Его.

Его ли? Он верил, что да. А потом эта ночь вместе, когда он понял, что она может управлять ситуацией сама, а он, как дрессированное животное, будет ей подчиняться. Тогда его впервые за всю жизнь прошило, как электрическим разрядом, понимание, что так, как с ней, не было и не будет никогда. Он хотел её измучить. Хотел видеть, как она задыхается от болезненного наслаждения. Слышать, как она хрипло выкрикивает его имя, и только тогда сделать то, что она попросит. Но понял, что это она управляет его желаниями, хотя у самого Кузнецова были совершенно другие планы.

В то утро он сорвался и совершил то, чего совершенно не собирался делать – увёз Есю в Москву. Даже сейчас он помнил, как его выворачивало наизнанку от того, что почувствовал. Вдруг. Неожиданно. Неотвратимо. Он начал сходить с ума по Есении. Не от страсти или похоти. У него же крышу рвало от одного понимания, что она есть. Что она рядом. Что она принадлежит ему хотя бы на короткое время.

И та ночь, когда он намеренно привёз Веронику к Вишнецким… Его же тогда всего перкорёжило, когда он увидел её, сидящую на камне и раскачивающуюся вперёд и назад. Она была такой маленькой, беззащитной. Глеб почувствовал только одно желание – спрятать её. Защитить. От самого себя. И вернуть. Себе же. Замкнутый круг, хождение по раскалённой спирали. И каждый шаг – без права возвращения назад.

Тогда он окончательно понял, что больше не хочет суррогата. И не хочет никого другого в своей жизни. И если бы она отправила его подальше тогда, увёз бы силой в любом случае. Наплевав на всё. Ему ведь так нужно было чувствовать, что он нужен и важен. Всего лишь. Разве он когда-нибудь просил о большем? Разве желал чего-то другого? Просто быть любимым… Знать, что его любят и с ним хотят быть.

Глеб плеснул себе виски, выпил залпом и отшвырнул стакан, который, угодив в стену напротив, разлетелся на осколки. Его лихорадило. Всё было кончено, а он, как последний идиот, прокручивал в голове их краткие встречи. Раз за разом. Как на репите. По кругу, морщась от боли. Потому что не верил, что это всё. Даже когда увидел всё собственными глазами. Даже когда срывал машину с места, не видя перед собой ничего. Где был всё то время, пока не вернулся домой – не помнил. Перед глазами стояла алая пелена. А в ушах – стоны. Её. Есины. Не для него. Для мужа.

Сука…

Сейчас его корёжило так, как никогда до этого. То, что чувствовал, когда они с Есей впервые разбежались, показалось просто детским лепетом на лужайке. Тогда он ещё мог попытаться выжить, сейчас – нет. Сейчас у него не было ничего. Не единого, мать его, шанса.

Сука, сука, сука!

Он долбанул в стену кулаком, разбивая костяшки в кровь. Боли не чувствовал. Физической. Всё перекрыла собою выворачивающая наизнанку боль даже не в душе – свою душу он продал дьяволу девять лет назад – где-то в нутре, так глубоко, что не выцарапать оттуда никогда.

Спиртное не спасало. Да он этого и не хотел. Он же знал, что проклят. Любимой женщиной, за которую шкуру был готов продать собственную со всеми потрохами. Проклят так давно и безнадёжно, что спастись невозможно. И вымолить прощение невозможно. Был шанс. А сейчас его уже нет.

Странно, но злости он не чувствовал. Не хотелось пойти куролесить, пытаться забыть, что-то попробовать исправить в своей никчёмной жизни. На это не было ни сил, ни желания. Глеб вообще ничего не ощущал, кроме дикой, выжигающей вены боли.

Бросил взгляд на диван, где трахал Есю полчаса назад. Пи*дец. Неужели от одного взгляда на какую-то грёбаную вещь может становиться ещё больнее?

Он стащил с себя одежду и прошёл в сторону ванной. Хотел смыть с себя всё, что ощущал, но знал, что это нереально. Надежды на то, что у него есть путь назад – не было.

В его состояние болезненного ступора ворвался настойчивый звонок мобильного. Не его. Есиного. Губы Кузнецова искривились – ему уже чудится хрен знает что. Сотовый звонил где-то в прихожей, заставляя Глеба запоздало подумать о том, что он вышвырнул Есю из дома без всего. Без сумки, вещей… Даже без обуви. Ну, ничего, разберётся, как добраться до мужа.

– Алло.

– Глеб? Привет! С Есей всё в порядке?

– Её нет.

– Где она? Это Виола.

– Она ушла.

– Куда?

– Не знаю. К мужу, наверное.

– Что значит, к мужу?

– То и значит.

– Глеб… Что случилось?

– Ничего не случилось. Всё отлично.

– Мы с Жорой внизу. Сейчас поднимемся.

– Зачем?

– Еся просила приехать. Она тебе ничего не говорила про Сергея?

В голосе Виолетты слышалось удивление, осторожность, непонимание. И… страх. Кузнецов внезапно и сам ощутил его – дикий ужас. Первая ледяная волна набежала, как цунами, но так же быстро отступила. Неужели он… ошибся? Сделал то, что уже будет невозможно исправить.

– Я видел их вместе. Видел, как они трахались.

– Б*ядь… Я поднимаюсь.

Вторая волна страха затопила каждую клеточку тела. Глеб с силой сжал сотовый Еси и окинул невидящим взглядом прихожую. Глаза наткнулись на туфли, брошенные возле полки. Он же её выкинул без обуви. Одну. Под дождь. Без телефона, вещей, денег… Что с ней происходит сейчас и где она вообще – неизвестно. Что бы она ни натворила, он не имел никакого права так с ней поступать.

С ней.

Своей Есей.

