Ласково провожу ладонью по ее волосам, как мама гладила меня, когда я болел. Она вдруг перестает дышать и затихает, сразу же после моего признания. Она тихонько шмыгает и мягко говорит:

– Я в тебя верю, Генри. Я верю, что у тебя получится все… все, что только захочешь, потому что тебе небезразличны все, кто попадается тебе на пути. Ты прекрасно со всем справишься. Я это точно знаю, верю в это всем сердцем, всей душой. И честное слово… я не дам тебе оступиться.

Ее слова… то, что она говорит мне – чертово чудо. Я словно стал выше облаков, словно стал в тысячу раз сильнее. Словно я стал супергероем или божеством.

Словно… словно я и в самом деле король.

Провожу кончиками пальцев по ее щеке.

– Это ведь я должен успокаивать тебя, а не наоборот.

Она нежно улыбается.

– Ты и успокоил.

Целую ее в лоб, даже не думая выпускать из рук. Отодвигаюсь, чтобы откинуться спиной к изголовью кровати, все так же удерживаю Сару в объятиях, и ее голова покоится у меня на плече, а сладкое дыхание щекочет мне шею… и наконец, она засыпает.

16

Генри

– Что с ней не так?

Взгляд топазовых глаз Пенелопы становится жестче, и она вскидывает голову. Знаю, что подобрал совсем не те слова.

– Ничего. С ней все так.

– Я не это имел в виду.

Прохожу мимо нее и оказываюсь в маленькой гостиной, примыкающей к спальне. Кажется, в этой комнате мне еще не доводилось бывать – здесь все розовое или цвета фуксии, тошнотворно девчачье, как будто в домике Барби.

Пенелопа захлопывает дверь и останавливается напротив меня, решительно затянув пояс халата, словно защищаясь.

– Фуги, – начинаю я. – Когда она «выпадает из реальности». Сара сказала, это просто такая «особенность», но дело ведь совсем не в этом, да?

Напряжение уходит с лица Пенелопы, она смягчается, и в глазах отражается тень печали.

– Да.

Чувствую, как сердце колотится в груди, а дыхание сбивается. Я ведь знал это еще до того, как пришел сюда, но услышать подтверждение со стороны, подтверждение от ее сестры, что с Сарой и правда что-то не так, что я просто не смогу «починить» некую сломанную часть ее, которую она никогда мне не покажет, не говоря уже о том, чтобы дать шанс исправить… это ужасно.

– Я видел подобное у мужчин… у солдат с посттравматическим синдромом. Они словно ускользают из реальности, оказываются в ловушке совсем в другом месте, в другом времени… в очень плохом месте и времени. С ней тоже так?

Пенелопа поджимает губы, но подбородок у нее дрожит.

– Да.

В голове проносится сотня ужасных вариантов. Я зажмуриваюсь, но по-прежнему вижу их ярко.

– Что с ней произошло? – мой голос все же выдает боль. – Пожалуйста, Пенни, я должен знать.

Ее светлые волосы колышутся, когда она чуть кивает, словно в ответ на собственные мысли, а затем жестом приглашает меня сесть на диван. И мне приходится умерить свое нетерпение, всю эту неизрасходованную энергию, и успокоиться, приготовиться слушать.

Огонь в камине потрескивает, и когда Пенелопа начинает рассказывать, ее голос звучит мягко, как у няни, читающей сказки на ночь. Вы когда-нибудь задумывались, насколько на самом деле все через жопу в сказках, в самой их сути?

– Наша мать всегда придерживалась традиционных ценностей, когда дело касалось брака. Старая школа. Все эти «пока смерть не разлучит нас». Приданое, которое она шила сама. И, конечно, девственность для первой брачной ночи. Вся вот эта вот хрень… Она была… невинной… Ей было всего восемнадцать, когда она вышла замуж за нашего отца. Ему было тридцать пять. Ну а ее родители, наши бабушка и дедушка, были равнодушными сволочами и только рады были избавиться от мамы. После свадьбы отец отвез ее в свое поместье, в Эверли.

Эверли больше похоже на топь в глуши, чем на город. С одной стороны – скалистые горы, с другой – холодный океан, а погода – суровая, как камни замка.

– Мое самое первое воспоминание – мамин крик… то, как она умоляет его остановиться. Он впадал в ярость без всяких причин. И он был безжалостным. Настоящим садистом. После этих вспышек несколько недель все могло быть тихо. Иногда – даже несколько месяцев… а потом все повторялось.

– Мы с Сарой не ходили в школу – у нас были частные педагоги. Он говорил, это – лучшее образование, но я считаю, он просто хотел все контролировать. Горстка слуг была ему безоговорочно предана… хотя не знаю, были ли они искренне верны ему или просто боялись его до ужаса.

Пенелопа опускает взгляд на серо-лиловый ковер, и ее взгляд затуманивается – она видит то, чего не вижу я.

– Мы всегда прятались в шкафу. Сара читала «Хроники Нарнии», и думаю, некая часть ее всегда отчаянно желала, чтобы все было по-настоящему, чтобы мы и правда могли перенестись куда-нибудь – куда угодно из того места, где мы были на самом деле. Мы затыкали уши и заворачивались в мамины платья, чтобы заглушить звуки. Не поверишь, как громко разносились эти звуки, – добавляет она, переводя на меня взгляд, и слезы блестят в ее глазах, словно застывшие льдинки. – В конце концов, это же был долбаный замок. Но звуки разносились по коридорам слишком хорошо… и мы слышали каждую пощечину, каждый крик.

