— Ты, наверное, хочешь спросить об отце ребенка? — Она разомкнула свои ледяные, плохо слушающиеся губы.

— Зачем?.. Н-нет! Не хочу! — Том с какой-то отчаянной решимостью замотал головой. Ему в самом деле не хотелось об этом слышать и почему-то даже казалось: если Оксана вслух произнесет чье-то чужое, неприятное ему имя, то и дымка эта исчезнет, и все вокруг приобретет омерзительно реальные очертания, такие же, как у этих жирных медальонов на тарелке, стоящей прямо под носом. Где-то за его спиной квартет наигрывал знакомую мелодию из Брамса. Причем небрежно и достаточно равнодушно. К тому же скрипач, явно увлекшийся солированием, разрушал хрупкое очарование музыки. Его виртуозные пассажи резали уши, как визги сумасшедшего. Но, как ни странно, никто из сидящих в зале не обращал на это внимания. Все были веселы, заняты едой, вином и застольной беседой. Никто не обращал внимания и на них с Оксаной.

— А я все-таки расскажу тебе про ребенка и про то, почему так получилось. Я хочу, чтобы ты знал. — Оксана, дернув за лепесток низко склонившейся чайной розы, оборвала его, смяла и бросила на тарелку. — Тебе нужно это знать, чтобы ты не считал меня последней дрянью…

— Да, — с отрешенным видом согласился Том.

— Я жила с этим человеком достаточно долгое время. Его звали… Его зовут Андрей. Раньше мне казалось, что я люблю его, мы собирались пожениться. И в общем-то этот ребенок… Он, конечно, был не вовремя, но раз уж так получилось, я решила: пусть будет… А потом я встретила тебя и поняла, что не смогу уже жить с Андреем. Наверное, мне надо было сразу уйти от него. Но я — всего лишь обычная женщина, а не героиня романа. Ты понимаешь, обычная женщина! Еще тогда, в Александровском саду, когда я ужасно натерла ногу этими кошмарными туфлями, а ты поддерживал меня под локоть, я почувствовала… Хотя о чем уже сейчас говорить?

— А когда должен родиться ребенок? — спросил он неожиданно и бестактно. Она на секунду задумалась, а потом неуверенно произнесла:

— Кажется, в апреле…

Том наморщил лоб. Апрель? А сейчас октябрь? Значит, она беременна уже три месяца. И тут же ему отчего-то стало стыдно за свои акушерские выкладки. Стыдно настолько, что кровь хлынула в лицо. Кроме того, он понял: Оксана тоже догадалась, что он занимался расчетом… Ситуацию, становившуюся с каждой секундой все более напряженной, надо было как-то разрядить, но Том боялся еще сильнее ее взвинтить. Дернуло же его спросить про срок родов!

— Видимо, нам придется уйти отсюда вместе? — произнесла наконец она, решившись первой нарушить молчание. — Я понимаю, что тебе это не совсем приятно. Но, наверное, будет хуже, если мы привлечем к себе внимание, правда?

Том посмотрел на нее растерянно и даже ошеломленно. Потом надел очки. Дымка тут же пропала, но теперь это было к лучшему. Теперь он нуждался в ясности. Странная мысль, сумасшедшим лейтмотивом блуждавшая где-то в его мозгу, вдруг вспыхнула так ярко, что стало больно глазам. До сих пор он воспринимал то, что ему сообщила Оксана, как жестокий проступок ребенка. Проступок, который может привести к самым ужасным последствиям, но искупать его предстоит им вместе. А выяснялось, что уже отсюда, из дверей этого ресторана, они пойдут в разные стороны. Это было страшно и немыслимо. Он не хотел, не мог лишиться Оксаны. Она уже стала частью его жизни, и ее невозможно было вырвать из нее, как больной зуб!

Когда Том заговорил, голос его звучал испуганно и одновременно устало, как у отстающего ученика, плавающего на экзамене, но все еще надеющегося выйти сухим из воды.

— Оксана, — он постарался, чтобы ее имя прозвучало как прежде, словно ничего не произошло, — я не хочу тебя ни к чему принуждать. Но если ты не собираешься вернуться к своему… В общем, если ты не против, я хотел бы, чтобы все было по-прежнему и ты взяла это кольцо…

Она прошептала: «Том!», и сжала ладонями покрасневшие щеки. А он смотрел на нее, на смятый лепесток розы в центре тарелки и думал о том, что ребенок еще, в сущности, так мал, что он просто часть ее. В нем пульсирует ее кровь, у него мышцы, выросшие из ее мышц. И почему, собственно, не любить эту ее часть? Тем более если это сделает ее счастливой.

— А знаешь, — Том задумчиво провел пальцем по краю бокала, — это ведь, может быть, мой ребенок?

Оксана качнула было отрицательно головой, но вдруг поняла все, что он хотел сказать. Поняла за какое-то счастливое мгновение. И замерла с удивленной и медленно проступающей на лице улыбкой.

