывала им о своих страшных ночных сердцебиениях. Мадам Ариель де Буйи, которая была моложе ее на десять лет, смогла противопоставить ее недугу только свой хронический артрит. Эти доверительные разговоры возбуждали аппетит собеседниц. На блюде уже почти не оставалось печенья. Молодая Евлалия принесла еще. Нотариус господин Роше пришел за своей супругой, но та и не собиралась уходить. Он согласился выпить чашку чая и уселся на стул с отсутствующим видом. Полковник Розенкампф немедленно начал вовлекать его в разговор о политике. Господин Роше как оптимист верил в добрую волю народов, в юридический авторитет Лиги Наций и рост процветания в мире. Однако полковник Розенкампф не разделял энтузиазма собеседника, он предвидел скорую войну.

— Пока мы здесь баклуши бьем, Муссолини куст железную армию, а Гитлер готовится снова захватить Саар. Иначе зачем бы им встречаться в Венеции?

— Но они сами заявили, что не хотят перекраивать карту мира!

— Это только слова! Сразу после этого австрийские нацисты убивают канцлера Дольфуса, а Гитлер организовывает всенародный плебисцит, чтобы стать полновластным хозяином Германии. Созданный им и укрепленный Вермахт однажды нападет на нас, а мы к этому не готовы. Вот и получается, с одной стороны — полчища фанатиков, а с другой — разъединенные, изнеженные, развращенные джазом и хорошей пищей, политическими кознями и чтением скверной литературы нации. Я не поставлю и двух су за нашу победу в военном конфликте.

— Вы действительно полагаете, полковник, что разразится международный конфликт? — с беспокойством спросила мадам Монастье.

— Для нас существует только один способ избежать его, мадам, — устрашение. Чем решительнее мы проявим себя, тем больше они будут сомневаться в том, стоит ли нападать на нас. Надо бы отозвать депутатов и доверить власть военным.

— Тогда впервые мы увидели бы военных в роли защитников мира, — сказал господин Роше с саркастической улыбкой.

Они продолжали дискутировать перед аудиторией, которой совсем неинтересно было их слушать. В салоне раздавался топот сапог — Гитлер и Муссолини топтали ногами печенье, выступали с речью перед люстрой. Дамы сокрушенно переглядывались, поднося чашки ко рту. Элизабет с беспокойством подумала о бесполезности ремонта домика, если между Францией и Германией разразится война. Патрис будет мобилизован и отправлен на фронт. Как она будет жить без него? Она представила его себе солдатом, в каске, с печальными глазами и ружьем на плече. «Нет, это невозможно! Это немыслимо! Пока мы любим друг друга, на земле будет мир». Потом она вспомнила, как однажды Патрис сказал ей: «Я числюсь в запасе интендантских войск. В случае войны я буду служить в тылу». Это все-таки было не так опасно. Господин Роше успокоил дам, утверждая, что диктаторы не будут рисковать своим престижем, доводя накал страстей до военного конфликта:

— На самом деле ни Гитлер, ни Муссолини не желают кровопролития. У меня даже есть причины поверить в то, что в скором времени Германия снова вступит в Лигу Наций.

Полковник Розенкампф назвал своего оппонента «неисправимым оптимистом», а мадам Монастье поспешила перевести разговор на другую тему. Война как бы отошла в сторону. Элизабет с облегчением взглянула на мужа. Он разговаривал о музыке с племянницей викария, носившей пенсне и получившей пятнадцать лет тому назад премию за свои стихи, которую ей вручила Литературная академия в Тулузе. Гостьи стряхнули с юбок крошки и поднялись из-за стола, чтобы откланяться. Всякий раз при этом мадам Монастье начинала возражать и приходить в отчаяние, словно была намерена удержать своих гостей до самого рассвета. Элизабет с горечью подумала, сколько времени она потеряла, подавая чай, в то время как в домике сторожа ее ждала срочная работа.

Племянница викария ушла последней, в половине восьмого. Ужинать сели в восемь, но съеденное печенье перебило аппетит. Мази с пренебрежением дотронулась до холодной телятины, съела несколько виноградин, думая о чуде лечения виноградным соком. Выйдя из-за стола, она объявила, что идет спать. Все поняли, что отказываясь посидеть еще вместе со всеми, она тем самым их наказывала. Уходя, она подставила мраморную щеку для поцелуя невестке, внуку и Элизабет. Мадам Монастье была поражена. Проводив свекровь до ее комнаты, она вернулась со взволнованным лицом.

— Ах, дитя мое! — с легким укором сказала она, взяв Элизабет за обе руки. — Как нехорошо вы поступаете. Мази уверена, что вы приводите в порядок дом сторожа для того, чтобы поселиться в нем с Патрисом.

— Она не ошибается, — сказала Элизабет.

— Но ведь вначале речь об этом не шла!

— Для Мази — нет. Но я никогда не отказываюсь от задуманного.

— Да, мама, — вступился за жену Патрис. — Мы с Элизабет решили переехать туда. Мы же не можем бесконечно жить вместе. Если Мази нас не понимает, то ты-то можешь понять!

Элизабет с благодарностью взглянула на мужа. Наконец-то он открыто вставал на ее сторону.

— Я это знаю, — вздохнула мадам Монастье, — и в глубине души одобряю ваше решение. Но для Мази это будет такой удар! Когда вы думаете поселиться там?

— Как только я закончу ремонт, — ответила Элизабет. — Думаю, дней через восемь…

— Но у вас нет мебели!

— Есть, мама. В домике есть самое необходимое, а на чердаке я нашла забавные вещицы. Я спущу их вниз вместе с Патрисом. Как вы думаете, Евлалия сможет мне сделать подзор на кровать?

— Конечно! А какие у вас будут занавески?

— Кретоновые.

— Это будет чудесно! — кивнула мадам Монастье.

Обсуждая с невесткой украшение интерьера, она так увлеклась, что насилу вспомнила о том, что должна быть ею недовольна. Она поспешно сменила выражение лица и пробормотала:

— Боже мой! Боже мой! Что это будет?

ГЛАВА VI

Элизабет была уже в постели, а восторженный Патрис все еще ходил по дому, притрагивался к мебели, открывал и закрывал двери и окна, проводил ладонью по стенам.