Она хмурится, и на лбу пролегает морщинка.

– Кажется, мне было… пять, когда Сара впервые решилась на это. Значит, ей было около семи.

– На что решилась? – выпаливаю я.

– Решилась впервые выйти из шкафа.

Каждое слово поражает меня, словно выстрел.

– Она просто не выдержала. Я хватала ее за руку, умоляла остаться. Но она сказала, чтобы я сидела тихо – неважно, что случится, что я услышу, – слезинки одна за другой катятся по гладкой щеке Пенелопы. – А потом она вышла и начала все разбивать.

– Разбивать?

Пенелопа кивает.

– Вазу в коридоре, фарфоровые тарелки в гостиной. Один раз она даже стащила со стены зеркало в золоченой раме. Все, что только можно громко разбить. Что угодно, чтобы он отвлекся от мамы. Она ходила из комнаты в комнату, пока…

Лишь когда Пенелопа замолкает, я понимаю, что все это время не дышал.

– Пока?

Взгляд ее карих глаз обращен прямо ко мне.

– Пока он не поймал ее.

Мое сознание помутилось, перед глазами потемнело, как будто передо мной вдруг резко опустили тяжелый занавес, отсекающий всякий свет, всякий образ.

– Поймал ее, – повторяю я, пробуя эти слова на вкус. – Я… я не понимаю.

Пенелопа пристально смотрит на меня.

– Думаю, понимаешь.

Мне не хватает воздуха.

– Ты… ты имеешь в виду, он… поднял на нее руку? На Сару?!

– Да.

Я – не идиот. Я изучал в универе инженерное дело – чертовски скучно. Я хорошо разбираюсь в истории, в искусстве, в военной стратегии и разных науках. Я знаю слова, простые и сложные. Я понимаю их значение и понимаю взаимосвязь между ними – вижу намеки и скрытые смыслы.

Но это… в этом нет никакого смысла. Я все никак не могу осознать… или же просто не хочу.

– Но… как же так?

Как же кто-то мог причинить вред милой Саре? Моей Саре. Она такая добрая, смешная, красивая… чудесная – самая чудесная на свете. Кто же мог пожелать сделать ей больно? Как такое вообще возможно?

Пенелопа всхлипывает.

– Обычно он бил ее кулаками. Иногда – ремнем. А если она падала, он пинал ее…

– Хватит, – тошнота подкатывает к горлу. – Хватит, пожалуйста.

Потому что занавес вдруг резко поднимается, и я ужасающе ярко вижу образы, обрисованные словами Пенелопы. И это буквально парализует мои мысли, но кое-что я понимаю только теперь – то, что никак не мог осознать до конца.

– Она хромает, – хрипло говорю я Пенелопе. – Это почти не заметно, но я увидел. Когда она устает, то чуть хромает.

– Это стало для матери последней каплей. Он сломал Саре ногу. Они были прямо за дверью в ту комнату, где я находилась. Такой громкий звук… щелчок ломающейся кости, – Пенни зажмурилась. – Господи, я кажется до сих пор его слышу.

Я однажды сломал руку – неудачно упал во время одного из матчей по регби. Было больно, что пипец. И я знаю, о чем она – звук ломающейся кости и правда очень характерный. Разок услышишь и больше не забудешь.

– Он не отпустил нас. Не дал даже маме отвезти Сару в больницу. Три дня он держал нас взаперти в одной из комнат наверху, – Пенелопа вздрагивает, тихо плача. – Саре было так больно. А потом Джозеф, водитель… он работал у нас только несколько месяцев… он помог нам сбежать, когда отец заснул. Я помню, как он ворвался в комнату, подхватил Сару на руки и сказал: «Внизу ждет машина. Быстрее!» Это было ужасно – тот момент, когда мы забились на заднее сиденье, а Джозеф бегом поспешил на водительское кресло. Мы почти успели… А я неотрывно смотрела на дверь, ожидая, что отец выбежит и убьет нас всех.

Кровь отхлынула от ее лица. Она устало трет глаза и щеки.

– Но он не успел. Джозеф отвез нас в больницу, и врачи занялись ногой Сары, но она так и не срослась правильно. Тетушка Гертруда приняла нас и попросила своих адвокатов оформить развод. Юристы сумели убедить нашего отца, что, если он когда-нибудь посмеет приблизиться к нам, все подробности его действий и фотографии синяков Сары будут обнародованы. Последний раз, когда я о нем слышала – он был где-то в Швейцарии. И каждый день я надеюсь, что он сдохнет там под какой-нибудь лавиной.

В груди у меня тяжело, словно меня прижимает бетонный блок. И впервые мне кажется, что я почти плачу. Я не плакал с тех пор, как мне было десять, но сейчас и правда чуть не плачу. Из-за нее. Из-за гребаной несправедливости всего этого. Хочется упасть на колени и кричать, проклиная самого Бога.

Я готов рвать и метать. Готов калечить и убивать.

Эта последняя мысль заставляет меня сосредоточиться, а сейчас это мне ох как нужно. Сделав несколько глубоких вздохов, кладу ладонь на плечо Пенелопы и чуть сжимаю.

– Спасибо, что рассказала.