Погибнуть.

– Я же к матери тебя тогда привёз, чтобы она поняла, что я смогу быть счастливым после того, что сделал. Ты была моим шансом. Одним на миллиард. А я его просрал. Мне же так важно было, чтобы она это увидела и поняла: её сын, которого она так ненавидит, счастлив. Я бы даже злорадства не испытал. Только спокойствие.

Глеб начал говорить, и Еся вздрогнула от того, что он произносил. Ровно, чётко, словно каждое слово вырубал в воздухе. Без права на оспаривание. Он сжал руки в кулаки, метнулся к Есе, но, словно передумав, отвернулся. А она смотрела на его неестественно прямую спину и ничего не понимала. Успокоительное делало его голову пустой, будто набитой ватой. А Глеба ломало – Еся видела это. Они были знакомы так недолго, а она уже знала его так хорошо… Чувствовала.

– Почему ты говоришь, что она тебя ненавидит? – глухо выдохнула Еся. На большее у неё не было сил.

– Потому что есть за что. Я виноват. Сильно. Перед ней. И я сам её ненавижу. Насколько сильно люблю, настолько и ненавижу.

Он снова повернулся к ней, и столько боли было в его глазах, что Еся вздрогнула. Перед ней был не её Глеб. Незнакомый, вернувшийся в свои переживания, мужчина. Он был не с ней, но отчаянно цеплялся за ту ниточку, которая связывала их. Когда-то. Будто не ниточка это была, а спасательный круг.

– Я тебя искал эти два дня. Потому времени на то, чтобы сделать что-то с Сергеем, у меня не было. Мне теперь одна дорога, и назад пути уже нет.

Его голос, ровный, спокойный, размеренный полоснул по нервам Еси. Чёртово успокоительное перестало действовать. Её снова стало ощутимо потряхивать. А ещё она почувствовала жуткую усталость.

– Мне было пятнадцать, когда я убил отчима. Очнулся только когда руки, сжимающие верёвку, онемели настолько, что я перестал их чувствовать. Ещё тогда моя жизнь закончилась, это я сейчас отчётливо понимаю. Он бил мать, а она… возненавидела меня. За то, что я сделал. Не его, понимаешь? Меня. Если бы отец слушал меня тогда, когда я пытался ему рассказать, всё было бы иначе. Тогда он меня отмазал. Состояние аффекта.

Он «рубанул» воздух ладонью, снова отвернулся. Его плечи подрагивали, и Еся огромным усилием воли осталась на месте, не подошла, не обняла. Она была выпотрошена. Опустошена, растоптана, уничтожена. Два дня назад – слишком недавно, чтобы хотя бы захотеть пытаться собрать себя по кускам. То, что говорил Глеб, не укладывалось у неё в голове. Она даже не успевала соображать, что чувствует, понимает ли его правильно. И что он хочет всем этим ей сказать.

– Ты убил отчима потому, что он бил твою маму? – хрипло шепнула она, не представляя, что спрашивает это всерьёз. Её Глеб… убил кого-то? Это не может быть правдой. Он какой угодно – безумный, сводящий с ума, живущий по одному ему понятным правилам, но не убийца.

– Да. Всё было слишком… Я не знаю, как пояснить. Я не мог больше этого видеть, но не мог ничего сделать. Ненавидел эту мразь и самого себя за бездействие. И ментов, которые разводили руками и списывали всё на семейные ссоры. Какие, б*я, семейные ссоры, когда я ей полночи кровь из сломанного носа останавливал, а она отказывалась в «травму» ехать?

Он втянул в лёгкие воздух сквозь сжатые зубы, и Еся вздрогнула от этого звука. Так делают вдох агонизирующие в вакууме люди, которым не хватает кислорода.

– Глеб…

– Что?

– Я не знаю, что на всё это сказать, правда.

– А ты и не должна ничего говорить. У нас тут отповедь Глеба Кузнецова, если ты ещё не поняла.

Он улыбнулся ей. Ласково, нежно, как улыбаются любящие люди, которые… Он что, с ней прощался?

– Глеб… мне так жаль…

Голос не повиновался ей. То ли приглушённое рыдание, то ли шёпот, Есе было не разобрать собственных слов. Нет, он вправду с нею прощался?

– А мне не жаль. Повторись всё – я бы сделал то же самое.

На его лице появилось жёсткое выражение, и Есения ощутила мороз, волной прошедший по позвоночнику. Всё было слишком… С ним всегда всё было слишком. Сейчас она сначала не поверила в то, что он говорил ей, но увидев выражение его лица, поняла, что он не лжёт. Он действительно убил своего отчима за то, что тот избивал Арину Васильевну. А та, очевидно, возненавидела собственного сына.

Только сейчас Еся поняла, насколько одиноким он был. Её Глеб. Всё это время. С пятнадцати лет. Проклятый любимой женщиной, из-за которой он совершил страшный поступок, способный уничтожить душу даже не мужчины – мальчика. Что он увидел в Есе, когда они познакомились? Новый шанс стать счастливым. Любимым. И у него всё это было. Она у него была. Любила так, что на стенку лезть была готова, когда он не рядом. Так почему он сейчас прощается с ней?

– Глеб, мне очень жаль! – Собственный голос кажется истеричным выкриком. Она делает шаг к нему. Перекрывает расстояние, которое их разделяет, обнимает крепко, вжимаясь в него. Такого родного, близкого. Такого безумного и одновременно надёжного. И тут же охает от приглушённой боли, когда Глеб с силой сжимает её руками, пытаясь отодвинуть от себя.

