— Почему не спишь? — обеспокоенно задает вопрос, приподнимаясь на локте. Она внимательно осматривает меня, как будто заново учится распознавать мужа и его мысли. Я нахмурился, но молчал. — Ты пугаешь меня, Лёнь, — испуганным голосом проговаривает, и я тут же сажусь, захватывая ее в крепкие объятия. Качаю, словно ребенка. И эта мысль ударяет с удвоенной силой. Наш малыш. Однажды мы должны поговорить о нем, как о несбывшейся мечте.

— Прости, — целую опять, только теперь в изгиб шеи и плеча, поднимаюсь выше и оставляю дорожку поцелуев, захватывая в плен губы. Я с отчаянием поглощаю каждый ее вдох, желая запастись ее духом. — Я все еще не могу поверить, что ты рядом со мной, — качаю головой, и Оля кивает в ответ. Она молчит, как и я, только наши души по-своему общаются, настроившись на единственную волну.

— В психушке, — сквозь всхлип начинает говорить, и я замираю. Она вновь замолчала, не решаясь поднять на меня свой карий взгляд, но все-таки не томит долго. — Я надеялась до последнего, что это все сон, Лёнь. Каждое утро я просыпалась с этой надеждой, но она мигом угасала и… — голос надрывается. Оля задержала дыхание, вжимаясь в меня крепче, чем это возможно. — Бесконечные тренировки напоминали мне о последних сутках перед тем, как, — вновь надрывается, не удержав всхлип отчаяния.

— Расскажи мне, — тихо прошу. Чуть отстранившись, я заглядываю в шоколадные глаза пушинки, будто пытаюсь проникнуть в ее голову. — Расскажи все до каждой мелочи, и я смогу подарить нашей семье покой.

— Лёня… — выдыхает Оля, обрушившись на меня с крепкими объятиями. Обнажённые тела вновь сплелись и теперь темное прошлое, что окружало нас, кажется, стало рассеиваться дымкой, а свет, который пробивался, становился все ярче. Она уткнулась лицом в мою шею, но я расслышал каждое слово любимой. Каждое, которое пушинка произнесла вслух. — Мама. Это она все подстроила.

Удар ножом в спину. Как никогда я ощутил реальную боль, словно теперь это было взаправду. Трясущимися руками, обхватываю голову пушинки и всматриваюсь, ища сотни причин не верить, но я верю. — Как она могла, — с сожалением говорю, стирая со щек Оли блестящие капельки.

— Смогла и сделала это со мной, милый.

— Я верил ей до последнего, — признаюсь. А потом злость одолевает каждый участок нейронной связи в голове. В гневе я вскакиваю с постели, и ношусь туда-сюда, пытаясь обуздать порыв. Готов разнести прямо сейчас все к чертям, но станет ли легче. Остановился, уперев руки в бока, не мог поднять голову, и заглянуть в глаза жене, которой пришлось терпеть невыносимые пытки матери. Я знал. Подозревал, что Каролина Эдуардовна не чиста на руку, но все же надеялся. Черт возьми! Мысленно, я уже придушил эту суку и переломал все кости. И как жаль, что не смогу воплотить прямо сейчас — идея с мгновенной расправой кажется такой привлекательной. Оля ведь ее дочь! Блядь! Моя пушинка съежилась, укутавшись в одеяло. — Как ты узнала, что твоя мать причастна? — хочу выяснить любую подробность и сложить пазлы воедино. Моя жена задрожала, и я понимаю, что в этот момент она мысленно возвращается в те дни. А-а-а! я внутри себя ору, ведь не хочу, чтобы Оля переживала это каждый раз, когда зайдет разговор. Мигом оказываюсь возле нее, падая на колени. Устремляю взгляд, ища ее собственный. Но он уже остекленел — она там, и я не смею вырывать ее оттуда. Пушинка закрыла глаза, обронив несколько капель слез, но тут же смахивает, искажая лицо от боли.

— Эти тренировки вымотали меня. Она издевалась надо мной, желая добиться собственного совершенства, — Оля, словно сомнамбула: голос монотонный, не выражающий никаких чувств, будто камень. — А я выполняла пируэты. Один за другим, стирая ноги в кровь.

Я тут же касаюсь ее стоп, на которых виднелись синяки и шрамы. Пальцы и ногти искривлены, но начинают восстанавливаться. На некоторых и вовсе отсутствуют ногти, будто их содрали, причиняя боль моей пушинке. Гнев съедал мою душу изнутри, приближал к мести, которую готов направить на каждого, кто замешан. И теперь я был уверен — никаких поблажек и моего терпения. Хватит! Пушинка продолжает:

— Я танцевала изо дня в день. Без музыки, без зеркал. Но научилась видеть себя со стороны, будто дух тело покидал на время. И тогда я чувствовала свободу. Словно могу парить, словно могу найти тебя и позвать на помощь, — она открывает покрытые пеленой глаза, застланные болью и душевными ранами. Я едва сдерживаюсь, ведь мы оба должны пройти через это. Оля берет мое лицо в обе ладони, согревая своим теплом мое заледенелое тело. — Каждый раз перед глазами я видела твои и мне становилось легче. Возможно, я прекращала надеяться на лучший исход, но все равно не сдавалась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Но ты рядом, ты смогла выбраться, а это многое значит! — воскликнул, и мой порыв был чрезмерным. Даже сам отпрянул от голоса: гортанного и грозного.

— Да, — наконец, пушинка одарила улыбкой. Вымученной, но искренней, любимой. — Мне помогли, но кто, я не знаю.

