— Нет, Билли, я не стану уходить в сторону. Мне сейчас нужны деньги, и большие.

— А зачем? — поинтересовался Билли. — С девочками ты не замечен, живешь довольно скромно.

— Не знаю, Билли, поймешь ли ты меня, ведь у тебя нет семьи?

— А, конечно, вспомнил, у тебя же жена и дочка, а у меня кроме девочек никого.

— Билли, когда я вчера вернулся домой, то понял, что самое дорогое для меня, это моя дочка. И я готов сделать для нее все.

— А что с ней? — забеспокоился Билли.

— Ей нужна операция, к тому же срочно. А это стоит немалых денег.

Улыбка сошла с лица Билли:

— Теперь я понимаю, почему ты взялся за этот заказ.

— А что ты узнал ещё?

— Это все. Разве мало?

— Билли, я хочу, чтобы ты вечером меня подстраховал.

— А в чем дело?

— У меня встреча с Леонардом Смайлзом, он должен отдать мне аванс — пятьдесят процентов суммы.

— Наличные я люблю…

— Рано радуешься.

— В чем дело?

— Почти все уйдет на мою дочь, я имею в виду аванс.

— Ну ладно, уговорил: расплатишься со мной попозже.

— Нет, Билли, какую-то часть ты получишь и с аванса, я не люблю носить чужие деньги.

— Хорошая привычка, мне бы такую.

Мужчины молча колесили по городу.

— Чак, остановись-ка, пожалуйста, здесь.

Чак резко нажал на тормоза:

— Что такое?

— Погоди минутку, — Билли распахнул дверцу машины, пересек тротуар и быстро вбежал в дверь огромного магазина. Через пять минут он возвратился, держа под мышкой большого ярко-красного плюшевого медведя.

— Что это с тобой, Билли? Ты променял девочек на игрушки? — пошутил Чак.

— Нет, завези эту игрушку своей дочери. Ведь ты пойдешь к ней в больницу?

— Конечно, — Чак принял игрушку из рук Билли, погладил мягкого медведя и положил на заднее сиденье.

— Спасибо тебе, Билли.

— Да брось ты, Чак, ведь мы же старые друзья и должны помогать друг другу.

— Конечно, Билли. Где тебя высадить?

— Подбрось меня ещё пару кварталов, а потом я выйду.

— Хорошо.

Чак запустил двигатель, и его машина быстро понеслась по улице.

Билли вышел, сунул голову в дверцу:

— До вечера.

— Встречаемся на улице возле дома международной торговли.

Билли кивнул и заспешил к бару.

Чак развернулся и поехал в больницу к дочери.


В палату его провела пожилая медсестра. Первое, что бросилось ему в глаза, — это бескровное лицо дочки, сидящей в постели. Он подошел к ней и положил на одеяло большого ярко-красного медведя.

— Это тебе.

— Спасибо, папа, — сказала девочка.

— Ничего не бойся, я с тобой.

— А я все равно боюсь.

— Не бойся. Смотри, какой замечательный медведь.

— А как его зовут?

— Кого?

— Как зовут медведя?

— Медведя? — Чак задумался. — Его зовут Билли.

— Билли… — повторила девочка, поглаживая ладошкой по мягкой ткани, — он такой большой и хороший. А можно я буду с ним спать?

— Правильно, маленькая, он будет охранять твой сон. Спи.

Неслышно в палату вошла сестра милосердия и тронула Чака за локоть:

— Пойдемте, пусть девочка спит. У нее была очень тяжелая ночь, не надо ее волновать.

— Извините, — сказал Чак, виновато улыбнулся дочери и покинул палату.

— Скажите, действительно все так серьезно?

Сестра кивнула головой:

— Насколько я знаю, все очень серьезно.

Чак, убитый горем, медленно двинулся по коридору.


Джон Кински и сам не помнил, как он оказался у ограды кладбища. Только сейчас он понял, где находится.

«Ведь я же совсем не пьян, почему же тогда я не понимаю, что делаю?»

Ноги сами вели его ко входу на кладбище. Он не спеша пошел по центральной аллее, остановился у небольшой часовни из белого мрамора. Потом, рассеянно разглядывая белые кресты, читая про себя имена, даты, Джон подошел к могиле дочери и жены — замер возле двух невысоких могильных камней. Они были почти одинаковые, разные лишь имена и даты рождения.

«Почему, почему я не принес сегодня цветы? — вспомнил Джон. — Правда, я же и не собирался приходить сюда. Но я здесь».

И вдруг в глазах мистера Кински поплыли цветные круги, и он вновь вернулся в тот день, когда впервые пришел в себя после аварии.

Джону было не ясно, когда и как он узнал, осмыслил и распределил все эти сведения: время, которое прошло от виража, место его пребывания, операция, которой он подвергся, причина долгого беспамятства. Настала, однако, определенная минута, когда все эти сведения оказались собранными воедино. Он был жив, отчетливо мыслил, знал, что поблизости Магда и дочка, знал, что последнее время приятно дремал и что сейчас проснулся. А вот который час — было неизвестно.

Вероятно, раннее утро.

Лоб и глаза ещё покрывала повязка, мягкая на ощупь, темя уже было открыто, и странно было трогать частые колючки отрастающих волос. В памяти у него, в стеклянной фотографической памяти Джона Кински, глянцевито переливался цветной снимок — изгиб белой дороги, черно-зеленая скала слева, справа — синеватый парапет, впереди — вылетевшие навстречу велосипедисты — две пыльные обезьяны в красножелтых фуфайках.