– Еся, нет! Слышишь, нет. Всё. Это всё. Конец. Ты не должна со мной быть. Это конец.

Слова бьют наотмашь. Лучше бы он её ударил. А она бы ползала у его ног, умоляя о том, чтобы он принял её обратно. Лучше бы так, чем понимание, что Глеб всё решил. За двоих. Как он всегда умел это делать. Только сейчас действительно конец.

Конец…

– Тебе со мной нельзя. Я проклят, помнишь? – Он почти отталкивает её от себя, а в глазах – боль. Океан боли, разливающийся по тёмной – почти чёрной – радужке. И вместе с тем, столько нежности. Щемящей, от которой по телу проходит дрожь. Еся мотает головой, отчаянно, зная, что не за что больше хвататься. Он просто не оставил ей шансов.

– Глеб, я люблю тебя…

Тихо, едва слышно, безнадёжно. Четыре слова, которые не могут ничего исправить. Что же ты делаешь, Глеб? Что же ты делал с нами всё это время? Что мне теперь со всем этим делать? Когда я осталась одна, без тебя… Что мне, чёрт бы тебя побрал, теперь делать?!

Но она молчит. Слишком хорошо знает, что это конец.

– Я убью Сергея. За то, что он с тобой сотворил.

Кузнецов произносит эти слова совершенно спокойно, равнодушно. Просто констатирует факт, для него – свершившийся. А Еся задыхается от ужаса. Агония столь болезненна, что убивает навылет. Как пуля, выпущенная из ствола рукой. Его рукой.

– Откуда ты узнал, что я тогда была с ним?

– Он позвонил мне. Спросил, когда я собираюсь подъехать. Мы планировали встретиться. Заодно сообщил мне, что ты тоже будешь у него. Сообщил мне. Мне, понимаешь?

– Понимаю. Знал, что ты приедешь.

– Да.

– Глеб, я тебя никуда не отпущу. Ни сейчас, ни вообще. Ты только мой. Я не разрешаю тебе отсюда уезжать.

Почему у неё так дрожит голос? Ведь должно же подействовать это чёртово успокоительное.

– Мне нужно ехать. Уходить от тебя. Давно было пора, пока я тебя не поломал.

«Ты уже меня поломал. На части. Из которых я никогда не смогу склеить себя заново. Если рядом не будет тебя. Только сказать тебе это – пустое. Ты всё равно не услышишь. Не сейчас. Не тогда, когда ты помешан на другом. Я только могу кивнуть, как сейчас, пообещать тебе этим, что я не пойду за тобой. Соврать. Ты разве не понимаешь, что в этом я всегда буду тебе врать? Ведь отправлюсь за тобой всюду, даже если ты будешь прогонять меня, как сейчас».

– Ты меня поломаешь, если уйдёшь.

– Нет. Если останусь.

– Глеб, прошу, не делай этого с нами. Всё. Уже дальше некуда, слышишь?

– Дальше и не будет, Еся. У меня теперь только один путь. Один.

– Но я хочу с тобой… Пожалуйста.

Она больше не предпринимает попыток обнять его, хотя вжаться в Глеба хочется так, что по телу проходит дрожь. У него теперь другой путь, для него самого. А у Еси – нет. Для неё единственный путь – рядом с ним. Только как вбить это в упёртого Кузнецова?

– И я хочу с тобой. Очень хочу. Но не получится.

Глеб обхватывает её лицо ладонями, смотрит в её глаза, всего долю секунды, будто опасается, что если протянет дольше – не сможет уйти. Быстро прикасается губами к её лбу, почти отталкивает от себя. А потом разворачивается и выбегает.

Всё. Занавес. Есе хочется истерично смеяться. Над собой, над всем происходящим, над выдумкой извращенца-режиссёра, который где-то там, наверху, пишет сценарий к её жизни. Вместо этого она хватает сотовый, и, слыша рёв двигателя на улице, выдыхает в трубку:

– Виола, приезжай за мной, срочно.

– Значит, ты его простила?

Виола сосредоточенно вела машину, увозя Есю от дачи Коржовой в сторону Питера. Летняя погода превратилась в противную и расхлябанную. С неба беспрерывно падала морось, и воздух казался серым и стылым, несмотря на разгар июля.

– Только не говори мне, что Кузнецов нашёл меня без твоей помощи.

Голос Еси дрожал, она беспрерывно набирала на мобильном, заботливо привезённом ей подругой, номер Глеба, но абонент в сети отсутствовал.

– С моей. Просто я решила, что всяко лучше вам разобраться, чем вот это всё. – Виола сняла одну руку с руля и неопределённо помахала ей в воздухе. – Я просто, когда Глеба увидела, ну, когда он приехал спросить, не нашлась ли ты, подумала, что он точно с собой что-нибудь сделает, если ему не сказать.

Еся искривила губы в горькой усмешке. Если бы только Виола знала, насколько права.

– Ясно.

– Нет, правда. Я, конечно, в этом не разбираюсь, но тут прям сразу поняла… Ой, прости, сейчас тебе явно не стоит об этом говорить.

– Да нормально всё. Хуже уже не будет, – соврала Еся.

– Ох, Есенин, знать бы, чем вам обоим помочь.

Она покачала головой, поджала губы – Есения знала это выражение лица Колесниковой, оно означало, что подруга, как минимум, изобретает план спасения человечества.

– Ты и так мне уже очень сильно помогла. Спасибо.

– Не благодари. Надеюсь, если вдруг что, ты сделаешь для меня то же самое.