— Том, я была бы очень рада встретить с вами мой день рождения. Но, к сожалению, мне нужно уехать на два-три дня, — Оксана сама смахнула с волос очередной кленовый «вертолетик». — Если вы сможете остаться в Москве еще ненадолго и дождетесь меня, то мы, конечно, отметим этот скромный праздник… Понимаете, я уже обещала…

— Да, — он как-то слишком покорно и обреченно опустил голову, — я понимаю. У вас, наверное, есть близкий человек, и я… В общем, я неуместен и нелеп?

Она на секунду представила его потные руки и, наверное, такие же потные от волнения залысины, потом глубоко вдохнула, как перед прыжком в воду, и протянула дрожащие, тонкие пальцы к его виску. А виски у Клертона оказались холодные и гладкие.

— У меня нет близкого друга, — замирая от собственного падения, произнесла Оксана, и провела подушечками пальцев вниз по скуле и щеке. — И мне очень приятно ваше общество. Поэтому я прошу вас дождаться меня. Пожалуйста!

Том так и не решился накрыть своей ладонью ее тонкие нервные пальцы…

В тот день они расстались раньше обычного. Оксана заговорила про головную боль, хотя в общем-то это было излишне. И он, и она явно чувствовали необходимость в одиночестве. К счастью, Андрей должен был вернуться с дежурства только через пять часов. Она взяла такси, за которое, как всегда, заплатил Клертон, и поехала на Сокол. Уже по дороге ей стало противно до реальной, сводящей скулы тошноты. Оксана вспоминала холодные, как у покойника, виски, мягкие щеки и, главное, дыхание, щекочущее ее ладонь. Хотелось вымыться с головы до ног с каким-нибудь ароматическим гелем для душа, а потом зарыться лицом в подушку и лежать, лежать… Она понимала, что теперь уже ничего не будет по-старому, потому что она не сможет вот так запросто смотреть в глаза Потемкину. И зачем нужна была эта отсрочка в три дня? Зачем нужна теперь эта поездка в Голицыно? Что окончательно решать? О чем думать? Какие чувства проверять? Даже если решить остаться, что останется от этих самых чувств теперь, когда она не сможет улыбаться в ответ на забавные больничные истории, которые Андрей любит рассказывать, вернувшись с работы. Не сможет, потому что будет невыносимо ярко помнить свои пальцы на «пингвиньих» висках? Это острое ощущение безнадежности и непоправимости случившегося Оксана впервые познала в детстве. Тогда, во втором классе, она как-то получила двойку за контрольную работу. Сказать маме было страшно, и не сказать тоже было нельзя. А мама как назло пришла с работы в чудесном настроении. Не поинтересовавшись школьными успехами, она сразу усадила ее ужинать и, плюс к картошке с котлетами, достала из сумки крупные оранжевые апельсины. Оксана уселась на свой персональный табурет, а мама принялась рассказывать истории из своего детства. Истории, откровенно говоря, были скучные и тысячу раз слышанные. Но тогда она все бы отдала за пронзительное счастье сидеть рядом, слизывать с ладоней апельсиновый сок, слушать, слушать и знать, что нет этой ужасной двойки в дневнике. Но двойка тем не менее была. Как были сейчас потные виски Клертона…

Шофер, до глубины души пораженный щедростью иностранца, привез ее во двор, где обычно останавливались грузовики, привозившие продукты в гастроном. Оксана вышла из машины и быстро скрылась в подъезде. Ей не хотелось видеть чьи-то лица, слышать чужие голоса. Хотелось одиночества и тишины. В квартире было пыльно. Седая, тонкая пленка лежала и на тумбочке для обуви, и на подставке для телефона. Вообще, даже странно, с какой бешеной скоростью в этом доме образовывалась пыль. Казалось, сегодня утром Оксана прошлась по мебели влажной тряпкой. «Наверное, это оттого, что стены старые и из них лезет труха, — устало подумала она, расшнуровывая кроссовки. — Впрочем, возможно, это скоро перестанет меня волновать». И все-таки ей было странно представить, что она может и не стать хозяйкой этой квартиры. Слишком уж привычными стали мечты о наборе кастрюлек, о новом плафоне для кухни и обивке для двери.