Ведь она оставалась принадлежащей ему даже сейчас. Даже в эти грёбаные часы иссушающей боли… Глеб быстро надел кроссовки, схватил ключи и помчался прочь из квартиры.

– Кузнецов, если с ней что-то случилось, я тебя кастрирую! – истерично выкрикнула Виола, выбегая под дождь. – Ты, блин, сука, хоть бы послушал! Сволочь!

Она всхлипнула, и этот звук прошёлся по нервам Глеба остриём кинжала. А потом всё исчезло. Остались только дождь и пронизывающий холод. И пелена перед глазами. Единственная потребность – найти Есю – вот, что было важным. Всё остальное отошло на задний план. Найти, вернуть, исправить то, что исправить было нельзя. Он просто не верил в это. Глеб же был проклятым. У него всё было не так, как у других, но он продолжал цепляться за возможность стать счастливым. И принести той, которую любил до беспамятства, счастье. Какое умел. Уродливое, неправильное, но всё-таки счастье.

Не смог.

Никогда не мог. И никогда не сможет. Это не для него – семья, дети, любовь. Раньше он замещал всё суррогатом, коктейлем из шлюх и сомнительных удовольствий, теперь не хотел ни этого, ни чего бы то ни было другого. Он вообще ничего не хотел. Только найти Есю, удостовериться, что с ней всё хорошо, и исчезнуть. Из её жизни. Вообще из жизни, в которой ему не было места. Одежда давно промокла, с волос на лицо капала вода, а он всё бегал и кричал в тишину и темноту летнего тёмного неба имя той, которая стала его спасением.

И проклятием.

Еся стояла возле окна и смотрела невидящим взглядом на сад, где бегали, играя друг с другом, два бигля. Всего два дня. Прошло всего лишь два дня после того, как её случайно подобрала на дороге Лена Коржова, которая чудом проезжала мимо и увидела бредущую вдоль трассы, совершенно мокрую Есю. Привезла сюда и ни о чём не расспрашивала. Она вообще ни слова у неё лишнего не спросила – видела, что Еся не может и не хочет отвечать.

Иногда Есю накрывало ощущением, что всё случившееся было в другой, не принадлежащей ей жизни. Начиная от замужества, заканчивая тем, что она оказалась выброшенной под дождь из жизни Кузнецова. Но в основном она рыдала. От боли, от несправедливости того, что с ней произошло. От непереносимого груза на плечах, который она была не в силах вынести. Глотала успокоительное горстями, но оно лишь на мгновение приглушало боль и все остальные чувства, а потом Есю накрывало новой волной ужаса. И боли.

Шлюха, шлюха, шлюха… Это слово молотом стучало в висках. Она по собственной воле превратила себя в шлюху Глеба, а после они оба – её муж и её любовник – сотворили с ней то, что навсегда изменило её жизнь. И её саму. У неё не просто на лбу клеймом стояло это слово – она чувствовала, что её душа в нём испачкана навсегда. В одном-единственном слове – б*ядь.

Она не знала ничего. Что делать дальше. Куда возвращаться. Когда и как. Она вообще ничего не знала. И не хотела знать. Ей просто было всё равно. На всё и на всех. На себя – в первую очередь. Кто она теперь? Неважно, какое место она занимает в этом мире, обществе, в жизни вообще. Важно, кто она теперь для себя? Всего лишь тень от той Еси, которой она была два дня назад. Всего лишь никто…

– Еся…

Нет-нет. Только не его голос, только не он сам, только не Глеб. Есения прикрыла глаза и сделала судорожный вдох. Это мог быть только Кузнецов. Он пришёл. Нашёл её, приехал, снова заставил сердце отсчитывать рваный ритм где-то в висках. Она же аромат его из тысячи способна была узнать. И вот теперь он окутал её, как и раньше. С той лишь разницей, что раньше он был родным, а сейчас – стал далёким.

– Ты ещё не всё мне сказал? – Она нашла в себе силы на то, чтобы повернуться и посмотреть на Глеба. – Ну, давай. Я готова послушать дальше.

– Нет.

– Что нет? Не всё?

– Я не за этим здесь.

– А зачем? Ударить меня новыми словами? Уже ударил. Убить? Считай, что уже убил. Мне больше нечего тебе предложить с собой сделать, Глеб. Нечего.

– Я прошу просто меня послушать.

– Для чего?

– Чтобы ты поняла, какое дерьмо тебе досталось в ту ночь, когда я имел наглость к тебе войти у Колесниковых.

– Рассчитываешь, на то, что скажу, будто уже это поняла?

– Нет. И ты не поняла. Всё гораздо хуже.

– Ещё хуже?

– Да. И я му*ак, потому что не сказал тебе об этом раньше. Что вообще к тебе подошёл.

– Ты вряд ли удивишь меня чем-то, Глеб. Тебе просто нечем, поверь. Всё то, что ты сказал мне два дня назад – считай, это был верх того, чем ты был способен меня поразить. И убить.

– Еся… Послушай меня, прошу.

– Ну, давай… Удиви меня, Кузнецов.

Он сделал к ней шаг, но остановился, а с губ Есении сорвался болезненный всхлип. Она смотрела на него и не могла понять, что изменилось. Почему он вдруг кажется ей таким… блёклым? Как будто был нарисован в её жизни яркими красками, а сейчас они стали тускнеть. Только не её память тому виной. Не она его забывает, а он сам потерял эти краски. Не было больше суровой складки на лбу, уверенности во взгляде, только штрихи чего-то, чему она даже определения дать не могла. Что-то умоляющее, просящее, вымаливающее прощение за грехи? Так смотрят на родителей ребёнок, которому отчаянно нужно знать, что он всё ещё любим. Так отчаянно, что в этом ощущении можно утонуть. Задохнуться…