Эмма Чейз - Принц Генри

– Нет, не сегодня.

– Ну, тогда дай мне знать, когда будешь читать что-нибудь эдакое. Хочу, чтоб ты мне почитала вслух.

Разумеется, я краснею, и Генри посмеивается.

Потом он вдруг опускает голову, набирает в рот воды и пускает струйку высокой аркой.

– Гляди, я – фонтанчик.

Качаю головой.

– Нет, ты – та еще жопа.

Он надувается.

– Разве так говорят с наследником трона?

– Вот конкретно сейчас? Да, – скрещиваю руки на груди. – Ты же накидался в дугу. Давай лучше вылезай оттуда.

– А может, наоборот, ты ко мне присоединишься? Давай, прыгай – бомбочкой, как надо!

– У меня нет купальника.

– Ну так плавай голой. Я зажмурюсь, клянусь.

Он поднимает руки со скрещенными пальцами, демонстрируя, что, конечно же, обманывает. Смеюсь.

– Нет, я так не думаю.

– А чего ты боишься?

– Утонуть. Я не умею плавать.

Если он и удивлен, то не показывает этого.

– Смерти бояться не нужно, Сара, все умирают. Чего по-настоящему стоит бояться – так это не успеть пожить до.

Приближаюсь к самому краю бассейна.

– Очень поэтично, Генри. А теперь давай вылезай. Плавать пьяным в одиночестве опасно.

– Ну так не дай мне плавать в одиночестве! Водичка отличная. Давай, я покатаю тебя от бортика к бортику – чтобы ты столкнулась лицом к лицу со своим страхом. А потом я буду хорошим мальчиком и вылезу, обещаю.

На этот раз он не скрещивает пальцы. Соскользнув с нудла, удерживая стакан над водой, он толкает нудл ко мне. И ждет.

Похоже, он и в самом деле твердо вознамерился добиться своего. И внутри меня вдруг расцветает странное чувство – мне в самом деле хочется попробовать. Голосок этого ощущения тихий, но настойчивый. Скорее всего, это влияние Генри – он вызывает во мне столько странных… чувств. Как будто я в безопасности, и вместе с тем все дико и немного безумно.

Генри побуждает меня в самом деле хотеть попробовать. Или попробовать новый опыт.

Или попробовать что-то с ним.

В общем, я делаю глубокий вздох и сбрасываю обувь. Стараясь, чтобы руки и ноги не дрожали, я поворачиваюсь и присаживаюсь на край бассейна, а потом осторожно спускаюсь в воду. Хлопковые трусики и футболка липнут к телу, но они легкие и не тянут меня вниз. И все же я держусь за край бассейна так крепко, что побелели костяшки пальцев.

Генри тут же оказывается рядом. Его кожа теплая, скользкая, но его руки, обхватывающие меня за талию, как будто отлиты из стали – крепкие, сильные.

– Молодец, храбрая девочка, – шепчет он мне на ухо.

Поворачиваюсь в его объятиях и обхватываю его за шею. Я сучу ногами, и ощущение, что я не чувствую дна, вгоняет меня в панику.

– Тише, тише, я тебя держу.

Генри перемещается, ложась на спину, и устраивает меня у себя на груди, словно мой личный королевский матрас. А потом он берет стакан с бортика бассейна и передает мне.

– Подержи, ладно?

Неспешно он отталкивается от бортика, и вода обтекает его руки и плечи, когда мы плавно скользим к центру бассейна. Я уже дрожу чуть меньше.

– Видишь? – дразнит Генри. – Вода – твой друг. Хочешь научиться плавать? Я мог бы тебя подучить.

– Не знаю, – я с подозрением оглядываю воду.

– Ты всегда чего-то боишься? – спрашивает он, но в его голосе нет насмешки – только простое любопытство.

– Вовсе нет. Я просто люблю… стабильность. Последовательность во всем.

– Последовательность и стабильность – это скучно.

– Зато безопасно. Когда знаешь, чего ждать, тебя нельзя застать врасплох.

Генри закатывает глаза.

– Почему ты все время грустный? – спрашиваю я.

– Я не грустный, я… полон жалости. Есть большая разница, – некоторое время он молчит – слышны только тихие всплески. – Как думаешь, Чарли Кэмпбелл успел пожить? До того, как погиб.

Капли воды на его ресницах сверкают, словно бриллианты. Я пытаюсь сосредоточиться на этом, а не на всей той боли, заключенной в его вопросе.

– Очень надеюсь. Иногда только это и остается – надеяться.

Генри кивает.

– Думаю, ты права.

Поднимаю бокал.

– За Чарли.

Генри чуть улыбается, когда я делаю глоток, а потом подношу стакан к его губам.

– За Чарли, – говорит он и пьет, потом забирает у меня опустевший бокал и отбрасывает в сторону. Осторожно он делает несколько гребков руками, и мы медленно плывем вперед.

В тот миг он просто… смотрит на меня, тепло, с удовольствием. Очки у меня запотели, и я снимаю их.

– Черт, ты такая красивая, – бормочет Генри.

Невольно я опускаю голову, глядя ему на грудь.

– Тебе разве никто этого не говорил?

Пожимаю плечами:

– Честно говоря, нет.

– А должны были, – добавляет он тихо, настойчиво. – Тебе каждый день должны были говорить, какая ты красивая, и изнутри, и снаружи.

Меня вдруг заполняет такая нежность, что становится больно дышать – не из-за комплимента даже, из-за него самого. Прекрасный, надломленный принц, полный сострадания. А ему говорили когда-нибудь, как он великолепен? Что он добрый и сильный, щедрый и просто хороший? Не думаю, что говорили, а должны были. Каждый день.

