Все она приобретала, имея при себе внушительную пачку наличных, взятых в банке утром в среду, не хотелось ей отражать в своих чеках эти покупки. Все ее счета проходили через старую контору Джона Генри, там попробуй объясни происхождение этих чеков. А так она лишь единожды сняла эту сумму, и сошлется на то, что брала ее для дорогих покупок, секретарша с ходом времени и не сообразит, было оно до или после ее поездки в Нью-Йорк.

И принимать во внимание ей осталось одного Алекса, и нервничать слегка, что он скажет. По правде-то она не столь и потратилась, но просил он только о возможном приискании кровати. Совершила она, что и говорить, куда большее в верхней спальне, но, если разобраться, было оно достаточно простым. И сделано было с немалым тщанием, стилем и вкусом. Изобильное вторжение цветов, белых занавески, которые она сама сшивала и окаймляла розовыми лентами, пуфики, разбросанные там и сям, мебель, самолично ею освеженная рабрызгиванием политуры. Таковы были перемены. Дополнительные штрихи, глядевшиеся столь дорогостоящими, практически такими не были. И она надеялась, что Алекс не осерчает на избыток украшательства, просто оказалось, что она не в силах остановиться, пока не преобразит помещение в образцовое жилище для пострадавшей девочки. После всего того ужаса, что приключился, Рафаэлла стремилась помочь, окружив ее чем-то особенным, такой обстановкой, в которую та сможет окунуться с долгим счастливым вздохом, где она будет любима и получит возможность разрядиться. Рафаэлла засим тихо прикрыла дверь и пошла вниз, в спальню Алекса, оглядела там все вокруг, поправила покрывало на постели, подхватила свое пальто, спустилась по лестнице, захлопнула за собой парадную дверь.

Со вздохом отпирала Рафаэлла дверь особняка Джона Генри, медленно всходила по лестнице, медленно, в задумчивости. На глаза попадались бархатные портьеры, средневековые гобелены, канделябры, концертный рояль в передней зале, и заново пожалела она, что здесь ее дом. А не в том уютном зданьице на Вальехо, не там, где она с неделю уж проводит, украшая, как безумная, комнату девочки, которая тоже ей чужая.

— Миссис Филипс?

— А-а? — Рафаэлла, вздрогнув, обернулась, намеренная идти в свои комнаты. Подошло время ужина, а еще надо было переодеться. — Да?

Ей улыбалась сиделка второй смены.

— Мистер Филипс спрашивает вас в течение последнего часа. Не пожелаете ли вы заглянуть к нему, прежде чем одеваться к ужину?

Рафаэлла невозмутимо кивнула, пробормотала:

— Да-да. — Медленно подошла к его двери, стукнула раз, повернула ручку и вступила в комнату, не дожидаясь разрешения войти. Этот стук был пустой формальностью, как и столь многое прочее в их быте. Он лежал укутанный в постели, накрытый одеялом, закрыв глаза, освещение было совсем слабое. Та комната некогда служила им обоим спальней, а годами раньше он делил ее с первой своей женой. Сперва это обстоятельство задевало Рафаэллу, но Джон Генри был традиционалист и оттого привел ее сюда же. И призраки прошлого каким-то образом сникли, пока приводилось ей здесь возлежать. Только теперь вновь она вспомнила о них. Теперь, когда и он почти уж казался одним из них. — Джон Генри, — прошептала она его имя, и он приоткрыл глаза, увидев ее, раскрыл их шире, со своей скошенной улыбкой похлопал по постели, указывая на место рядом с собой.

— Добрый вечер, малышка. Я не так давно звал тебя, но сказали, что ты ушла. Куда ты ходила? — Это не было дознание, всего лишь дружеский вопрос, но тем не менее что-то ее покоробило.

— Я уходила… за покупками… — улыбнулась она ему, — к Рождеству. — Не ведал он, что посылки в Париж и в Испанию были ею отправлены месяцем раньше.

