В очередное утро, когда она снова заперлась в уборной, сдерживая звуки вырывающихся из горла спазмов, Лиса решилась. Ребенка не будет. Всего-то и нужно — найти врача. Деньги у нее есть.

Вода, шумно ударившись о дно ванны, горячей струей полилась из крана.

Пианист пробовал температуру рукой и о чем-то напряженно думал. Когда горячий пар чуть развеялся, и была достигнута золотая середина между кипятком и айсбергами, он удовлетворенно улыбнулся.

— Почти треть своей жизни я хотел набрать тебе воды в ванну и приготовить чаю, — с улыбкой сказал он. — Первое есть, пошел за вторым.

С этими словами он оставил ее одну.

Пальцы почему-то дрожали. Он чиркал спички одну за другой, те отказывались загораться и ломались. Он продолжал думать. Хотел бы остановиться, но это было невозможно и невыносимо одновременно. Нужно прекратить. Его окончательный выбор очевиден. Беда в том, что он не знал, подходит ли такой выбор ей. Она всегда ускользала от него, не оставаясь рядом дольше, чем до того момента, как он начинал действовать ей на нервы.

Может быть, с его стороны великодушнее было бы сойти с того проклятого поезда. Или уйти теперь. Но он не мог уйти. Слишком хорошо понимал, что если она задыхается с ним, то он теперь задохнется без нее.

Пианист успел ощутить разницу между тем, чтобы чувствовать теплую кожу ее щеки на своем плече, когда она, наконец, засыпала после очередного вскрика среди ночи. И тем, чтобы жить одеревеневшим, без чувств вовсе. Он слишком долго чувствовал себя одеревеневшим. Оказалось, нет. Внутри живой. А теперь содрал с себя деревянный чехол, разбив пальцы в кровь.

Черт! Деревянный чехол. Все знают, как он называется.

И никто, ни один человек на земле не видел его таким, каким видела его Лиса. Ей он мог позволить. И никому больше. После шталага мог.

Наконец конфорка зажглась, и он поставил на плиту чайник. Потом вынул из пачки, лежавшей на подоконнике, сигарету. И прикурил от плиты же — он бы не выдержал очередной пытки спичками. Руки по-прежнему дрожали.

Лиса опять уходила от него. Среди дождя ей было лучше. Можно обманывать себя дальше. А можно жить с этим.

Потом он потянулся к подвесному шкафчику и достал банку с чаем. Она была трогательно подписана ее рукой по-английски. Его это забавляло. В их репертуаре почему-то никогда не было песен на английском, хотя она их раньше пела на репетициях. Они тогда здорово веселились. На концертах Лиса была другая.

Пианист насыпал чаю в заварник и залил кипятком. Потом сел за стол и стал ждать.

Он ждал недолго. Лиса появилась на кухне, под самый подбородок закутанная в его халат. Своих не было. Всегда не терпела халаты. Но после ванной с удовольствием надевала его, являя собой презабавнейшее зрелище: подол шлейфом тащился по полу, а из рукавов были заметны лишь отполированные ногти.

Подошла к Пианисту сзади, обняла крепко за плечи и потерлась щекой о его щеку.

— Дай сигарету, — попросила негромко.

Он вынул из кармана брюк примятую картонную пачку и протянул ей. Потом встал, налил в чашку чаю и поставил на стол. Пошарил по полкам, достал бумажный пакет с купленным этим утром печеньем и пересыпал его на тарелку. Наконец, сел напротив и, глядя, как она затягивается, мысленно выругался. Все на свете он отдал бы за то, чтобы снова слышать ее голос, когда она поет. Не выдержал. Откинулся на высокую витую спинку стула и сказал:

— Пойдешь вечером к Бернабе? Послушала бы, как мы играем с парнями. Все лучше, чем в театре.

Лиса напряженно следила за ним взглядом.

Он не мог… ведь не мог знать, куда она ушла сегодня. Отчего же ей кажется, что он знает? Отчего кажется, что избегает ее? Ванная, чай, стул напротив… Словно отгораживается. Не прощает. Потому что нельзя простить. Легко ненавидеть себя. Как жить с тем, что он ненавидит ее?

— Нет, не пойду, — глубоко затянувшись, Лиса зло потушила окурок в пепельнице. — Еще распугаю твоих поклонниц.

— Не распугаешь. Будешь слишком занята своими поклонниками. И все-таки бросай курить. От этого портится цвет лица.

Лиса криво усмехнулась.

Цвет лица. В ближайшие несколько месяцев у нее испортится цвет лица, фигура и, вероятно, окончательно — характер. Хотя куда уж хуже!

Выйдя из дома сегодня, Лиса неожиданно для себя самой повернула в противоположную сторону от той, где располагалась квартира доктора, к которому она записалась на прошлой неделе. Она пришла в себя у реки, когда в голове ясно обрисовалась одна-единственная мысль. Она не может убить его ребенка. Все что угодно, но такого предательства он не заслуживает. Он терпит все ее выходки, выслушивает ее истерики, проживает с ней каждый ее кошмар, а она отказывается сделать для него такую малость? И разве ей самой не хочется увидеть его крошечную копию? Их настоящее, общее, на двоих. И разве не сойдет с ума, если, отпустив его, узнает родные черты в чужом малыше?