Оксана не пошла в спальню, а уселась в большой комнате перед телевизором. Пульт лежал рядом, но нажимать на красную кнопочку не хотелось. Зачем? Достаточно спокойно сидеть на диване и ждать. Тогда, может быть, суматошные, мечущиеся мысли, готовые, кажется, свести ее с ума, наконец угомонятся и можно будет подумать об Андрее. О нем надо подумать, от этого никуда не убежишь… Но, Боже, как не хочется! Не хочется, как не хотелось в детстве думать о смерти, потому что от этого по позвоночнику до самого копчика бежали мурашки и ноги сводило судорогой. Ничего не может быть после Андрея, как ничего не может быть после смерти… Но разве лучше жить вот так и постоянно звереть от безденежья и снисходительных взглядов разных там Нелек Усачевых? Разве лучше постепенно, день за днем, проникаться тихой ненавистью к его безмятежным синим глазам, к его отстраненной улыбке? Разве, в конце концов, не честнее будет уйти сейчас, когда любовь, как в прозрачном аквариуме, еще живет в ее сердце? И кто запретит ей сохранить эту чистую, не испорченную серой бытовухой любовь? Ведь никто не заставит ее любить Клертона? От нее требуется только стать его женой и вытянуть наконец свой счастливый билет. А потом… Кто знает, что будет потом? Во всяком случае, она останется сама собой и сможет быть такой, какой ее задумала природа: красивой, безмятежной, женственной. Она стоит этого, она заслужила. И потом, почему ей должно быть стыдно? Ведь пока еще их с Андреем не связывают никакие обеты: ни перед Богом, ни перед людьми. Только тогда нужно будет быстрее решать вопрос с ребенком. В конце концов, она не первая и не последняя, кто делает аборт! Почему, почему она должна чувствовать себя преступницей?!

Оксана поднялась с дивана и прошла на кухню. В холодильнике оставалась полупустая пластиковая бутылка пепси-колы. Пить хотелось ужасно, то ли от волнения, то ли от этого дурацкого витамина Е, который приходится глотать по шесть капсул в день. «Впрочем, теперь, наверное, я буду от этого избавлена»… — подумала она и открыла округлую зиловскую дверцу. Просмотрела полки, нашла бутылку и хотела уже захлопнуть холодильник, когда заметила большое румяное яблоко, выглядывающее из-за пакета с кефиром. К яблоку были прилеплены два озорных бумажных глаза и рот, а рядом лежала записка: «Это тебе. Грызи и набирайся витаминов. Вечером будут груши. Я тебя люблю». Оксана вместе с бутылкой опустилась прямо на холодный пол и прижала кончики пальцев к вискам. «А ведь Том еще ни разу не сказал, что любит меня? И может быть, не скажет вообще… А если скажет своими толстыми и, наверное, мягкими, как у девушки, губами, где гарантия, что меня не стошнит? Кто даст гарантию, что я смогу жить без Андрея? Что не превращусь в злобную стерву, не сойду с ума? Не прокляну все на свете? Кто скажет мне, как я должна поступить?» Ей вдруг захотелось прямо сейчас поехать в клинику к Потемкину, разыскать его, даже вытащить из операционной, потому что важно, жизненно важно, увидеть его лицо. Но потом она подумала, что там, в больнице, наверняка все знают о предстоящей свадьбе, а значит, будут смотреть на нее как на счастливую невесту и улыбаться дурацкими фальшивыми улыбочками. Лучше ждать дома. Просто ждать. В конце концов, спешить некуда? В запасе есть еще три дня в Голицыно. Три дня на размышления…

* * *

— Нет, насчет трех дней он, конечно же, меня наколол, — Андрей, не оборачиваясь, передал Вадиму два пустых стакана со стола, — но от Виталия Павловича этого можно было ожидать… Жалко только, Оксанка расстроилась. Ты представь: у нее уже сегодня день рождения, а мы до двенадцати ночи только-только успеем добраться в это гребаное Голицыно и открыть шампанское. И то если выедем сразу после окончания моего дежурства… Класс, да?

