— Саванна, давай отложим эту беседу до лучших времен. Когда Люк появится на острове, прошу тебя, помоги мне заставить его вернуться вместе с нами. Не позволяй ему убедить тебя в своей правоте. Он это умеет. Он считает, что выполняет великую миссию и все это чертовски романтично. Люк — жуткий фанатик. Он так и сияет возвышенным светом, глаза лихорадочно сверкают, и он не желает слушать никаких аргументов. Я опасаюсь за твою поэтическую натуру — вдруг ей придется по душе вся эта партизанская война, затеянная Люком.

— Я не меньше твоего хочу вытащить Люка из лесов и вернуть домой.

— Он тебя заверит, что здесь и есть его дом, — предупредил я.

— По большому счету он прав, — заметила Саванна, протягивая руку к кофейнику.

— Согласен. Только мы об этом промолчим.

— Я больше не буду корчить из себя нью-йоркскую штучку, — пообещала Саванна.

— А я больше не буду разыгрывать из себя деревенщину.

Мы пожали друг другу руки и приготовились терпеливо ждать появления нашего старшего брата.


Почти целую неделю мы с Саванной пробыли на острове в центре громадного солончакового болота. Мы вновь создавали тонкие, хрупкие и загадочные связи, существующие между близнецами. Днем мы прятались в хижине и коротали время, восстанавливая историю нашей семьи. Мы вспоминали каждую мелочь из раннего детства и пытались оценить все сильные и слабые стороны, которые принесли в свою взрослость, будучи воспитанными Генри и Лилой Винго. Наша жизнь в домике у реки была полна опасностей и тягот, и одновременно мы находили в ней немало восхитительного. Она сделала нас удивительными и странными детьми. Наше жилище было питомником безумия, поэзии, мужества и несгибаемой верности. Наше детство было суровым, но всегда интересным. Мы могли бы забросать родителей множеством упреков, однако их экстравагантность не позволила нашим душам увязнуть в трясине размеренности и скуки. Мы оба признавали, что появились на свет у самых худших родителей, какие только существуют, но никакого иного способа прийти в этот мир у нас не было. Думаю, именно на острове Болотной Курочки, в ожидании Люка, мы стали прощать родителей за их поведение. Каждый раз мы начинали с родительской жестокости и предательства, а заканчивали тем, что снова и снова признавались в своей непростой, но искренней любви к отцу и матери. Наконец-то мы достаточно повзрослели и смогли простить родителей за то, что они не были идеальными.

Вечерами, когда прилив докатывался до острова, мы по очереди забрасывали сеть. Мне нравилось следить, как это делает Саванна и как сеть почти ровным кругом ложится на воду, чтобы через некоторое время набухнуть от улова, пока скрытого, но ясно ощутимого. Я уже давно не видел столько креветок. Мы вылавливали их больше, чем могли съесть. Я готовил фантастическую еду, которую мы уплетали с неослабевающим удовольствием. Однажды мне попался десятифунтовый морской окунь. Я нафаршировал его креветками и крабами и запек на углях. На завтрак я делал креветок с подливой, чем разнообразил утреннюю овсянку.

Прежде чем забраться в спальные мешки, мы сидели под звездами и потягивали французские вина. Саванна на память читала написанные ею стихи. Большинство из них были признанием в любви краю, где мы родились и выросли. Я в который раз поражался ее необычному образному языку. Произносимые ею слова выпархивали, словно бабочки, и летали над болотом, трепеща серебристыми крылышками и не задумываясь о превратностях судьбы. Они питались таинственным нектаром, состоящим из времени, звездного света и ветров Атлантики. Поэзия Саванны, посвященная родной природе, была на удивление детальной: она говорила не просто о птицах, а конкретно о танаграх и дубоносах. Сестра увезла с собой в Нью-Йорк целую сокровищницу точных определений. Она восхищалась мимикрией мотыльков, почти неотличимых от колибри, хвалила пересмешников за их виртуозность, могла назвать все, что билось или неподвижно лежало в поднятой рыбачьей сети, и знала несколько десятков разновидностей гвоздик и роз. Казалось, Саванна уже родилась с этим впечатляющим знанием природы низин, которое воспринимала так же естественно, как жительница тропических островов — выгорание своих волос в летний период. В своих произведениях Саванна бросала розы в огненные приливы нашей общей истории. Когда не было роз, она отправляла туда ангелов из своих кошмаров, что пели хвалебные гимны острым бритвам и синим беззащитным венам на ее руках. Саванна разделяла судьбу всех утонченных поэтесс нашего столетия; ее крики и раны поддерживали нерушимую красоту ее искусства.

От некоторых собственных строк у нее текли слезы.

— Не надо о печальном, — попросил я сестру, обнимая и успокаивая ее.

— Только печаль чего-то стоит, — вздохнула она.

— А ты напиши о чем-нибудь поразительном, отчего всему миру станет светло и радостно. — Я улыбнулся. — Или обо мне.

— Я сейчас пишу о Нью-Йорке, — ответила Саванна.

— Нашла веселенькую тему.

— Не начинай, мистер Деревенщина, — предупредила она. — Ты же обещал. Ты так упорно ненавидишь Нью-Йорк из-за моей горячей любви к нему?

