«Лучше? Насколько лучше?» — удивленно подумал он. Что могло быть лучше, чем молодость, свежесть, невинность? Уж во всяком случае не блеск и великолепие, сопровождающие красоту.

— Я вообще не собираюсь жениться, моя дорогая мама, — ответил он задумчиво. — Да и вряд ли Флоре могут прийти в голову такие мысли. В ее глазах я старый холостяк. Спокойной ночи, мама. И умоляю, не засиживайся допоздна из-за меня. Когда я вернусь, то поднимусь к себе в комнату и почитаю.

Так, отдавая все время дружбе и науке, доктор Олливент несколько утратил свои сыновние привычки.

Для людей, знакомых с ним, трудно было определить, что же является той причиной, которая притягивала его на Фитсрой-сквер. Он не особенно любил музыку или живопись, в то время как именно эти виды искусства составляли основную тему разговоров в присутствии Уолтера Лейбэна. А последний был очень частым гостем в доме Чемни. Доктор с величайшим терпением слушал Моцарта и Россини, Верди и Доницетти, будучи едва ли способным отличить музыку одного от другого. Он наблюдал за двумя фигурами у фортепьяно так же, как это было при первой его встрече с художником. Помогал Флоре и с рисованием, занятия по которому проходили под руководством мистера Лейбэна. В частности, доктор исправлял ошибки в изображении рук и ног, а также показывал, как в соответствии с законами анатомии могут располагаться эти части тела. Можно было предположить, что это достаточно нудное занятие для мужчины, которому могли бы открыться двери настоящего профессионального общества, если бы он пожелал этого.

Для доктора стало почти привычкой появляться на Фитсрой-сквер два или три раза в неделю, и за это время Флора удивительно близко с ним познакомилась. При этом у нее не возникало того почтительного благоговения, которое обычно имеет место у молодой романтичной женщины по отношению к более старшему и интеллектуальному мужчине. Гуттберт Олливент имел возможность приходить к Чемни тогда, когда ему пожелается, и каждый раз Флора встречала его с большой радостью. Пусть беседы доктора были на скучные профессиональные темы, девушка никогда не показывала своей скуки и безразличия при этом. Он понял это и был очарован таким поведением Флоры. Знал доктор и то, что ее сердце имеет и другие чувства. Те легкие и быстрые шаги по лестнице вызывали прилив крови к лицу девушки, а внезапное объявление о приходе молодого художника заставляло ее сиять подобно солнечному свету над садом. Доктор видел и даже наблюдал за этим, убеждая себя в том, что это интересует его всего лишь с точки зрения изучения характеров. Он смотрел на проявление такой симпатии с высоты своего возраста, и если не мог радостно относиться к такому повороту событий, то, по крайней мере, воспринимал, это вполне доброжелательно.

Снова и снова он убеждал себя в том, что происходящее развивается в его интересах. Пусть Марк Чемни отдаст свою дочь за этого недалекого молодого художника перед тем как умрет, и тогда вся ответственность спадет с его, доктора, плеч. Конечно, он может продолжать оставаться ее опекуном и заботиться о ее благосостоянии, чего не сделает этот беззаботный молодой человек, который, промотав свое состояние, вздумает еще взяться за ее. Но, по-видимому, она, представляющая собой прекрасный цветок, который, казалось, распустился для того, чтобы увянуть, совсем не нуждалась в заботе. И для него опекунство было настолько чуждым делом, что его отсутствие принесло бы ему облегчение. Да, пожалуй, для него будет несомненная выгода в том, чтобы эта любовная история завершилась прекрасным концом.

Но стоило взглянуть на происходящие события и с другой стороны. Если бедный Чемни, над которым уже нависла рука судьбы, умрет, не выразив своей воли по поводу свадьбы дочери, умрет до того, как эта влюбленность молодых людей перерастет в более серьезные чувства, умрет до того, как сердце Флоры будет всецело принадлежать этому пустому художнику, — что тогда? Он станет ее опекуном. Он будет ее покровителем сейчас и потом. Его обязанностью будет советовать, запрещать даже тогда, когда ей захочется подурачиться. Она сможет войти в его дом как приемная дочь. Доктор мог представить себе, как ее присутствие сможет оживить его скучный дом, даже подумал о том, что это будет весьма и весьма неплохо для домашней жизни. Прекрасное молодое лицо, улыбающееся ему через стол, или приятный голос, звучащий вечером. Ему совсем необязательно должна была нравиться музыка для того, чтобы он полюбил ее пение. Даже если бы она пряла, то звук веретена показался бы ему мелодией. Доктор думал о том, как бы он мог улучшить ее образование, которое было весьма посредственным, расширить ее кругозор. Ведь его старая любовь к поэзии, присутствовавшая в детских мечтах и переживаниях и оттесненная сейчас наукой, могла ожить в этой «золотой осени» его жизни. Как странно было для него смотреть на милое лицо Флоры и думать о ее возможном будущем — либо она станет жить под его опекой, либо будет женой Уолтера Лейбэна. Медленно и незаметно это новое и необычное чувство вторгалось в его жизнь, изменяло спокойный ход его мыслей и, конечно, должно было отвлекать от главной цели его существования — той размеренной погони в науке, которая должна была привести его к определенному величию. К счастью, его душевных сил вполне хватало для того, чтобы поддержать в себе обе жизни — одну, скрытую, центром которой была девушка, и другую жизнь, где он мог заниматься своими профессиональными интересами.

