— Том, ты слышишь свои слова? Кто научил тебя быть таким жестоким?

— Ты, мама. А еще ты подала мне пример, как испытывать нежные чувства к человеку, который целиком ломает твою жизнь.

— Это, надо понимать, должно обрадовать материнское сердце. Ты каждой своей фразой намеренно стараешься причинить мне боль.

— Мой единственный способ защиты от тебя, мама. Лучшее оружие в наших с тобой стычках — предельная честность. Хотя она сильно горчит.

— Тебе, наверное, наплевать, когда я признаюсь, что люблю своих детей больше всего на свете. Или ты мне не веришь?

— Верю, мама. Иначе задушил бы тебя голыми руками.

— И это после твоих слов, что ты меня любишь?

— Не надо приписывать мне то, чего я не говорил. Я сказал, что простил тебя. Но я не упомянул любовь. В твоем тощем мешке эмоций это одно и то же. Но для меня это разные понятия.

— Ты говоришь невероятные вещи, Том, — прошептала мать, и ее глаза наполнились слезами.

— Извини, мама, ненароком вырвалось, — сознался я. — Честно, я не хотел тебя обидеть. Но согласись, у нас с тобой есть общая история. Я привык, что у тебя в рукаве припрятан какой-нибудь ужас.

— Не возражаешь, если я закурю? — спросила мать, доставая из сумочки пачку «Вэнтидж».

— Не возражаю, — отозвался я. — Даже не возражаю получить рак легких от дыма, выдыхаемого моей матерью.

— И ты не предложишь мне огня?

— Мамочка, мы на пороге полного освобождения женщин, — устало заметил я. — Мне как-то неловко зажигать тебе сигарету, зная, что ты не веришь в необходимость равных избирательных прав для женщин.

— Неправда, — поморщилась мать. — Но во многом другом я придерживаюсь старомодных взглядов. Мне просто нравится быть женщиной. Мне приятно, когда мне открывают двери или когда джентльмен придерживает стул, на который я усаживаюсь. Разумеется, я не суфражистка и не верю в Поправку о равных правах[175]. Я всегда считала, что женщины намного превосходят мужчин, и старалась не совершать поступков, которые могут убедить мужчину, что он мне равен. А теперь, пожалуйста, дай огня.

Я чиркнул спичкой. Мать поднесла мою руку с зажженной спичкой к своей сигарете. Таким образом ее просьба была выполнена.

— Как дела у Саванны? — поинтересовалась мать.

— Смирительная рубашка ей очень идет.

— Кажется, Том, ты решил стать комиком. Что ж, я очень рада. Хоть какой-то сдвиг в поисках работы. В таком случае, я арендую тебе концертный зал или ночной клуб, где ты сможешь упражняться в остроумии. Но только не надо пробовать свои шутки на мне.

— Саванна в очень плохом состоянии. За все это время мне позволили увидеть ее всего один раз. Я рассказывал доктору Лоуэнстайн о подростковых годах Саванны. И наше нелегкое детство я тоже описал во всех подробностях.

— И конечно же, ты ощутил необходимость изложить психиатру хронику того дня в подробностях.

— Да, мама. Именно так. Я посчитал это крайне важным.

— Ты настолько уверен в этой женщине, что делишься с ней такими сведениями?

— Вообще-то всякий раз, когда я травил доктору Лоуэнстайн очередную байку, на следующее утро подробности неким таинственным образом появлялись на страницах «Нью-Йорк таймс». А если серьезно, доктору можно доверять. Она — профессионал своего дела.

— У меня слишком много гордости, чтобы открывать постыдные эпизоды своей жизни совершенно незнакомому человеку.

— А я, мамочка, нахожу это удобным способом завязывать знакомства. Подходишь к первому встречному: «Привет! Меня зовут Том Винго. Однажды меня трахнул в зад беглый зэк, а я его потом прикончил статуей младенца Христа». И между нами моментально возникают добрые отношения.

Мать бесстрастно глядела на меня, выпуская дым.

— А как насчет твоих проблем? Ты с готовностью рассказываешь доктору о тайнах нашей семьи. Надеюсь, о собственных тайнах упомянул?

— Мне, мама, вообще нечего скрывать. Всякий увидит, что я несчастный, отчаявшийся человек. Пародия на мужчину. Подробности лишь добавляют скуки.

— Ты похвастался психиатру, как в прошлом году мы с Салли возили тебя на десятый этаж медицинского колледжа?

— Нет, не стал, — соврал я. — Мне хотелось создать у доктора Лоуэнстайн представление, что моя ненависть к ее профессии возникла на основе обширных книжных знаний, а не из личного опыта.

— Думаю, этой Лоуэнстайн необходимо понимать, что она выслушивает разные истории от человека, который сам побывал в психиатрической клинике.

— Предпочитаю называть то место психиатрическим отделением учебного заведения. — Я закрыл глаза. — Так гораздо лучше для моей самооценки. Мама, я же помню, как ты была шокирована, что я целую неделю проторчал у них на десятом этаже. Но я находился в депрессии. Что еще? Я и сейчас в депрессии, но потихонечку начинаю выкарабкиваться. Невзирая на Салли и ее дружка-кардиолога, я замечательно провожу лето. У меня было время пересмотреть собственную жизнь и жизнь своей семьи. Согласись, мама, это редкая роскошь в наши суматошные времена. Бывает, я даже нравлюсь себе. Ненадолго.