— Класс, — меланхолично отозвался Гриценко, наливая в стаканы кипяток из литровой банки, обернутой в вафельное полотенце. — А ты бы пришел к нему, стукнул кулаком по столу, сказал: так, мол, и так, отпустите сейчас же и до конца октября! А что? Празднование дня рождения любимой женщины, плавно переходящее в свадьбу и медовый месяц!

— Да я сам понимаю, что, по идее, он прав, — Андрей поморщился, — но перед Оксанкой неудобно жутко. Она и так, бедная, живет жизнью образцовой домохозяйки: работа — дом, работа — дом… Недавно в театр вырвались, так там и то какая-то крыса из бывших институтских подружек умудрилась ей настроение испортить… А ей ведь, наверное, хочется и в рестораны, и в клубы ночные… Не дома же сиднем сидеть, с ее то внешностью!

Наивная мальчишеская гордость проклюнулась в его словах, словно нахальный птенец, причем настолько неожиданно, что сам он смущенно заулыбался. Зато Вадим с демонстративно и восхитительно равнодушным видом продолжил методично топить в стаканах с кипятком пакетики чая. Пакетики были похожи на терпящие крушение корабли, их рифленые уголки — на взывающие к помощи паруса, а глаза Гриценко — на два рыжих комочка смеха. Потемкин на секунду почувствовал себя семилетним пацаном, слишком уж расхваставшимся игрушкой с дистанционным управлением.

— С ее-то внешностью! — принимая правила игры, повторил он.

— А? — рассеяно отозвался Вадим, прижав ложечкой пакетик ко дну стакана.

— Я говорю: с ее-то внешностью!

— Что-что?

— С ее-то внешностью! — рявкнул Потемкин, наклонившись к его лицу. Гриценко резко отодвинулся, делая вид, что прочищает ухо, а свободной рукой показал ему кулак. Потом выпрямился, поправил воротник халата и деловито поинтересовался:

— Так что ты говоришь?

Оба расхохотались, а потом Вадим задумчиво добавил:

— Да-а… Если бы у меня была такая жена, я бы тоже, наверное, кричал об этом на каждом углу.

Жену Гриценко Андрей никогда не видел. Просто знал, что она у него есть, как и двухкомнатная квартира на «Полежаевской», как двое детей, как старенькая красная «шестерка». А еще у Вадима была длинноногая Олеся с круглыми зелеными глазами. Эти глаза, вечно, кажется, прозрачные и печальные, Андрею почему-то сейчас и вспомнились. Нет, на работе Олеся, случалось, смеялась или, по крайней мере, улыбалась, демонстрируя ровные белые зубки и безмятежное настроение. Но как-то совершенно случайно он заметил, как она смотрит в спину уходящему Гриценко. Она стояла посреди гулкого больничного коридора, засунув руки в карманы халата, и из глаз ее словно постепенно вытекала жизнь. Впрочем, когда Вадим обернулся, то ли почувствовав ее взгляд, то ли еще почему, Олеся мгновенно заулыбалась, сделала ему «ручкой» и, цокая каблучками, заспешила в сестринскую. Андрей тогда деликатно «нырнул» в ближайшую палату, подумав только: «Несчастная девчонка!» А сейчас вдруг впервые задался неожиданным вопросом: «Интересно, а как смотрит на меня Оксана, когда я поворачиваюсь к ней спиной?»