– Ты помолвлен?

– Нет. Пока нет.

Она пытается встать, но я прижимаю ее ближе.

– У тебя есть девушка?

– Позволь мне объяснить.

Она начинает вырываться сильнее.

– Отпусти меня и тогда можешь объяснить.

Но я лишь крепче сжимаю ее.

– Мне нравится, где ты находишься.

– Мне плевать, мать твою, что тебе нравится! – сухо отчеканивает она. – Я хочу встать. Отпусти меня, Николас!

Когда я ослабляю хватку, Оливия отпрыгивает в сторону, быстро дыша и смотря на меня, как на незнакомца. Будто никогда меня не знала.

Судя по выражению на ее лице, она в панике: одна ее половина хочет сбежать, а другая – выслушать меня. Спустя нескольких секунд последняя выигрывает.

Оливия скрещивает руки на груди и медленно садится на край кровати.

– Хорошо. Объясняй.

Я рассказываю ей всю историю. О своей бабушке, о списке – обо всех птицах, которых нужно убить, и что я – камень, которому это поручено сделать.

– Ух ты, – выдыхает она. – А я-то думала, что я одна с багажом проблем. – Затем слегка покачивает головой. – Это… такая дикость. На дворе двадцать первый век, а у тебя будет свадьба по договоренности?

Я пожимаю плечами.

– У меня все не так плохо. Впервые бабушка и дедушка остались наедине в брачную ночь.

– Ух ты, – снова выдыхает Оливия. – Как неловко.

– У меня хотя бы есть шанс узнать женщину, на которой женюсь. Решение я принимаю самостоятельно, но учитывая некоторые требования, которые должны быть выполнены…

Она наклоняется вперед, локтями упирается в колени, и ее волосы спадают на плечи.

– Какие требования?

– Благородное происхождение. И девственность.

Оливия морщится.

– Боже, как архаично.

– Сам понимаю. Но подумай вот о чем, Оливия: однажды мои дети будут править страной не потому, что они заслужили это или были избраны, а потому, что они мои. Именно эти правила делают меня тем, кто я есть. Нельзя выбирать, каким из них следовать. – Я пожимаю плечами. – Такова жизнь.

– Нет, это не так, – тихо говорит Оливия.

– Такова моя жизнь.

Я вжимаюсь в стену, когда выражение ее лица становится жестким, а взгляд – стальным.

– Почему ты мне не сказал? Почему молчал все это время?

– У меня не было причин говорить тебе… вначале.

Она быстро встает и повышает голос:

– Честность – вот причина, Николас. Ты должен был мне сказать!

– Я не знал!

– Что не знал? – усмехается она.

– Я не знал, что буду чувствовать к тебе! – кричу я.

Презрение исчезает с ее лица вместе с гневом. На их месте появляется удивление и, может, немного надежды.

– Что чувствовать?

Эмоции переполняют меня, настолько незнакомые, что я с трудом могу выразить их словами.

– У меня чуть больше четырех месяцев. Когда я вошел в кафе, я не знал, что захочу проводить каждый день… с тобой.

В уголках ее глаза появляются морщинки, а рот растягивается в робкой улыбке.

– А ты хочешь?

Я провожу ладонью по ее щеке и киваю.

– Хочу говорить с тобой, вместе смеяться, смотреть на тебя, – затем ухмыляюсь. – И желательно быть внутри тебя.

Она фыркает и толкает меня в плечо. И тогда я принимаю серьезный вид.

– Но это все, что я могу предложить. У нас есть только лето.

Оливия проводит ладонью по волосам, немного дергая их.

Я сажусь обратно в кресло и добавляю:

– И есть кое-что еще.

– Ох, господи, что еще? У тебя объявился ребенок, о котором ты не знал?

Я вздрагиваю, хотя понимаю, что она шутит.

– Логан прав насчет прессы. Это просто удача, что они еще не получили твое фото, но это вопрос времени. Когда это произойдет, твоя жизнь изменится. Журналисты будут говорить со всеми, кого ты когда-либо знала, копаться в финансовых делах «Амелии» и ворошить твое прошлое…

– У меня нет ничего криминального.

– Тогда они что-то придумают, – грублю я из-за чувства разочарования. Разочарования, что времени мало… и стены словно давят на меня. – Нелегко быть моим другом, и намного труднее быть моей любовницей. Думай обо мне, как о бомбе без чеки – все люди вокруг меня страдают.

– А ты казался неплохим уловом, – шутит она, качая головой. Потом встает и поворачивается ко мне спиной, размышляя вслух. – Так, значит, у нас будет как… как в «Дорогом Джоне» или как у Сэнди и Зуко в «Бриолине»? Летний роман? Интрижка? А потом… ты просто уедешь?

– Именно так. – Я смотрю на ее спину в ожидании.

Внутри все сжимается от нервов. Не помню, чтобы желал что-нибудь так же сильно, как ее.

Спустя минуту тишины, я предлагаю:

– Если тебе нужно время, чтобы подумать, я…

Оливия быстро поворачивается, прерывая меня, и накрывает мой рот своими сладкими губами, горячими и требовательными. Мои руки автоматически перемещаются на бедра, притягивая ее между моих коленей.

Затем она выпрямляется и проводит пальцами по своим губам, смотря на меня.

– Ты это почувствовал?

Искру, электричество. Желание, которое питает само себя, удовольствие, которое хочется все больше и больше.