— Приобрела что-нибудь удачное? — Она кивнула. А как же, приобрела. Прелестные вещи купила… Аманде, племяннице своего любовника. Сознание содеянного вновь пронзило ее словно взаправдашним ударом.

— Что-нибудь удачное для себя купила? — Еле повела она головою, растворив глаза.

— Времени не хватило.

— Тогда, пожалуйста, отправляйся по магазинам завтра, сыщи что-нибудь себе.

Она посмотрела на длинную угловатую фигуру того, кто был ее мужем, и вновь стало снедать ее чувство собственной вины.

— Лучше-ка я проведу день здесь. Я… в последние дни я мало тебе времени уделяла… — словно извиняясь, произнесла она, в ответ же Джон Генри замотал и махнул вялой рукой.

— Я не побуждаю тебя сидеть тут надо мною, Рафаэлла. — Еще раз покачав головой, он смежил глаза и опять открыл их. В них было некое глубокомыслие. — Никогда не заставлял тебя сидеть около меня в ожидании… никогда, маленькая моя… и очень сожалею, что так долго она не приходит. — Она было заподозрила, что сознание его помутилось, взглянула на него с обостренной заботой. Но он лишь усмехнулся: — Смерть, дорогая… смерть, то есть… затянулось выжидание заключительного момента. И ты оказалась храброй девушкой. Никогда не прощу себе того, что я натворил.

— Как ты можешь говорить такое? — ужаснулась она. — Я тебя люблю. И никуда отсюда не рвусь. — Но вправду ли так отныне? Не предпочла бы она быть с Алексом? Думая об этом, она взяла руку Джона Генри и осторожно сжала в своей. — Никогда я ни о чем не жалела, дорогой, кроме… — Комок подступил к горлу при взгляде на мужа, — кроме того, что выдалось тебе.

— Мне бы помереть от первого удара. Так бы и вышло, будь жизнь чуточку справедливей, а ты с дурачком доктором позволили бы этому свершиться.

— Ты заговариваешься.

— Нет же, и тебе это известно. Жизнь не в жизнь для обоих, ни для меня, ни для тебя. Держу тебя год за годом словно в тюрьме, а ты все еще почти девочка, и я гублю твои лучшие годы. Мои давно отлетели. Дурно… — Он прикрыл ненадолго глаза вроде бы от боли, и тревога, отпечатавшаяся на лице Рафаэллы, усугубилась. Он не замедлил открыть глаза и вновь обратить их к ней: — …Дурно я поступил, женившись на тебе, Рафаэлла. Я был слишком стар для этого.

— Перестань, Джон Генри. — Ее пугали такие его высказывания, пусть и нечастые, но, надо подозревать, мысли его постоянно бывали сосредоточены на этой теме. Она ласково поцеловала его, заглянула ему в глаза, когда он подался навстречу ей. Смертельно бледный, вот он лежит в своей широкой двуспальной кровати.

— Тебя вывозили на этой неделе в сад подышать воздухом, дорогой? Или на веранду?

Он покачал головой, на лице объявилась искривленная улыбочка.

— Нет, мисс Найтингейл, не вывозили. А я и не хотел того. Мне приятней здесь, у себя в кровати.

— Не глупи. На воздухе тебе лучше, и ты любишь бывать в саду. Она говорила со сдержанной горечью, имея в виду, что если б не проводила столько времени в отсутствии, то смогла бы проследить, что с ним делают сиделки. Им положено выкатывать его на воздух. Это важно — перемещать его, — поддерживая, сколь возможно, в нем интерес и оживленность. Иначе он заведомо потеряет активность, рано или поздно сдастся напрочь. Еще сколько уж лет назад, врач предупреждал об этом, а теперь ей стало ясно, что муж подошел к очень опасной черте. — Я с тобою погуляю завтра.

— Я тебя не просил. — Жалок был его вид. — Говорю же, мне хочется побыть в постели.

— Ну нельзя же. Зачем ты так?

