По пути от палаты до поста она успела вспомнить все ругательства, которые когда-либо знала, и мысленно обрушить их на голову ни в чем не разобравшейся и втравившей ее в глупейшую историю Соловьевой. Конечно, эта стерва Оксана заботится в первую очередь не о собственном здоровье, а о том, чтобы не было ребенка. А к карте ее наверняка уже приложено заверенное нотариусом заявление о том, что она просит не сохранять жизнь младенцу, если он появится на свет живым. И надо же было сунуться к ней со своими увещеваниями!.. Но почему она это делает? С Андреем она сейчас или нет? И что такого критического могло произойти в их жизни, что она решила не сохранять беременность? А может быть…

Алла в раздумье остановилась посреди коридора. Может быть, она рассталась с Андреем? Конечно! Это вполне реально! Вряд ли Потемкин с его зарплатой мог позволить себе такое обручальное кольцо! Но тогда это значит… В ординаторскую она ворвалась, чуть не обрушив вешалку для халатов, стоящую у косяка. Что-то пишущая за столом Соловьева удивленно подняла глаза.

— Ты откуда такая взбудораженная? Из седьмой палаты, что ли?

— Да, — Алла присела на краешек стола, отодвинув ее бумаги в сторону, — но об этом мы с тобой еще поговорим. А пока, будь человеком, погуляй пять минут. Мне нужно сделать один конфиденциальный звонок.

Лариса пожала плечами и вышла, ничего больше не спросив. А Алла, мысленно прочитав начало «Отче наш…», набрала номер, который помнила наизусть уже много лет. Раздалось всего три или четыре длинных гудка, а потом трубку сняли.

— Да, — сказал Андрей недовольным и сонным голосом, — я вас слушаю…

Это был он, несомненно, он. От звука его голоса что-то в груди Аллы начинало мелко-мелко вибрировать, ноги слабели, губы пересыхали. И так было всегда, на протяжении уже многих-многих лет. Он знал об этом, не мог не знать, потому что самой ей казалось, что скрыть это невозможно, что ее чувство постыдно вылезает наружу, как экзема на руках. А раз он знал и делал вид, что не замечает, значит, просто не хотел ничего замечать. Сама Алла всего лишь раз сделала шаг навстречу, но зато какой! Проснувшись после той пьяной ночи на серых общаговских простынях, она ждала: вот сейчас наконец… Но ничего не произошло. Андрей торопливо одевался и молча смотрел. Во взгляде читалось чувство вины, словно он нечаянно опрокинул вазочку с вареньем, и одновременно тревога. Она все поняла, нашлась, что сказать. Но когда ее сухие, распухшие от поцелуев губы произносили: «Эта ночь ни тебя, ни меня ни к чему не обязывает», сердце все еще надеялось…

— Да, — повторил Андрей. — Перезвоните, вас не слышно.

Она заторопилась и, наверное, показалась ему глупой и по-бабски суетливой:

— Андрей, это я, Алла Денисова. Я, наверное, тебя разбудила? Ты с ночного дежурства?

— Да, — отозвался он без всяких эмоций. — Ничего страшного. Что ты хотела?

— А жену твою не разбудила? — Она чуть не задохнулась от ужаса, осознав всю глупость заданного вопроса.

— Нет, — ответил он так же спокойно.

— Андрей, я знаю, это выглядит нескромно и бестактно, но… В общем, я видела сегодня женщину, очень похожую на твою невесту… Помнишь, ты познакомил нас тогда, в «Репортере»? Вот я и решила узнать, как у вас дела.

— Вот как, — произнес он слегка удивленно, но скорее с вялым любопытством умирающего старика. — И где же ты ее видела?

Правильнее всего сейчас было бы повесить трубку. Раз Потемкин спросил «где ты видела ее?», значит, они наверняка не вместе, значит, нужно просто выждать и попытаться начать все с нуля, а этот телефонный разговор как-нибудь потом перевести на шутку. Что ж, первый раунд почти уже выигран. Но когда ей в голову пришло это дурацкое сравнение с боксом, Алла поняла, что ничего не выиграно, потому что судья сейчас засчитает нарушение правил или что-нибудь еще. Потому что ее Андрей лежит сейчас на ринге, сраженный чьим-то чужим страшным ударом…

— Я видела ее у нас в отделении. Она вчера легла делать искусственные роды. Я работаю в 116-й клинике, ты, наверное, уже не помнишь…

Против ее ожидания, он не оборвал разговор на середине фразы, а дослушал ее до конца и вежливо попросил разрешения приехать.

Он появился уже через сорок минут, хотя от его дома добираться сюда на городском транспорте — никак не меньше часа, и Алла поняла, что все-таки безнадежно проиграла так называемый первый раунд.

* * *

«Ее же невозможно не полюбить! — восклицала мама, разводя руками и как бы призывая всех восхищаться вместе с ней. — Она же такая чудесная и обаятельная». В столь бурный восторг приводила ее дочь старой подруги, двадцатитрехлетняя длинноногая Танька. Кроме длинных ног, у Таньки были пушистые волосы, широкие, как у Брук Шилдс, брови, толстые, «расквашенные» губы и вязаная кофта с крупными розами. Андрею она напоминала большую говорящую куклу, в какой-то момент начинало казаться, что она вот-вот раздельно и механически произнесет: «Мам-ма!» Полюбить Таньку ну никак он не мог, чем страшно огорчал маму, руша ее далеко идущие планы. Впрочем, сам он к парадным дверям, за которыми раздается торжественный марш Мендельсона, совсем не торопился. Предпочитал спокойно ждать, когда придет эта самая «большая, чистая и светлая», тем более, что процесс ожидания был приятным и необременительным. У Андрея были женщины: умные, обаятельные, красивые. Он не обещал им ничего, и они знали, на что шли, но, наверное, все равно чего-то ждали, так же, как и он.

