То и дело оступаясь и падая на мокрый и холодный песок, чувствуя, как руки и нос у нее коченеют от холода, хотя голова работала необычайно четко, она вдруг ощутила себя молодой и свободной, еще не знавшей материнства. Луны не было, только звезды светили, шумел океан, завывал дикий ветер, и она впервые с такой пронзительной ясностью осознала, насколько огромен мир и как ничтожно мал человек.

Сидя на обломке бревна посреди пляжа, она повернулась лицом к океану и начала кричать.

— Нет, нет, нет! — орала она, обращаясь к Млечному пути, медведицам и прочим животным там, на небе. И к Богу.

Хотя она не часто думала о Боге, но в ту ночь на берегу, на черном краю бездны, она знала, что Он там. И она хотела воспользоваться случаем и дать Ему знать, что один ничтожный человечек думает обо всем этом: о жизни, о своем месте в ней, и об этой чудовищной, дикой лжи, которая называется Рождеством.

Эл, который носился по пляжу в поисках бумажника, выпавшего из кармана, принялся трясти ее за плечи:

— Бога ради, перестань кричать, Синди!

Он готов был мириться с чем угодно, но этого крика в пустоту выдержать не мог.

Ей хотелось кричать и кричать, но чтобы не действовать ему на нервы, она побежала к краю воды, надеясь, что шум волн заглушит ее голос, который становился все громче, надсаднее.

— Нет, черт побери, нет, нет!

Ветер подхватил ее крик и унес куда-то вдаль, быть может, на вечное хранение. Ей отчаянно хотелось верить, что где-то каким-то образом будет отмечено, что она сказала «нет» своей судьбе и своему миру. Это были блаженные минуты, лучше всякой молитвы.

Сейчас, лежа в постели — совсем одна, какое счастье! — она пыталась воскресить в памяти этот безумный взрыв эмоций, вновь ощутить мощь океана, его рев. Ее рев. Ничто на свете — ни удар грома, ни пронзительные крики птиц — не могло передать глухой ропот и недовольство мира лучше, чем этот суровый, протяжный, ритмичный рев Атлантического океана в ночи.

Только океан, огромный, угрюмый и неутомимый, мог пробиться к Богу и донести до него все разочарование земли. И выразить Ему признательность, но не за то, что он подарил миру человека, чье рождение надобно почитать за великий праздник. Она считала, что жертва Иисуса оказалась напрасной: ничего не изменилось, и бессмысленные страдания, и неразрешимая тайна бытия как существовали, так и будут существовать вечно — до его рождения, при нем и после него. Да, бедная Вифлеемская звезда, тщетны все твои усилия.

Отыскав бумажник, Эл счел за лучшее поскорей убраться с пляжа. Он взял ее за руку и потащил по дюнам к автомобилю. Они поехали к мотелю у Риверхеда, хозяевами которого оказалась пожилая чета индийцев. У жены из-под искусственной шубки виднелось сари. Муж, кланяясь и потирая худые смуглые руки, приветствовал их в своей пустой гостинице. Оба они, как и вообще все люди иных рас и наций, волею судеб оказавшиеся в Америке, чувствовали себя неприкаянными и подавленными перед лицом охватившего страну повального рождественского безумия. Им все это было чуждо. Единственная веточка остролиста, наспех примотанная к кассовому аппарату, говорила красноречивее всяких слов.

В отведенном им бунгало стояла двуспальная кровать, тумбочка, дверцы которой не закрывались, и маленький столик с клеенчатой, прожженной сигаретами скатертью. В Синтии сразу же заговорило чувство вины. Что я делаю, твердила она про себя, надо немедленно возвращаться домой. Девочки там одни, тихо спят в своих кроватях и видят во сне прекрасных волшебниц. Они все еще требовали, чтобы она клала подарки им в чулки. Утром приедет ее мать и привезет сливовый пудинг, который она целый месяц пропитывала бренди. На входной двери рождественский веночек, а под ним на крыльце ярко-красные резиновые сапожки Бет и Сары.

Эл повесил куртки в так называемый гардероб, попросту говоря — вешалку, прикрытую дешевой пластиковой занавеской в синий цветочек.

— Давай уйдем отсюда, — предложила она Элу. — Давай вернемся на берег, — и будем кричать, перекрикивая ревущий океан, а может быть, не раздеваясь вбежим в воду, заранее набив карманы камнями, и утопимся, как Вирджиния Вульф и другие безумные женщины.

— Полно, Синди. Я уже заплатил за комнату. Давай используем ее на все сто, — ответил он, кладя руку ей на грудь, целуя ее и подталкивая тихонечко на покрытую ворсистым покрывалом кровать.

Нет, да, не могу, ладно. Противно все. О Боже… Эл, Эл, Эл!

Потом — тили-бом, тили-бом, тили-тили-бом! Он включил радио. Невыносимо жизнерадостная музыка заполнила всю комнату, словно запах аэрозоля, вытесняя ее стоны и мысли, как посторонние малоприятные запахи. По ковровой дорожке пробежал таракан, и затем она услышала, как в ванной скребутся мыши. Началась реклама масла для нагревателей. Эл перевернулся на спину и мягкими ладонями погладил ее влажные от пота обмякшие бедра.