— Я сообщу доктору Лоуэнстайн, что ты солгал ей об изнасиловании и обо всем остальном. — Мать затянулась. — А потом добавлю, что твои мозги, с целью их вправить, угощали солидной порцией электричества.

— Электрошоковых процедур было всего две. Мне потом пришлось долго восстанавливать память.

— Вот-вот, — подхватила мать. — Я скажу доктору, что у тебя начались нелады с памятью. Путаница, провалы, отчего ты и начал выдумывать разные небылицы.

Мать раздавила окурок в пепельнице и тут же достала вторую сигарету. Я поднес ей зажженную спичку.

— Мама, в Америке люди ежедневно подвергаются насилию. И мы тогда не были ни в чем виноваты. Просто настал наш черед. Пойми, тысячи женщин в Штатах каждый день становятся жертвами преступников. Мужчины, которые это делают, — либо психи, либо животные. Ты в курсе, с какой скоростью растет число изнасилованных в тюрьмах парней? Я не говорю, что это неприятность типа уличного ограбления. Это ужасно, отвратительно. Это навсегда что-то меняет в тебе. Но делать вид, что этого с тобой не случилось, — глупо и бесполезно.

— Я не была изнасилована, — заявила вдруг мать.

— Что-о?

— Ты не видел того, что происходило в спальне. — На глазах матери выступили слезы. — Ничего не было. У тебя нет доказательств.

— Доказательств? Какие доказательства тут нужны, мама? Едва ли вы говорили о фильмах с участием Хамфри Богарта. Причина, почему я в этом сомневаюсь, очень проста. Когда ты выскочила из спальни, ты была совершенно голой.

Мать заплакала громче. Я подал ей платок.

— А ведь мы тогда показали им, Том. Правда? — спросила она сквозь всхлипывания.

— Да, мама. Мы их сделали. Навечно отбили охоту соваться в чужие дома.

— Он делал со мной жуткие вещи, — призналась мать, давясь рыданиями.

— В последние мгновения жизни этот парень лежал под тигром и проверял, нет ли у Цезаря дурного запаха изо рта. Не знаю, как они собирались завершить тот день, но мы полностью изменили их планы. Думаю, в ту ночь у них из глазниц уже торчали корни кудзу.

— Смотри, сколько странностей, Том. Я ругала твоего отца за автозаправку. А ведь если бы он ее не купил, вы бы не поехали в цирк. Тогда не было бы и Цезаря. А ведь это тигр спас нас.

— Люк нашел бы какой-нибудь другой способ, — предположил я. — Ему всегда это удавалось.

— Не всегда, — заметила мать и замолчала.

Потом она размяла в пепельнице второй окурок и поинтересовалась:

— Когда я смогу навестить Саванну?

— Она не хочет видеть никого из нас. Саванна решает, стоит ли ей вообще поддерживать с нами отношения.

— Ты в курсе, что за три года она мне ни разу не написала и не позвонила?

— И мне тоже. И отцу. Дрянные вещи творятся в нашей семье, мама.

— Мы ничем не отличаемся от всех остальных семей на свете.

— Саванна так не думает. Она убеждена, что наша семья — самая отвратительная за всю историю человечества.

— Вряд ли можно считать Саванну беспристрастным арбитром. Как-никак, она сейчас в психиатрической клинике.

— А по-моему, это придает весомости ее аргументам, — возразил я. — И все-таки, мама, зачем ты приехала в Нью-Йорк?

— Я хочу, чтобы мои дети вновь полюбили меня, — дрогнувшим голосом ответила она.

Я ждал, пока мать успокоится. Она выглядела надломленной и глубоко уязвленной. Мне с трудом верилось, что я мог обожать эту женщину, которой теперь совершенно не доверял.

— Я не в состоянии исправить прошлое, — выдохнула мать. — Если бы могла, я бы с радостью изменила каждую минуту. Но это не в моей власти. Тем не менее не вижу причин, чтобы остаток жизни мы прожили врагами. Это невыносимо, когда собственные дети тебя ненавидят. Мне нужна твоя любовь, Том. Думаю, я этого заслуживаю.

— Я сердился на тебя, мама, злился, но никогда не переставал любить. Ты учила меня, что даже чудовища — и те люди. Прости, я пошутил.

— Неостроумно, — фыркнула мать.

— Мама, давай вновь станем друзьями. Я серьезно. Возможно, мне это надо даже больше, чем тебе. Да, тебя злит любая моя фраза. Я попробую не говорить тебе гадостей. Честное слово. С этого момента постараюсь вернуть себе статус послушного и прекрасного сына.

— Ты отобедаешь с нами сегодня? — вдруг предложила мать. — Для меня это очень важно.

— С нами? — повторил я. — О боже. Мама, ты просишь слишком много. Почему я не могу вновь проникнуться к тебе нежностью, но при этом сохранить свое неизменное презрение к твоему мужу? В Америке это сплошь и рядом. Я ведь ему пасынок. А обязанность пасынка — ненавидеть отчима. Это же классический литературный сюжет. Вспомни: Гамлет, Золушка и все такое.

— Том, пожалуйста, сделай мне одолжение. Я хочу, чтобы ты наладил отношения с моим мужем.