— Если честно, сложный вопрос, — признался я, вслушиваясь в стрекот цикад, заполнивший весь остров. — Я вырос в городке с населением в шесть тысяч, и среди них был не самым ярким. Что город — даже в нашей семье я был не самым ярким. Я оказался неподготовленным к жизни среди восьми миллионов человек. В Нью-Йорке я заходил в телефонную будку, чтобы позвонить домой, и даже девчонка-телефонистка красноречиво намекала мне одними своими интонациями, что ее уровень развития превосходит мой. Там выходишь купить какой-нибудь паршивый сэндвич с копченой говядиной, и тебя уже обливают снисходительностью как помоями. Нью-Йорк — это переизбыток переизбытков. Я могу ко многому приспособиться, но только не к такому скопищу людей, и не считаю это своим недостатком.

— Вполне предсказуемая реакция провинциала, — вздохнула Саванна. — Это меня и пугает. Раньше ты не был предсказуем.

— Ошибаешься, моя дорогая сестрица. Не забывай, от каких корней мы все произошли. Наш отец — это воплощение южанина. Мать — клише южанки, доведенное либо до гениальности, либо до абсурда. Люк с его сепаратизмом — чем тебе не образец южного мышления? Я весь состою из штампов. На Юге нет никаких идей — только барбекю. Я не шучу, Саванна. Иногда мне это нравится, иногда нет. У тебя есть крылья, и одна из немногих радостей — видеть, что ты поднялась на них в это чертово небо.

— Но какой ценой?

— А какую тебе пришлось бы заплатить, останься ты в Коллетоне?

— Никакую. Здесь меня бы уже не было в живых. Юг убивает таких женщин, как я.

— Значит, мы правильно сделали, отправив тебя на Манхэттен. Не придется тратиться на похороны.

— Первое стихотворение моего нью-йоркского цикла, называется «Этюд. Шеридан-сквер», — объявила Саванна, и в вечернюю темноту вновь полились анапесты ее произведений.

Днем, когда мы не высовывали носа из хижины, Саванна усердно занималась своим дневником. Она подробно заносила туда все мои рассказы о нашем взрослении. Тогда я впервые узнал об обширных и невосполнимых провалах в памяти сестры. Она напрочь забыла многое о нашем детстве в Коллетоне. Исчезнувшие периоды были серьезной проблемой и грузом, отягчавшим Саванне существование. Ее безумие служило безжалостным и ненасытным цензором, который, не удовлетворяясь разрушением ее повседневной нью-йоркской жизни, набрасывался на прошлое и вымарывал оттуда целые куски, заменяя их недоуменным белым шумом забвения. Дневники сохраняли Саванне память о том, чем были заполнены ее дни. На их страницах были только голые факты и ничего больше. Эти записи служили ей окошками в прошлое. Ведение дневников являлось одним из изобретенных ею способов сохранения рассудка.

После моего окончания колледжа Саванна на каждое Рождество присылала мне в подарок изящную тетрадь в кожаном переплете. В таких тетрадях она вела свои дневниковые записи и настоятельно советовала мне делать то же самое. Эти аккуратные томики занимали у меня целую полку над письменным столом. Я вспоминал о них лишь тогда, когда вытирал пыль, — страницы оставались девственно чистыми. Я не зафиксировал на них ни одного абзаца, ни одной мелькнувшей мысли. Что касалось моей собственной «книги жизни», то по неизвестным причинам я так и не нарушил обета молчания. Пустые тетради служили мне упреком, однако я не поверял им ничего о своих переживаниях. Казалось бы, при моей-то обостренной самокритичности… Однако самым непростительным из моих недостатков было тщеславие. Перечисления всех моих минусов хватило бы на целый день, но не о них же писать. Мысли о ведении дневника всегда имели оттенок самовосхваления, которое я привносил в это простое занятие. Я твердил себе: вот когда у меня появится какое-нибудь оригинальное и интересное рассуждение, достойное изложения на бумаге… Мне не хотелось быть заурядным биографом собственных неудач. Я мечтал сказать нечто. Пустые тетради в кожаных переплетах были красноречивой метафорой. Я жил с ужасным ощущением, что через какое-то время постарею, но все так же буду ждать начала настоящей жизни. Я уже заранее жалел себя состарившегося.

На шестой день нашего пребывания на острове мы решили искупаться и вымыться в полуночном приливе. Щедро намылившись, мы прыгнули в воду и поплыли; волны били нам в лицо и заливали волосы. Мы плескались под луной и вслух гадали, сколько еще ожидать появления Люка, прежде чем возвращаться в Чарлстон и пополнять запасы продовольствия. Вбежав в хижину, мы досуха вытерлись и выпили по порции коньяка. Оставалось побрызгать инсектицидом, иначе комары не дадут спать. Эти твари серьезно портили нам пребывание на острове. За неделю они выпили у нас столько крови, что ее хватило бы на нужды небольшой станции переливания. Саванна сожалела, что эти насекомые по вкусу значительно уступают креветкам и их нельзя ловить сетью. С запада подул прохладный ветер, под его порывы мы и уснули.