Резкий поворот руля, автомобиль взвился по блестящему скату щебня, и вдруг на одну долю мгновения вырос чудовищный телеграфный столб, мелькнула в глазах растопыренная рука Магды и раздался пронзительный крик дочери. Волшебный фонарь мгновенно потух.

Дополнялось это воспоминание тем, что вчера или ещё раньше — когда, в точности неизвестно — рассказывала ему Магда, вернее, ее голос…

«Почему только голос? Почему я так давно не видел ее по-настоящему?… Да, повязка, скоро, вероятно, можно будет ее снять…»

Что же Магдин голос рассказывал ему?

«Если бы не столб, мы бы, знаешь, через парапет и в пропасть… Было очень страшно… У меня весь бок в синяках до сих пор… Дочка, дочка… Автомобиль перевернулся, разбит вдребезги… Он стоил все-таки пятнадцать тысяч долларов».


Джон встряхнул головой, наваждение отошло в сторону.


«Боже мой, что я такое думаю? Почему я вспоминаю трагедию сейчас так, как будто она произошла вчера? Почему я слышу голос жены и мне кажется, что она уцелела? Ведь они погибли обе, Магда и дочь. Вот эти памятники — это свидетельства. Свидетельства того, что их уже нет. Но моя память — она всегда будет возвращать меня в тот страшный день, когда мы перевернулись на машине. И ради чего? Ради того, чтобы сохранить жизнь этим велосипедистам? Почему я решил тогда, что их жизнь важнее наших жизней? Я имел право рисковать собой, но не женой и дочерью. А получилось так, что я остался жив, а они погибли. Помнят ли те велосипедисты о том, что я спас им жизнь ценой смерти жены и дочки, самых близких мне людей?»


И вновь Джон Кински вспомнил все до мельчайших подробностей. Он вспомнил голос жены, смех дочери. Вспомнил, как он с разбитым черепом долго лежал в больнице. Сознание полной слепоты едва не довело Джона до помешательства. Раны и ссадины зажили, волосы отросли, но адовое ощущение плотной черной преграды оставалось неизменным.

После припадков смертельного ужаса, после криков и метаний, после тщетных попыток сдернуть или сорвать это что-то с глаз, он впадал в полуобморочное состояние. Потом снова нарастало паническое, нестерпимое что-то, сравнимое только с легендарным смятением человека, проснувшегося в могиле.

Он вспомнил, как мало-помалу эти припадки становились все более редкими, как часами он лежал неподвижно на спине и слушал шум ветра за окном.

Вдруг ему вспомнилось то утро, когда жена и дочь собрались за город, и от этих воспоминаний хотелось стонать. Потом вспомнил небо, зеленые холмы, на которые он так мало смотрел, и опять поднималась волна могильного ужаса.


Джон Кински открыл глаза: перед его взором все ещё плыли цветные круги, и свет прямо-таки ослепил его. Свет исходил от двух белых надмогильных камней.

«Боже, — подумал Джон, — ведь я же тогда мог остаться слепым, я бы не смог писать, и жизнь для меня потеряла бы всякий смысл — сделалась бы невыносимой. Значит, Господу было угодно, чтобы я остался жить, чтобы сохранилось мое зрение, и эта трагедия была предупреждением мне… и вот вновь меня предупредили. На этот раз Гарди. Я не могу уйти от этих мыслей, они преследуют меня, возвращая в те дни, когда я был счастлив. А теперь я решил ещё раз попытаться найти свое счастье. Но так не бывает в жизни, чтобы все повторилось, но только без трагического конца».

Джон Кински ощупал карманы, вытащил сигареты и закурил. Дым, подхваченный ветром, летел над могилами, и Джону казалось, что его дыхание сливается с кладбищенским спокойствием и он здесь не гость.

Он снова прикрыл глаза, но солнце даже сквозь плотно прикрытые веки ослепляло Джона. Он щурился все сильнее и сильнее, и вновь разноцветные круги закружились в его сознании, относя его в прошлое, там, где он был счастлив, но не знал, что его ждет впереди.

И сейчас Джон вновь видел себя со стороны, видел жену и дочь.


«Его машина медленно и не без труда выбиралась из небольшого прибрежного городка. Он чуть-чуть добавил ход, благо шоссе было прямое и пустынное. О том, что происходило в недрах машины, почему вертелись колеса, он не имел ни малейшего понятия, знал только, что произойдет, если он дотронется до того или иного рычага.

— Куда мы, собственно, едем? — спросила его тогда Магда, сидевшая рядом.

Джон пожал плечами и оглянулся на дочь, сидевшую на заднем сиденье.

— Папа, мы едем к океану?

— Да, — бросил тогда Джон и вновь посмотрел на белую дорогу.

Они выехали из городка, где улочки были узкими, где приходилось сигналить рассеянным пешеходам, вообразившим, что можно ходить где угодно. Тогда они катили по шоссе. Джон беспорядочно и угрюмо думал о самых разных вещах, о том, что дорога постепенно идет в гору и что начнутся повороты. У него было тяжело и смутно на душе, словно он предчувствовал что-то недоброе.