Ему часто вспоминался первый класс, профилактический осмотр врачей и длинная очередь к стоматологу. Теоретически все мальчишки и девчонки понимали, что такое бормашина, но практически с ней еще не сталкивался никто. Андрей тоже знал, что это больно, но как именно больно, представить себе не мог. И шаг за шагом продвигаясь к страшному кабинету, воображал, как тонкое сверло орудует у него во рту. А из кабинета один за другим выходили его одноклассники, и кто-то уже знал, что это такое, а у кого-то оказались здоровые зубы, и он оставался в счастливом неведении…

Андрей не торопился узнать, что такое любовь, но когда она пришла, понял все мгновенно и пронзительно. Понял, что назад уже не «открутишь», что это — навсегда. И теперь на вечеринках традиционный тост «за сбычу мечт» поднимал уже не с разудалым замахом в будущее, а с нежной оглядкой в прошлое, в тот памятный день, когда он встретил Оксану. Они познакомились в одной компании, куда она пришла с влюбленным по уши в нее молодым человеком, но скоро это стало неважно. Неважно, как и многое другое. Она не была идеальной, как, впрочем, и любой живой человек. Андрея ужасно смешило, например, ее неукротимое детское желание в любой игре, в любом самом пустяковом споре оставаться победительницей. Однажды она даже расплакалась после того, как убедилась, что в основу дурацкого-предурацкого шлягера «Принц огня» действительно легло стихотворение Гумилева, с чем не соглашалась. Но и обидчивость, и капризы только добавляли Оксане нежной прелести. Иногда Андрею казалось, что, не будь этих недостатков, он и любил бы ее меньше. Наверное, она просто играла в маленькую девочку, но эта игра нравилась и ему, и ей. А еще она не умела ждать. Ее страшила бедность, она не хотела есть бульон из кубиков и до скончания века спать на старом скрипучем диване. И он не знал, как успокоить ее, как убедить, что скоро-скоро все будет хорошо. Впрочем, вполне возможно, что это тоже было частью игры: примерная хозяйка, будущая жена, озабоченная семейным бюджетом. Когда Андрей задумывался над этим, то вспоминал обычно завотделением урологии Валентину Ивановну, которая утверждала, что смотрит какой-то глупый мексиканский сериал только для того, чтобы создать у мужа ощущение дома и надежности, чтобы он чувствовал, что женат на обыкновенной нормальной бабе, а не на ходячей докторской диссертации.

А потом Оксана ушла. И он сначала даже не понял, что произошло. Не понял и удивился так, как если бы застал Валентину Ивановну совершенно искренне рыдающей над очередной телетрагедией какой-нибудь Розалии. Он просто не мог поверить, что нет Оксаны, и нет ребенка, потому что не чувствовал расставания, потому что они, все трое, уже стали единым целым, и нельзя, невозможно было вот так сразу разорвать общие нервы и общие кровеносные сосуды. Андрей долго бродил бесцельно из спальни в гостиную, из гостиной в кухню, напряженно прислушиваясь к тишине и надеясь, что вот-вот зазвонит телефон. Шел на работу, возвращался, первым делом окидывал взглядом полочку для обуви, рассчитывая увидеть там ее кроссовки, и снова ждал. Потом звонил ее матери и выслушивал путаные объяснения. А потом пришла ярость. Что-то подобное, наверное, чувствует ребенок, запертый в квартире ушедшими на вечеринку родителями: сначала только одно тоскливое желание быть вместе с ними где угодно, а потом почти ненависть (как они могли так поступить со мной! мне ведь страшно! мне одиноко!). Но как даже самый обиженный ребенок не перестает любить своих отца и мать, так и Андрей не переставал любить Оксану. И все же ему было невыносимо думать о том, что он, как пощечину, как плевок в лицо получил, по сути дела: «Ты — не мужчина! Ты можешь только спать с женщиной и романтически-поэтически гулять при луне. Ты не в состоянии прокормить семью. Оставайся в моем сердце бесплотной Вечной Любовью». Иногда ему казалось, что все это только нелепая, злая шутка, что придет Оксана, ткнется лбом в его плечо и скажет: «Неужели ты мог в это поверить? Скажи честно, ты поверил?!» И тогда он просто убьет ее. Нет, не убьет, конечно, но обидится всерьез и надолго — это точно. А может быть, не обидится и просто прижмет к своим губам ее тонкие длинные пальцы?

Оксана не возвращалась. И острую обиду сменила тяжелая апатия. Андрей ясно понимал, что любить никогда уже не сможет по одной простой причине: весь выделенный ему Господом Богом лимит любви он израсходовал за один раз. Раньше ему делалось немного смешно, когда он слышал «прижизненные» разговоры об однолюбах. Ну как, как могут и окружающие, и сам человек знать, что будет с ним через год, полгода? Говорить: «Все, я — однолюб», — это то же самое, что: «Все, я — вечный чемпион мира по прыжкам с шестом, и никто никогда не побьет мой рекорд». А теперь он знал, что внутри может быть пусто и черно, как после пожара, что любовь может и занимать, как газ, «весь предоставленный ей объем», не оставляя места ни для чего другого, и уходить, оставляя позади себя черную, страшную, безжизненную гарь.