ГЛАВА VIII

Алекс и его племянница долго стояли вместе и смотрели вниз на конькобежцев, ловко проходивших круг за кругом в Рокфеллер-центре. Вдвоем они только что прикончили ранний ужин в кафе «Франсе», и следовало доставить Аманду домой к восьми, если намереваешься не опоздать на самолет.

— Мне бы, дядя Алекс, всю жизнь так вот прожить, — улыбнулась своему дяде худенькая девочка со светло-голубыми глазами и с ореолом светлых кудряшек.

— Как? На коньках? — усмехнулся он тому, что она сказала, и вообще ее субтильному виду. Они неплохо провели время, и как всегда, заброшенность милой девчонки вызывала горечь на сердце. Она ни на кого в их семье не походила. Ни на мать, ни на отца, даже не на бабушку, не говоря уж об Алексе. Была она смирная и доверчивая, ласковая, одинокая, послушная. И, надо сказать, напомнила ему Рафаэллу. Возможно, и та и другая настрадались в когтях жизни, и ему подумалось, пока в здешней прохладе он глядел на девочку, что обе равно одиноки. Весь вечер хотел он прознать ее мысли. То тиха, то неспокойна, а сейчас следит за конькобежцами прямо-таки жадно, ровно голодный младенец. Ему даже захотелось не улетать ночным рейсом в Сан-Франциско, а уделить ей побольше времени, может, взять коньки напрокат. Но билет уж был заказан, а номер в гостинице сдан.

— Следующий раз приеду, мы с тобой тут покатаемся.

— А я, знаешь, теперь как следует научилась.

— Да ну? — в шутку заудивлялся он. — Откуда?

— Я все время ходила кататься.

— Сюда? — Он залюбовался на свою стройную племянницу. И вновь посожалел, что нет сейчас времени проверить, получается ли у нее «как следует».

Она же на его вопрос покачала головой:

— Не сюда. У меня столько денег нету. — Это показалось ему абсурдным. — Отец — один из ведущих хирургов в Манхэттенской клинике, да и у Кэ приличная сумма в распоряжении. — Я катаюсь в парке, дядя Алекс. — Редко она так вот к нему обращалась.

— Одна? — ужаснулся он, а она свысока улыбнулась.

— Иногда. Я ж ведь уже стала большая.

— Достаточно большая, чтоб на тебя напали? — сердито заметил он, в ответ она лишь посмеялась:

— Ты сердишься точно как бабушка.

— А ей известно, что ты ходишь на каток в Центральном парке совсем одна? Это ж надо! Мама-то знает? — Получилось так, что Кэ уехала в Вашингтон прежде его появления в Нью-Йорке, и он ее не застал.

— Обе они знают. И я осмотрительна. Если катаюсь в позднее время, ухожу из парка с другими людьми, а не в одиночку.

— Откуда ты ведаешь, что с этими «другими людьми» тебе не грозит опасность?

— Да зачем им на меня нападать?

— Ох, Боже мой, будто ты, Мэнди, не знаешь, что это за место. Всю жизнь в Нью-Йорке живешь. Надо ли тебе объяснять, что там творится?

— Детей оно не касается. Зачем меня трогать? Что отнимать: щитки, трешку да ключи?

— Может быть. Или, — ему и произнести это было нелегко, — нечто куда более ценное. Тебя могут ранить, — не хотелось сказать вслух — «изнасиловать». Ну не этой же невинной девочке, глядящей на него с наивной улыбкой. — Слушай, будь любезна, не ходи туда. — Тут он, нахохлившись, полез в карман, достал свой бумажник, откуда вытащил новенькую стодолларовую купюру. Вручил ее, с серьезным выражением на лице, Аманде, она от неожиданности сделала большие глаза.

— Что это ты?

— Твой конькобежный фонд. Хочу, чтоб отныне ты каталась вот тут. А кончатся эти деньги, сообщи, и я пришлю тебе еще. Строго между нами, юная дама, но я желаю, чтоб впредь ты не ходила в Центральный парк. Ясно?

— Да, сэр. Но, Алекс, ты с ума сошел! Сто долларов! — широко улыбнулась она, выглядя словно десятилетняя. — Ух! — и не мешкая, стала на цыпочки, обняла своего дядю, звонко поцеловала в щеку, потом затолкала стодолларовую бумажку в жесткую матерчатую сумочку. То, что она взяла деньги, поуспокоило его, но вот чего он не знал и что его должно было бы тревожить: на каток она ходила так часто, что этой сотни хватит едва на полмесяца. А попросить его, чтобы прислал еще, она постесняется. Уж такого она характера. Не настырного. И всегда довольна тем, что имеет, большего не затребует.

Без радости глянул он на часы, а потом на Аманду. Его огорчение вмиг отразилось на ее лице.

— Боюсь, юная дама, нам следует отбыть. — Она молча кивнула. Хотела бы только знать, скоро ли увидятся они вновь. Появление дяди всегда становилось для нее словно вспышкой солнечного сияния. Эти наезды, да еще встречи с бабушкой делали ее жизнь чуть более сносной и значительной. Неспеша подымались они пологим склоном к Пятой авеню, и на той улице он подозвал такси.

— Ты не знаешь, Алекс, когда опять приедешь?

— Не знаю. Но в скором времени. — Всегда он, покидая ее, чувствовал боль и укоризну. Словно должен был еще что-то сделать для нее, но не сделал и в том себя винил. Но что ему посильно одному? Разве заменишь родителя-слепца и бесчувственную родительницу? Как дать девочке то, чего ей недодано за шестнадцать с лишним лет? Хоть росточком она махонькая, но не ребенок уж, даже Алексу приходится с этим считаться. Она становится по-своему красивой девушкой. Остается удивляться, что сама она этого еще не обнаружила.