— Неугомонное дитя. — Не сводя с нее глаз, он ухватился за ее пальцы и провел ими по своим губам. — Я по-прежнему люблю тебя. Настолько сильнее, чем могу это выразить… Сильнее, чем ты можешь понять. — Вид у него был полуобморочный, взгляд затуманился. — Помнишь ли те первые дни в Париже, — он улыбнулся от души, и она следила за ним, — когда я сделал тебе предложение Рафаэлла? — Взор его прояснел. — Господи, ты была совсем дитя. — С нежностью встретили они взгляд друг друга, она еще раз наклонилась, поцеловала его в щеку.

— Да я уж теперь старая, дорогой мой, мне повезло, что ты по-прежнему любишь меня. — И встала, с веселой миной добавив: — Пойду-ка лучше переоденусь к ужину, а не то бросишь ты меня и найдешь себе новую молоденькую девицу. — Он хихикнул в ответ и, когда она, поцеловав его и помахавши рукой, удалилась, почувствовал себя заметно лучше, она же, пока шла в свои комнаты, крыла себя за ужасающее невнимание к нему в последний десяток дней. Что это было за занятие — носиться по магазинам за мебелью, портьерами, гардинами, да за коврами битую неделю? Но, закрывшись в спальне, осмыслила свое занятие. Подумала об Алексе, о его племяннице и об убранстве спальни для нее, о той другой жизни, которой так хотелось самой. Долго рассматривая себя в зеркале, казнясь за небрежение супругом в течение почти декады, она усомнилась, имела ли право на то, что произошло у них с Алексом. Джон Генри — вот ее судьба. И нет у нее права требовать большего. Но как откажешься? После этих двух месяцев Рафаэлла отнюдь не была уверена, что в силах так поступить.

С горьким вздохом распахнула она свой шифоньер, извлекла серое шелковое платье, которое они с матерью купили в Мадриде. Черные лодочки, редкостные бусы из серого жемчуга, принадлежавшие некогда матери Джона Генри, серьги в ансамбль им, изящную серую комбинацию. Все это она кинула на кровать и ушла в ванную, погруженная в раздумье, что же она вытворяет: чуть ли не совсем забыла про мужа, совсем не может забыть о другом мужчине, а ведь оба они нуждаются в ней. Конечно, больше Джон Генри, нежели Алекс, но все-таки оба, и к тому же, понимала она, она нуждается в обоих.

Получасом позже она стояла перед зеркалом, образчик грации и элегантности в бледно-сером шелковом платье, со слегка взбитой прической, жемчуга в ушах подсвечивали лицо. Смотрела она в зеркало и тщетно искала решения. Не видела выхода из сложившейся ситуации. И надеяться могла лишь на то, что ни один из них не пострадает. Но, покидая свою спальню, она заметила, что от страха ее пронимает дрожь. И поняла, что надежды она питает почти несбыточные.

ГЛАВА XVI

Воскресным вечером сиделка уложила Джона Генри спать в половине девятого, и Рафаэлла удалилась к себе, погруженная в размышления. Весь вечер думала она про Алекса и Аманду, отмечая в уме, что вот они выехали из Нью-Йорка, вот садятся в самолет. А теперь им осталось всего два часа лету до Сан-Франциско, однако ж стало вдруг казаться, что они в другом мире. День она провела с Джоном Генри, с утра вывезла его в сад, заботливо укутав одеялом, надев ему теплый шарф и шляпу, а также черное кашемировое пальто поверх шелкового халата. После полудня выкатила его кресло на веранду, а к вечеру отметила себе, что выглядеть он стал лучше, развеявшись и уставши к той поре, когда надо было вернуть его в постель. Вот что ей полагается делать, вот ее обязанность, это ведь ее муж. «Хочешь не хочешь». Но вновь и вновь мысли ее улетали к Алексу и Аманде. И чем долее сидела она в этом кирпичном дворце, тем более ощущала себя погребенной в склепе. Тут же она устыдилась подобных своих впечатлений, стало одолевать сознание, что творимое ею греховно.