— Ты жалеешь? — нарушила она тишину, в которой привыкла прятаться от себя самой.

Он сразу понял, о чем она. Он всегда и все про нее знал — так было всю жизнь. Почему это должно было измениться за давностью лет? Он долго смотрел в ее лицо. Красивое лицо, благодаря которому он в действительности выжил — иначе было бы не для кого. И разомкнул губы только для того, чтобы ответить:

— Нет.

— А если у меня испортится цвет лица?

— Тогда мне не придется продираться сквозь армию твоих поклонников. Но, боюсь, ты сама не сможешь спокойно смотреть на себя в зеркало. Впрочем, делай, что хочешь — я выброшу зеркала.

— Мои поклонники существуют лишь в твоем воображении, — улыбнулась Лиса.

Вдруг порывисто сорвалась с места, обошла стол, опустилась на пол рядом с ним, склонила голову ему на колени и прошептала срывающимся голосом:

— Останься сегодня дома, прошу.

Зарылся длинными пальцами в ее влажные волосы. Погладил тонкие плечи, с которых трогательно свисала хлопковая ткань его темно-синего халата. И нежно, как только мог, проговорил:

— Останусь. Но у меня просьба к тебе.

— Это шантаж, — буркнула Лиса.

— Это взаимовыгодная сделка.

— Я постараюсь.

— Останься со мной навсегда.

— Иначе не будет. Но ты прогадал. Я заполучила товар получше, — она нашла его ладонь и сплела свои пальцы с его.

Важна не находка, а поиск? К черту!

Пианист вдруг подумал, что никогда ничего не искал в действительности. Глубины слишком преувеличены. Он всегда знал, что ему нужно то, что на поверхности, совсем близко. Только нужное неизбежно ускользало из его рук — разве салфетка с нотными знаками решает жизнь? Разве один снимок фотографа переворачивает ее с ног на голову? Разве случайно купленный билет на поезд становится билетом к счастью?

Как он сказал? Треть жизни он мечтал набрать ей горячую ванну и заварить чаю? Мечты имеют свойство сбываться.

Ночью он будет просыпаться от кошмаров в холодном поту и будить ее, когда она закричит. Завтра снова станет перемалывать в себе сомнения в верности ее выбора, раздирая себя до крови.

Но сейчас ее голова лежит на его коленях. А его пальцы подрагивают, цепляясь за ее. Истома, какая овладевает им, когда он слышит музыку, вырывающуюся из-под его рук, накрывает его с головой. Он садится к ней на пол. Берет своими губами ее губы, пробуя их на вкус — вкус сигарет, чая и чего-то еще, что принадлежит только ей. Стягивает с нее свой халат, освобождая мягкое податливое тело до пояса. Она похожа на русалку с мокрыми волосами и голой грудью. И почти дикими, сверкающими глазами. Его собственная сорочка летит в сторону. И теперь можно прижаться к ней кожей. И слышать музыку ее сердца и ее дыхания.

Это потом он отнесет ее в постель. Сейчас ему довольно и кухонного пола.

Изумруд для Лисы

— Солнце, — лениво изрек Пианист, глядя в окно их маленькой кухни через светлые занавески с занятными бабочками. В этом незамысловатом слове именно теперь было немало значения. Первое ясное утро за три недели хмурого неба, выплескивающего свои слезы то громким плачем, то едва слышными всхлипами.

Он сунул руки в карманы и смотрел, чуть щурясь, как по улице на велосипеде, быстро вращая педали, мчит почтальон. Губы Пианиста едва заметно улыбались. Потом он резко отвернулся от окна, откинул со лба влажную черную челку и подмигнул Лисе.

— Солнце, — подтвердила она и допила лимонад. Он был кислым до невозможности, но она этого совсем не замечала. — Теперь станет душно.

— Это лучше, чем если бы у нас выросли плавники.

— Ты просто не любишь дождь, — Лиса поднялась, услышав, как звякнула крышка почтового ящика.

Пианист проследил за ней взглядом. И помолчал. Он действительно не любил дождь. Тот бил по подоконнику, отдаваясь в висках. Его можно было заглушить только музыкой. Иначе он возвращался туда, куда возвращаться не хотел. В жидкую грязь по колено. В струи воды по прилипшей к телу одежде. К невыносимому холоду, который казался хуже адова пламени. И тогда он снова чувствовал тяжесть тела того, кого тащил на себе столько шагов, что не счесть. И не слышал больше запаха крови — о, он ненавидел запах крови — его тоже смыло дождем. И ощущал холод внутри, отбрасывая странные вопросы о том, почему не касается больше прерывистое дыхание его шеи. Потом раздавался голос Лионца. Этот голос Пианист слышал раз за разом. «Он умер». И по мерзлой земле скользили пальцы. Под ногти забивались мелкие камни. Физическое было прежде всего. Инстинкты были сильнее мыслей. Раз за разом он видел это в своих кошмарах. Почему это? Ведь было худшее. Гораздо худшее. Но приходило это.

— Домой на обед я не успею, — проговорил Пианист, зная, что ей это и так известно.

Она чуть пожала плечами в ответ.