Прошли тоскливые зимние дни. Медленно туманная пелена вставала над вершинами домов, и Лондон казался в это время какой-то заколдованной страной, где кэбы и омнибусы превращались в странные фигуры, город стоял, открытый порывистым восточным ветрам. Это время года неунывающие жители называли весной и поздравляли друг друга с удлиняющимся днем и на каждом углу можно было заметить страдающих ревматизмом или тиком.

Так пришел апрель, а жизнь на Фитсрой-сквер нисколько не изменилась в своем спокойном течении. Семейство ждало более теплой погоды для такого безобидного путешествия, как поездка к побережью или на какой-либо курорт. Марк Чемни, с точки зрения доктора, за последние месяцы не сильно поправился. Он был чувствителен даже к малейшим напряжениям, которые возникали в его жизни, страдал от слабости и депрессии и приобрел весьма мрачный вид. Кроме того, Марка чрезвычайно волновало неопределенное будущее дочери. Но все это он тщательно скрывал от нее, притворялся в ее присутствии, оптимистично говорил о будущем. В глубине души он осознавал, что рядом с ним есть другой, кто может разделить его заботы и мысли. Шаги этого человека так четко улавливало ухо дочери, его голос волновал ее, и все это видел Чемни. Тихая и спокойная забота отца о дочери может быть теперь разделена. И именно эта мысль была просто мучительна для доктора Олливента.

Первые пять месяцев художник был постоянным гостем в доме мистера Чемни, и за все это время ни Марк, ни доктор не обнаружили в нем ничего отрицательного, хотя острый глаз Олливента мог заметить даже самые малейшие отклонения от благопристойности. Если Уолтер и был, как утверждал доктор, самонадеянным и тщеславным, то лишь в самых безобидных их формах. Он действительно казался человеком, которого совсем не портили мелкие пороки. Беззаботность, легкомыслие, казалось, тесно переплелись с очарованием его живой натуры. Его беззаботность не была эгоистичной, леность не казалась пренебрежением к делам, легкомыслие было естественным. Марк Чемни, будучи не слишком разборчивым в человеческих характерах, пытался изучить художника и после пяти месяцев своего исследования не нашел в нем ни одного изъяна.

— Даже если бы он был моим сыном, то вряд ли я мог думать о нем лучше, — сказал он доктору в один из вечеров, когда за фортепьяно, как обычно, звучали Моцарт и Россини.

— Люди не всегда высоко думают о своих сыновьях, — ответил Гуттберт с некоторым цинизмом.

— Почему ты всегда усмехаешься, когда я говорю о нем? — спросил Марк обиженно. — Это особенно больно для меня, Олливент, особенно, когда ты знаешь о стремлениях моего сердца. Имеешь ли ты что-нибудь против него?

— Ничего. Он хорош, без сомнения. Но если ты так ставишь вопрос, я скажу — мне не нравятся молодые люди. Но молодость — это неприятная фаза, через которую должно пройти все человечество, и поэтому надо быть терпимым к ней. Напротив, молодость девушки очаровательна и подобна раскрывшемуся бутону розы или реке, вытекающей из источника. Молодые люди похожи на молодое дерево, такое слегка неуклюжее, в котором так трудно угадать раскидистый дуб. Но поскольку, как ты уже сказал, в твоем сердце все решено, не лучше ли было бы позволить событиям предоставить самостоятельное развитие.

— Возможно, и лучше, — ответил другой задумчиво, — но лишь для отца, у которого еще полжизни впереди. Я не могу позволить того, чтобы события развивались своим чередом. Я хочу знать о будущем своей дочери до того…

Он не закончил предложения, которое, с точки зрения доктора, не нуждалось в окончании.

— Когда ты пришел ко мне тем ноябрьским вечером, Чемни, и когда мы первый раз с тобой разговаривали, ты ничего не говорил о муже. Тебе казалось очень разумным оставить дочь под мою опеку. Сделал ли я что-либо, что могло бы скомпрометировать меня за это время?

— Ты, мой дорогой Олливент! — воскликнул Марк поспешно. — Ради Бога не думай обо мне так неблагодарно. Я рад доверить флору тебе и уверен, что ты мог бы сделать для нее все, что мог бы сделать родной отец. Не было ничего, что могло бы меня поколебать в этой идее. Когда я увидел твое имя в газете и подумал о нашей школьной дружбе, мысль, которая пришла мне тогда в голову, показалась мне вдохновением. Только когда я встретился с этим молодым человеком и привел его к себе в дом, мне показалось, что они так подходят друг другу. Флоре так нравится живопись, их голоса так гармонично звучат. Конечно, у меня в голове тут же возникла другая мысль, ты мог бы быть все равно ее опекуном, когда я уйду. Только если бы я помог найти ей мужа, которого она сама бы выбрала, понимаешь — сама, тогда бы я мог успокоиться.