— Мы обязательно выясним, — осторожно киваю, давая обещание. — Что было потом? — осторожно наталкиваю на дальнейший разговор, и сажусь рядом. Я взял руки Оли в свои ладони и крепко сжал в кулаки, чтобы она знала — я рядом при любых обстоятельствах.

— Если я скажу, что наша семья — ложь, — она шумно сглатывает, а я напрягаюсь, будто в позвонок всадили кол. — То это будет правдой, — Оля смотрит в мои непонимающие глаза, едва улыбается, маскируя боль этой правды.

— Что ты хочешь этим сказать? — с волнением переспрашиваю, хмурясь сильнее прежнего. Она шумно сглатывает, словно теперь в горле комок, и Оля с ним борется: сказать или умолчать. — Прошу, скажи, — умоляю ее, пытаясь пробить брешь через невидимую преграду. Но Оля молчит. Она искажает лицо в невыносимой боли, от которой мое сердце взрывается волной горячей крови. — Что?! — не выдержал, чуть повышая голос, я умолял ее не молчать. Только не сейчас.

— Наши родители, — она понизила голос до шепота, будто боялась высказать вслух то, что теперь разобьет наши сердца окончательно. Я терпеливо ожидал. — Моя мама и Владимир Сергеевич — любовники.

Кажется, в эту секунду мир точно остановился в своем движении. Я смотрел на пушинку, не веря ушам. Отрицательно качаю головой, желая, чтобы все это было обманом. Но Оля не проронила ни слова, а потом вовсе опустила глаза, начав тихо плакать. Она смахивала слезы, а ведь я обещал, что больше не позволю проливать ей их от боли. Приподняв подбородок любимой, нежно коснулся губ, согревая и забирая часть этой невыносимой ноши.

— Сегодня мы потеряли семью, — безжизненно говорю, заключая часть нашего диалога откровения. — Но сегодня я, наконец, узнаю все, что происходит с нашими жизнями. — Это обещание. Да. Черт возьми, да! И я его даю не только Оле, но и себе.

Спустя пару часов нашего нелегкого откровения, волосы дыбом вставали от каждого предложения, сказанного моей пушинкой. Я хотел было прервать на время нашу беседу и попытаться найти логическое объяснение, но не решался. Оля изливала душу — доверила мне свои раны, и я не вправе отбирать у нее эту привилегию. Моя жена — моя любимая пушинка стала жертвой материнской зависти, а отец мой нагло лгал в глаза все это время. И я теперь уверен, он знал о том, что Оля не бросала меня, а была похищена. И кажется, я смею предположить, в похищении он принимал участие. Возвращаюсь в тот день, когда я мигом рванул за кулисы, никто не останавливал меня. Но теперь я вдруг вспомнил его взгляд: потерянный, боязливый, предательский. Даже так он никогда не смел смотреть на меня, но только не в тот день. Все смешалось в кучу, а потом я исчез в работе. Отцу это было на руку, но тогда безучастие Авраама ранит еще сильнее.

— Твой отец знает о них? — задаю вопрос, останавливаясь на кухне. Мы решили перекусить, чтобы немного отойти от тревог, но наш разговор все лился, не прекращая. Это напоминало переполненную чашу, стоило ее коснуться и начтет проливаться лишняя вода, до тех пор, пока не иссякнет запас. Оля пожала плечами.

— Не уверена, но смею предположить, что да. Их холодность присутствовала всегда. — Оля анализирует свою юношескую жизнь, также вспоминая детство. — Я смутно помню, как папа однажды проронил о какой-то встрече. Что это было его последней каплей, но мама упиралась. Всегда так делала, а на выходе с оскалом посылала отца на все стороны. Это было лишь однажды. — Пушинка снова жмет плечами, уплетая за обе щеки разогретую пиццу. Мы заказали на дом ее — несколько видов, потому что Оля полтора года не вкушала радостей и прелестей жизни. Как и я. Я забыл, что такое наслаждаться мгновением, словно умер. И теперь отчасти я стал понимать Максима Бесова — его демонов и его борьбу с ними. Но, если я надеялся, то он никогда не получит желаемого обратно. Черт! Спохватился я, ведь Оля не знает о случившейся трагедии. И, словно прочитав мои мысли, пушинка в лоб задает вопрос.

— Женя и Максим. Как они поживают? А Саша? — она хмурится, откусывая кусочек. Сырная ниточка тянется, и я улыбаюсь, наблюдая, как Оля ее наматывает на указательный палец, а потом облизывает тот, причмокивая. — Что? — уставилась на меня, взметнув тонкими бровками.

— Я безумно счастлив, что ты рядом со мной. Не было жизни, — признаюсь, облизывая ее пальчик, ощущая солоноватость от сыра. Она покраснела. Моя жена снова краснее, как и ранее, когда не предвещало никаких бед. — Чем мы займемся сегодня? — намеренно увожу в сторону разговор от опасной границы. Пушинка сощурилась, я не смог провести ее, и она догадалась о моем действии.

— Что с Максимом и Женей? — Оля настороженно задала вопрос, подобрав правильную формулировку.

— Давай не сегодня, — я отстраняюсь, желая сохранить спокойствие в душе и на лице тоже.

— Лёня!? — чуть повысив голос, Оля отложила пиццу и привстала. На ней банный махровый халат, который покрывает жену с головы до пят, и можно было бы еще раз им же ее обернуть. Настолько она была хрупкой и тонкой.