— Да, это будет твой ребенок, — произнесла она с акцентом на слове «будет». — Господи, если бы ты знал, как я благодарна судьбе за встречу с тобой…

Он смутился, часто-часто закивал, чтобы чем-нибудь занять руки, потянулся за бархатным футляром. Неловко повернувшись, задел локтем бокал. Тот со звоном упал, и искристое вино желтоватой лужицей вылилось на Оксанину тарелку. Но лепесток уже не всплыл. Он только развернулся медленно и бессильно, как сгорающая бумага…

* * *

В воздухе уже вовсю пахло новогодними елками. И это было совсем неудивительно. Маленькие елочные базарчики лепились и возле станций метро, и рядом с оптовыми рынками, и просто неподалеку от булочных и универмагов. За время своих прогулок Оксана успела заметить, что в этом году особой популярностью пользуются не пышные лесные красавицы, а маленькие обрубленные верхушки, которые можно поставить даже в банку на тумбочку. Во-первых, стоили они значительно дешевле, а во-вторых, люди, похоже, утратили романтически-трепетное отношение к Новому году и теперь находили более приемлемыми эти куцые символы праздника. А у них дома, на «Багратионовской», в углу балкона уже стояла голубоватая, шикарная пихта с толстыми и тяжелыми, как у щенка овчарки, лапами. Ее привезли по просьбе Тома русские ребята из его фирмы, молодые и веселые. Как они умудрились запихнуть ее в лифт и при этом не помять, уму непостижимо. Вообще, ей не особенно нравился этот новый дом. Он напоминал ей о прежней квартире на Соколе. Да и, кроме всего прочего, снимать жилье у хозяев было не очень-то приятно. Но Том сказал, что самое позднее в середине января они уже улетят в Лондон, а здесь, в России, жить в удаленном от города, а соответственно и от медучреждений, коттедже в ее положении, вообще-то говоря, опасно. И они решили остановиться на этом довольно приличном варианте. В квартире, в соответствии с их запросами, был сделан евроремонт, двери сияли белизной, словно в крутом офисе, на полу — ковровое покрытие с мягким длинным ворсом. Мебель дорогая, совсем новая, но какая-то безликая. Из всей дорогой обстановки Оксана полюбила только туалетный столик на изогнутых серебристых ножках с высоким овальным зеркалом. Это было именно то, о чем она всегда мечтала: несколько выдвижных ящичков, полочки для кремов, подставка для тюбиков губной помады. Теперь у нее было, чем все эти отделения заполнить. Том накупил для нее множество безумно дорогой и шикарной косметики, украшений, туалетов. Он любил выбирать ей подарки, и надо заметить, что вкус у него был безупречный. И она всему этому искренне радовалась…

Иногда Оксане казалось, что шок от расставания с Андреем еще не миновал. К ней еще не вернулось ощущение реальности. Все происходит будто во сне, а значит, что вполне логично, без острой боли. Она еще только ждала, когда ощутит страдание, как ждет солдат, оглушенный шумом боя и вглядывающийся в собственную, до кости располосованную руку. Но порой ей начинало чудиться, что тот же взрыв безжалостно ампутировал и ее способность вообще что-то чувствовать. И тогда Оксана пыталась намеренно сделать себе больно, мысленно повторяя не без брезгливости: «Я всего лишь успешно провела собственную рекламную кампанию. Я продалась, как продают красивый автомобиль или какой-нибудь корниш-рекс семейства кошачьих. И в этом нет ничего плохого! Назначение любой вещи — быть проданной!» Но то ли слова и образы, исключая, пожалуй, лишь корниш-рекса, были какими-то затертыми и поэтому действовали как раз наоборот, то ли гомо сапиенсу в любой ситуации свойственно соблюдать правило «не причини себе зла», но эти запланированные злые и безжалостные обвинения она вонзала в себя с той осторожностью, с какой достают булавкой занозу… Во всяком случае боль никак не приходила. И Оксана продолжала, правда с легким налетом грусти, радоваться и изысканному белью с шелковыми кружевами, и домашним блузкам, элегантным и до умопомрачения дорогим, и возможности хоть каждый день посещать элитные салоны красоты. А еще ей нравилось играть роль хорошей жены. Встречать Клертона у порога, прикасаться к его щеке теплыми, но бесчувственными губами. Выслушивать его с нежной улыбкой и легкой дымкой печали в глазах, гладить его крупную голову, отстраненно перебирая пальцами жидковатые, неопределенного цвета пряди. И если бы еще не унылая необходимость спать с Томом три раза в неделю, все было бы прекрасно…

Все и было прекрасно до того самого дня, когда однажды утром она подошла к зеркалу в тонком черном комбидрессе с ажурной вставкой на груди. Комбидресс планировалось надеть с черными же брюками и пиджачком песочного цвета. Этот комплект очень ей шел. Оксана привычно покрутилась влево-вправо, чтобы проверить, не замялся ли где-нибудь трикотаж. Складочек не было видно, но то, что она увидела, чуть не заставило ее разрыдаться испуганно и безнадежно. Ребенок, долгое время никак не напоминавший о своем существовании, вдруг, видно, вспомнил, что ему пора расти. Животик, пока еще небольшой и аккуратный, выпирал сегодня настолько явно, что ей захотелось немедленно закутаться в просторный халат, прикрыться им и от Тома, и от себя самой, и от всего света. Может быть, весь секрет заключался в черном цвете комбидресса, подчеркивающем выпирающий живот… На ум пришло сравнение — она похожа на беременную пловчиху, смешную и неловкую. Однако смеяться почему-то совсем не хотелось, да и запланированная прогулка показалась обременительной и ненужной…