Я и не поняла, как мы успели оказаться на мелководье. Плечо Генри упирается в скользкий кафель.

– Ну вот, – он ставит меня на ноги, на дно бассейна. – Не так уж плохо было, да?

Мы стоим совсем близко, и я чувствую его дыхание – пряный древесный запах, виски… и аромат самого мужчины, свойственный ему.

– Нет. Совсем не плохо.

Я как будто одурманена, словно во сне. Наши взгляды встречаются, и палец Генри скользит по моему лбу вниз, по щеке к подбородку, отводит мокрую прядь волос.

– Сара… – его тихий голос – почти стон. Медленно он склоняется ко мне…

Сморгнув, я отворачиваюсь, ведь, наверное, он все-таки прав. Наверное, я и правда все время чего-то боюсь.

Выскользнув из его объятий, я направляюсь к краю бассейна. Моя одежда мокрая насквозь, и целые струи стекают с меня, когда я подтягиваюсь и выхожу на берег. Стараюсь говорить весело, беспечно:

– Давай-ка вылезать.

Подхватив полотенце с ближайшего шезлонга, оборачиваю его вокруг себя и разворачиваю второе, для него. Генри медлит, явно готовый поспорить со мной.

– Ты обещал, – напоминаю ему я.

Он трагично вздыхает, потом опускает лицо в воду, посылая пузыри. Наконец он поднимается по ступенькам, удерживаясь за перила, и забирает у меня полотенце, вытирает плечи и руки.

Я честно стараюсь не смотреть, но когда он вытирает себе живот, мой взгляд невольно падает ниже, и я безошибочно различаю его возбуждение – напряженный член под плавками. Просто великолепный.

Понимаю, что он заметил мой взгляд, потому что Генри тут же добавляет дразняще:

– Уложишь меня в постельку, Титиботтум? Поцелуешь на ночь… куда-нибудь?

Я плотнее заворачиваюсь в полотенце, почти жалея, как, должно быть, надменно сейчас выгляжу, но все же отвечаю:

– Нет. Эта честь принадлежит Джеймсу.

Он фыркает.

– Кайфоломщица.

После того вечера в бассейне что-то между нами с Сарой изменилось. Мы стали как-то… ближе. Она по-прежнему очень мило краснеет, но теперь ее щечки становятся нежно-розовыми, а не ярко-алыми, как когда я поддразнивал ее впервые. Она по-прежнему держится больше сама по себе, читает в углу или под деревом, но теперь она все чаще выбирается на съемочную площадку. Уже несколько раз я замечал, как она болтает и смеется в компании Лауры Беннингсон и принцессы Альпаки, которую сопровождает ее мрачный переводчик Гуэрмо.

С той первой ночи я не спал в собственной комнате – даже не пытался. Сперва я думал, что продюсеры меня за это взгреют, но Ванесса объяснила, что они и не рассчитывают, что камеры поймают там что-нибудь стоящее. Скорее, они стоят там на тот случай, если что-то интересное там вдруг все-таки случится.

Мои дни проходят в разных занятиях – лазанье по канатной дороге, прыжках на тарзанке, стрижке шерсти на овечьей ферме, плаванье в горячих источниках, каждый раз – с новой девушкой. Я раздариваю все меньше хрустальных туфелек – подкладываю их под подушку, как зубная фея деньги. Ну, мужская версия этой самой феи, более похотливая. А ночи мои полны безответного желания. Я словно нахожусь в блаженном аду, потому что никак не могу забыть Сару – то, как она прижималась ко мне в воде, гладкая, мягкая, мокрая. Мои мысли постоянно о ней.

Мои сны, впрочем, тоже.

И уже не один раз я просыпался с таким стояком, что аж болел член, и прижимался к ее мягкому телу. И мне требовался весь мой самоконтроль, до последней капли, чтобы не трахнуть ее там же, прямо во сне.

Вечерами, когда Сара тихо напевает, читая в кровати свои скучные классические романы, я мечтаю только о том, чтобы эти прелестные губы сомкнулись вокруг моего члена. Каждый раз, когда она вздыхает во сне, я представляю, как она будет стонать подо мной, прося все больше. А когда она задумчиво накручивает прядь волос на палец, я представляю, как сжимаю эти темные шелковистые локоны в кулаке, как учу ее всем тем непристойным наслаждениям, какие только знаю. Ну а знаю я немало.

Как-то вечером, когда я вернулся в спальню, Сара была в ванной. Я стоял снаружи, за запертой дверью, прислушиваясь к плеску воды, к тому, как она мылась, как касалась себя. В тот момент я чуть не кончил в штаны, как озабоченный двенадцатилетний пацан.

Да, это становится все труднее.

И все же даже на миг мне не приходила мысль, что может, стоит ночевать в собственной спальне. Потому что самая лучшая – и самая сложная, во всех смыслах, часть этих вечеров в том, что когда мы с Сарой, одетой в простые хлопковые штаны и топик для сна, ложимся в постель, укутываясь в одеяла, прячась от сквозняка, и она приглушает свет, мы… болтаем. Болтаем обо всем и ни о чем.

Она рассказывает о своей матери, любящей оранжереи и цветы, о Пенни и ее голливудских мечтах, о своем ворчливом боссе, который явно приходится дальним родственником моему старому Фергусу, о библиотеке, о своей простой организованной жизни. А я рассказываю ей о Николасе и его вере в меня, которую я не заслуживаю, хотя Сара настаивает, что очень даже заслуживаю. Рассказываю о смелой энергичной Оливии и о том, как бы мне хотелось, чтобы они жили поближе. А еще тихо, пристыженно рассказываю ей о бабушке, которую так сильно разочаровывал снова и снова.