Ей хотелось вместе с ним снова оказаться в дюнах — бегать, прыгать от радости в промокших, запачканных песком куртках, как это делают первооткрыватели, достигшие заветной цели своего путешествия, края земли, того места, где, по представлениям древних, непременно сорвешься в пропасть и упадешь прямо в объятия Сатаны, — и там обнаружишь, что даже здесь, на краю бездны, твоим глазам по-прежнему открывается одна только неизвестность.

И после всех этих мыслей очнуться в грязной комнате мотеля, кишащего мерзкими насекомыми (небось и в матрас забрались) — было от чего прийти в смятение. Она застонала, вздрогнула, заворочалась в постели рядом с Элом. Она, большая грешница, чувствовала себя как никогда беспомощной.

Не сердись, не грусти, нет причин для тоски — Санта Клаус к нам в город идет. Иде-е-е-ет!

Музыка гремела то ли в соседней квартире, то ли в другой комнате, то ли у нее в голове.

Воспоминания об океане и о том, как Эл терпел ее вопли и крики (правда, если по справедливости, он потом вознаградил себя в постели), вызывали у нее приступ чудовищной тоски, ностальгии по чему-то ушедшему безвозвратно.

Закрыв глаза, она приказала себе прекратить бессмысленное самокопание, иначе никакие транквилизаторы не помогут, а она очень на них рассчитывала.


В два часа она все еще спала. Ее разбудил стук в дверь. Потом послышался громкий встревоженный голос ее матери, в котором нетрудно было уловить упрек.

— Клэй приготовил тебе такие прекрасные подарки. Он со мной делился. Слышишь? Вставай быстро! — Она говорила так, словно ее взрослая дочь опять превратилась в девочку.

Синтия отделалась от нее так же, как в детстве, воспользовавшись простейшим приемом — не отвечать. В последний раз она запиралась в своей комнате, когда ей было лет десять, но сейчас, в свои тридцать восемь, лежа в постели, оцепенев от злости и наглотавшись транквилизаторов, она решила прибегнуть к старому испытанному способу. К тому же теперь она могла продержаться подольше, возраст тоже имеет свои преимущества: к спальне примыкала ванная с туалетом. Она налила себе виски и, потягивая его, целый час просидела в горячей воде, по плечи погрузившись в душистую пену.

В четыре часа Клэй сделал попытку заставить ее выйти.

— Звонила Нэнси и сказала, что не придет, так что все в порядке. Когда ты появишься?

— Завтра. Уходи.

— Синтия, не дури. Открой мне. — Она промолчала. — Все тебя ждут. Послушай, я уже поставил индейку в духовку. Сам ее начинял.

— Ну сам и ешь. Я до завтра не выйду.

— Для чего ты все это устроила? Хоть бы девочек пожалела! На них лица нет.

— Завтра они об этом забудут. — Лица на них нет не столько от огорчения, сколько от неловкости, подумала она. Все равно неприятно. Очень жаль. Но они тоже не раз ставили ее в неловкое положение. Она же это пережила. И они переживут.

— Ну и денек ты им устроила! Да и не только им — всем!

Она промолчала.

— Неужели даже есть не хочешь? — Он начинал злиться. После короткой паузы добавил: — Я выломаю дверь.

Она по-прежнему не подавала голоса. Ее мать всегда говорила, что взломает дверь и ни разу этого не сделала, и Клэй не сделает.

Тогда он попробовал зайти с другого конца:

— Не хочешь посмотреть свои подарки? А я-то старался, выбирал!

— Не хочу, — ответила она наконец.

— Зато мне интересно, что ты мне приготовила.

— Твой подарок в шкафу в кладовке. Пойди, достань и распакуй.

Она купила ему у Марка Кросса дорогой кожаный набор для деловых бумаг. Одна только коробка для входящих документов стоила двести двадцать четыре доллара девяносто пять центов.

— Какая муха тебя укусила?

— Не знаю. Уходи.

Рождественскую ночь она провела в спальне. На рассвете, безумно голодная, она открыла дверь и на цыпочках прошла через холл в кухню, как в детстве.

Пол был начищен, кухонные столы и раковины отдраены до блеска, вымытая посуда расставлена по местам. Чувствовалась рука опытной хозяйки — мать потрудилась на славу.

Даже не присев, стоя, она съела целую индюшачью ножку, клюквенный соус и всю оставшуюся начинку. Потом вернулась в спальню, снова легла в постель и открыла дверь только тогда, когда Клэй пришел переодеться перед уходом на работу.

Было видно, что он изо всех сил старается держать себя в руках. Двигался как на протезах, натянуто поблагодарил ее за набор. Выложил перед ней четыре роскошно упакованные подарочные коробки.

Она посмотрела на свертки, потом на глубокие складки, пролегшие вдоль щек Клэя, на его недоумевающие глаза. После виски и транквилизаторов все воспринималось болезненно остро.

— Извини меня за вчерашнее, — поспешно сказала она и, повернувшись к нему спиной, стала застилать постель.

— Разве ты не посмотришь подарки? — Он говорил с ней, как взрослые говорят с дефективным ребенком.