– Да.

Она берет мою руку и прикладывает к своей груди. Туда, где бешено бьется ее сердце.

– И это чувствуешь?

Сердце в моей груди бьется в унисон с ее.

– Да.

– Многие ни разу в жизни не ощущают такого. У нас же есть четыре месяца. – Ее глаза искрятся в лунном свете. – Я согласна.

* * *

Через несколько дней мне предстоит присутствовать на ужине в Вашингтоне, округ Колумбия, на благотворительном вечере Фонда Мейсона. Оливия соглашается меня сопровождать. Из-за того, что она начала переживать, что ей нечего надеть, я устраиваю поход по магазинам на Пятой авеню после закрытия.

Поскольку я джентльмен, то помогаю ей в примерочной, пока продавщица занята: я протягиваю Оливии руку помощи и помогаю ей снять или надеть одежду… в основном снять.

Она останавливает свой выбор на блестящем, сливового цвета платье, которое облегает все нужные места, и золотых босоножках с ремешками. Ей показывают простое ожерелье с бриллиантами, которое бы фантастически смотрелось с нарядом, но Оливия не хочет, чтобы я его покупал. Говорит, что у сестры Марти есть кое-что более подходящее, поэтому она лучше возьмет у нее.

Но когда мы уходим, она ворчит на меня за то, что я все же купил ожерелье. Чисто по эгоистичным причинам. Потому что хочу увидеть, как оно будет на ней смотреться. Только это и ничего больше.

Еще немного картинок для моей коллекции для мастурбации.

Но когда наступает вечер ужина и я вижу Оливию на взлетной площадке, я забываю об ожерелье, потому что она похожа на видение. Ее губы накрашены темной помадой, волосы элегантно забраны наверх, а грудь высокая и пышная.

Я беру девушку за руку и целую тыльную сторону ладони.

– Ты выглядишь великолепно.

– Спасибо.

Она сияет. Пока ее взгляд не устремляется на вертолет позади меня. Теперь она выглядит напуганной.

– Так мы действительно это сделаем, да?

Я летаю всегда, когда у меня появляется такая возможность, что не так часто, как хотелось бы. А Оливия вообще никогда не летала: ни на самолете, ни на вертолете. Это удивительно – быть у нее первым.

– Я же сказал, что буду нежен.

Подвожу ее к вертолету, который генеральный директор Международного банка, что дружит с моей семьей, был так добр – и достаточно проницателен, – одолжить мне на вечер.

– Или у тебя настроение для жесткой поездки? – подмигиваю я.

– Медленно и ровно, ковбой, – предупреждает она. – Или я больше никогда с тобой не поеду.

Я помогаю ей сесть в мягкое кожаное кресло, пристегнуть ремни безопасности и аккуратно надеть гарнитуру, чтобы разговаривать с ней во время полета. Ее глаза округляются, в них отражается ужас.

Если это меня заводит, можно ли считать меня больным ублюдком? Даже страшно, что это так.

Чмокнув ее в лоб, обхожу вертолет и забираюсь внутрь. Томми летит сзади; Логан и Джеймс улетели раньше, чтобы проверить безопасность и встретить нас.

Показав поднятые большие пальцы команде техников, мы взлетаем.

Оливия замирает рядом, будто ей страшно двигаться или говорить. Пока мы не сворачиваем направо. Тогда она кричит как резаная.

– О мой бог! Мы падаем! – Она хватает меня за руку.

– Оливия, мы не падаем.

– Нет, падаем! Наклони! Наклони в другую сторону!

Она отодвигается от окна в противоположную сторону. Томми, пытаясь помочь, наклоняется вместе с ней.

Я выравниваю нас, но она по-прежнему крепко держит меня за руку.

– Посмотри на вид вокруг, сладкая. Посмотри на огни, они как тысячи бриллиантов на ложе из черного песка.

Оливия так крепко зажмурилась, что ее глаз практически не видно.

– Нет, спасибо, мне и так хорошо.

Я освобождаю свою руку пальчик за пальчиком.

– Хорошо, вот что мы сделаем: ты сама возьмешь рычаг и поведешь вертолет.

– Что? – Ее глаза в ужасе распахиваются.

– Ты боишься, потому что не чувствуешь контроля, – спокойно объясняю ей. – А так ты почувствуешь себя увереннее.

– Ты хочешь, чтобы я схватилась за рычаг, чтобы почувствовать себя увереннее? – переспрашивает она недоверчиво. – Звучит как подкат.

Я смеюсь.

– Не подкат. Но… ты не ошибешься, коснувшись его. – Я беру ее руку и опускаю на контролер, поддразнивая. – Вот оно, держи крепко, но не пережимай. Не гладь, просто держи. Я знаю, что он большой и тебе непривычно чувствовать такое в своих руках.

Оливия фыркает.

– Ну ты и пошляк!

Но она забывает о страхе, как я и надеялся. Через несколько минут я убираю свою руку с ее, и она ровно держит штурвал, сияя от счастья.

– О мой бог! – задыхается она, что тоже меня заводит. – Я делаю это, Николас! Я лечу! Удивительно!

* * *

Через два часа мы приземляемся и направляемся к Смитсоновскому институту, который украшен малиновыми полосами ткани между каменными колоннами и широкими прожекторами вдоль красной дорожки. Когда мы подъезжаем, я вижу знакомые вспышки камер.