— На День Благодарения приедешь?

— Возможно. — В ее глазах была мольба. — Ладно, постараюсь. Но не обещаю.

Тут они подошли к ее дому, и Алекс привлек ее к себе, поцеловал в щеку, крепко обнял. Заметил слезы в ее глазах, когда пришлось расставаться, но она бодро помахала ему, отъезжавшему в том же такси, и светились в улыбке Аманды все надежды, какие бывают в шестнадцать с половиной лет. Оттого с неизменной грустью он всегда расставался с нею. Всегда задумывался о том, что сам упустил — о детях, коих не завел. И был бы в восторге, окажись Аманда его дочерью. И вечно злился при сей мысли. Его сестра относилась к девочке куда как холодней.

Он дал таксисту адрес гостиницы, взял там у швейцара свои вещи, вновь сел в машину, еще раз глянул на часы, издал долгий усталый вздох.

— Аэропорт Кеннеди, пожалуйста. — Тут он порадовался, что возвращается домой. Пробыл в Нью-Йорке всего-то два дня, но они из него все силы высосали. Объяснение с Рафаэллой вечером накануне оставило чувство уныния и одиночества. С делом он управился отлично, но теперь, похоже, оказался, неспеша уезжая из города, под бурным натиском эмоций. Алекс заметил, что меньше и меньше думает об Аманде, больше и больше — о Рафаэлле. Жалеет ее, но и гневается. Зачем ей упорно хранить верность мужу, который по возрасту годится ей в Деды и уже полумертв? Бессмыслица. Сумасшествие… Вспомнилось выражение ее лица, когда она удалялась в тот вечер. Вчера. Всего-то вчера. И вдруг, в приступе необъяснимой ярости, задался вопросом, чего это ради быть ему таким всепонимающим, покорным всему, что она ни скажи. «Уходи» — вот, в сущности, что она ему заявила. А он решил ослушаться. Враз. Немедля. — Водитель! — Алекс озирался, словно при внезапном пробуждении. Они ехали 99-ой улицей. — Везите меня в «Карлейль».

— Сейчас?

Алекс настойчиво повторил:

— Сейчас.

— Не в аэропорт?

— Нет. — Черт с ним. Всегда можно остановиться в квартире матери, если опоздаешь на рейс в Сан-Франциско. Она уехала на выходные в Бостон на какие-то там презентации своей новой книги. А ведь стоит попытаться еще раз, хоть просто глянуть на Рафаэллу. Если она не уехала. Если спустится из номера на свидание с ним. Если…


В своем номере в «Карлейле» Рафаэлла прилегла на широкую двуспальную кровать, в розовом атласном купальном халате, в кремовом кружевном белье под ним. В первый раз за целую будто вечность была она одна. Только что распростилась с матерью, теткой, двоюродными сестрами, теперь они направляются в аэропорт, на самолет до Буэнос-Айреса. Она же полетит назад в Сан-Франциско с утра, а нынешним вечером отдохнет, побездельничает в «Карлейле». Не надо блюсти шарм, вежливость, терпение. Не надо выступать переводчицей своих родственников в дюжине модных магазинов. И не надо заказывать меню для всех, носиться по городу за покупками. Можно просто лежать с книгой в руках, расслабиться, а вскорости горничная доставит ужин ей в номер. Рафаэлла сможет спокойно поесть без чьей-либо компании, в гостиной этого номера, в котором она привыкла останавливаться. Сейчас она поглядывает по сторонам, со смешанным чувством утомления и довольства. Так приятно не выслушивать их болтовню, не поддерживать общее оживление, не притворяться неизбывно радостной. У нее ни минуты для себя не было с самого появления здесь. Как и прежде. Как положено. А положено ей не оставаться одной. Никогда. Женщине такое не пристало. Она должна быть на виду, под опекой, под охраной. Исключая, конечно, ночное время, когда в одиночестве оказываешься в постели в отдельном номере, как вот сейчас, перед отбытием с утра в Сан-Франциско. Из номера она не выйдет, вызовет, если надо, горничную, а утром лимузин доставит ее в аэропорт.

В конце концов осторожность уместна, а то ведь нечто могло произойти, призналась она себе и припомнила, как это было. Тысячу раз за истекшие два дня и вот сейчас снова ее мысли обратились к Алексу, вспомнились его лицо, взгляд, широкие плечи, мягкие волосы, — нечто ведь произошло. Пристанет к тебе незнакомец в самолете. Пойдешь с ним на ланч. Сходишь в бар. Позабудешь свой долг. Влюбишься.

Она вернулась в думах к своему решению, утешила себя, что поступила правильно. Надо перейти к другим темам. Нет смысла далее рассуждать об Алексе Гейле, так она сказала себе. Никакого нет смысла. Никогда она с ним не встретится больше. И не познакомится с ним ближе. А заявленное им в минувший вечер было лишь от глупейшего перевозбуждения. Глупого и грубого. Как он мог рассчитывать на новые встречи? Что дало ему основание решить, будто она не прочь завести с ним роман? И вновь замаячило пред нею его лицо, и явилось любопытство: не случалось ли подобного с ее матерью? Не бывало ли такое у кого-либо из ее близких в Испании? Судя по внешним признакам, каждая из них удовлетворялась жизнью под домашним арестом, когда при этом можно беззаботно тратить деньги, покупать драгоценности и меха и туалеты, бывать на праздниках, оставаясь постоянно в женском кругу, за тщательно охраняемыми стенами. Что же на нее напало? С чего бы это стали ей досаждать эти традиции? Женщины, знакомые ей по Парижу, Мадриду, Барселоне, все они бывали на вечерах и торжествах, на концертах, так и протекало их время из года в год.