Были ли у него прыщи? Камилла не заметила. Она видела напряженные мышцы, усталые плечи, шейные позвонки, выступавшие под кожей, когда он наклонял голову, позвоночник, напоминающий изъязвленный временем горный кряж, его нервозность, выступающие челюсти и скулы. Синяки под глазами, форму черепа, впалую грудь, худые руки с темными точками — следами уколов. Прозрачная кожа, синие прожилки вен, следы, оставленные жизнью на его теле. Да. Именно это она подмечала в первую очередь: печать бездны, следы гусениц огромного невидимого танка и невозможную, немыслимую застенчивость.


Примерно через час он спросил, можно ли ему почитать.

— Да. Пока я тебя приручаю…

— А ты… ты разве еще не начала?

— Нет.

— Ладно. Ты ничего не имеешь против чтения вслух?

— Давай…

Он раскрыл книгу.

Я чувствую, что отец и мать реагируют на меня на уровне инстинкта (не разума!).

Они не уверены, что хотят видеть меня у себя, — так человек сомневается, стоит ли пускать в дом собаку. Лапы вечно грязные, да и кудлат ужасно.

Он всем причинит неудобство. И лает слишком громко.

Одним словом, грязное животное.

Так-то оно так, но ведь у зверя человеческая история, у пса — пусть он всего лишь пес — человеческая душа. Тонкая душа, чувствующая, что думают о ней окружающие, тогда как обычная собака на это не способна.

Да ведь этот пес — сын нашего отца, но его так часто выпускали на улицу, что он, сам того не желая, стал очень злым. Ну так что же! Отец давно забыл эту деталь, так зачем о ней говорить…

Он откашлялся.

Ес… Ох, извини… Естественно, пес сожалеет, что притащился сюда; на пустыре его одиночество было менее тяжким, чем в этом доме, несмотря на все их любезности. Животное явилось с визитом, дав слабину. Надеюсь, мне простят этот ложный шаг, я же, со своей стороны, постараюсь…

— Стоп, — скомандовала Камилла. — Довольно. Остановись, пожалуйста. Хватит.

— Тебе мешает?

— Да.

— Прости.

— Все. Теперь я тебя знаю…

Камилла захлопнула блокнот, и к горлу снова подступила тошнота. Она задрала подбородок и запрокинула голову назад.

— Все в порядке?

— …

— Так… Ты повернешься ко мне лицом, сядешь на стул, расставишь ноги и положишь руки вот так…

— Уверена, что мне стоит раздвигать ноги?

— Да. А руку… ты… Согни ее в запястье, а пальцы держи расслабленными… Подожди… Не шевелись…

Она порылась в своих вещах и показала ему репродукцию картины Энгра.[54]

— Вот так…

— Кто этот толстяк?

— Луи-Франсуа Бертан.

— Кто он?

— Будда буржуазии — сытый, богатый, торжествующий… Это не моя характеристика — так написал о нем Мане… Изумительно точно, согласен?

— Хочешь, чтобы я принял такую же позу?

— Да.

— Ну… Ладно… Расставить так расставить…

— Эй… Оставь в покое свою пиписку… Вот так… Меня твой прибор не интересует… — успокоила его Камилла, листая свои наброски. — На, посмотри. Вот он какой…

— Ох!

Одним коротким словечком он выразил разочарование и растроганную нежность…


Камилла села, положила планшетку на колени, встала, подошла к мольберту… Ничего не получается… Она занервничала, обругала себя последними словами, прекрасно сознавая, что просто пытается оттолкнуть от себя пустоту, сделать шаг назад от края пропасти.

В конце концов она поставила лист вертикально и решила сесть на одном уровне со своим натурщиком.

Наконец решилась, набрала в грудь воздуху и тут же разочарованно крякнула: сангины в коробе не было. Графит, перо, сепия.

А модель ясно дала понять — только сангина. Неоклассик и романтик.

Она оторвала локоть от стола. Рука повисла в пустоте. Пальцы дрожали.

— Главное — не двигайся. Сейчас вернусь.

Она кинулась на кухню, нашла бутылку джина и утопила свой страх. Постояла с закрытыми глазами, держась за край раковины. Так… Еще глоток… На дорожку…


Когда она вернулась, он поднял на нее глаза и улыбнулся.

Он знал.

Эти люди всегда узнают друг друга. Даже самые униженные и смирившиеся.

Это как зонд… Или радар.

Деликатное участие, отпущение грехов…

— Тебе лучше?

— Да.

— Тогда вперед! Пора начинать!

Он держался очень прямо и слегка отчужденно — совсем как она. Заставив себя успокоиться, посмотрел прямо в лицо той, что унижала его, сама того не понимая.

Его взгляд был печальным и просветленным.

Больным.

Доверчивым.

— Сколько ты весишь, Венсан?

— Около шестидесяти…

Шестьдесят кило вызова здравому смыслу.

(Зададим себе неприятный, но интересный вопрос: Камилла Фок протянула этому парню руку, чтобы помочь ему, как думает он сам, или для того, чтобы усадить его, голым и беззащитным, на красный пластиковый стул в кухне и препарировать?

Что это было? Сочувствие? Любовь к человечеству? Да неужели?

А может, она все просчитала заранее?

Его водворение наверх, собачий корм, доверие, гнев Пьера Кесслера, уход с работы, тупик…

Все художники — чудовища.

Нет. Невозможно. Это было бы слишком неприятно Истолкуем сомнения в ее пользу и помолчим.

Эту девушку понять не так-то просто, но хватка у нее бульдожья. А что, если ее врожденное благородство именно сейчас и проявляется? В этот самый момент, когда зрачки у нее сузились и взгляд стал совершенно безжалостным…)


Они не заметили, как стемнело. Камилла машинальным движением зажгла свет. Оба — художница и натурщик — одинаково взмокли от пота.

— Остановимся. У меня судороги. Все тело болит.

— Нет! — закричала она.

Ее жесткий тон удивил обоих.

— Прости… Не… Не шевелись, умоляю тебя…

— В брюках… в переднем кармане… Транксен…

Она принесла ему воды.

— Потерпи еще немножко… Очень тебя прошу… Можешь прислониться к стене, если хочешь… Я… Я не умею работать по памяти… Если ты сейчас уйдешь, мой рисунок можно будет отправить в помойку… Извини меня, я… Я почти закончила.

— Все. Можешь одеваться.

— Это серьезно, доктор?

— Надеюсь… — прошептала она.

Он потянулся, погладил собаку, прошептал ей на ухо несколько ласковых слов. Закурил.


— Хочешь взглянуть?

— Нет.

— Да.

Он выглядел потрясенным.

— Черт… Это… Это круто. И жестоко…

— Нет. Это нежно…

— Почему ты остановилась на лодыжках?

— Хочешь, чтобы я сказала правду или мне что-нибудь придумать?

— Правду.

— Я не умею рисовать ноги!

— А еще почему?

— Да потому… Тебя ведь мало что держит на этой земле, так?

— А мой пес?

— Вот он. Я только что его нарисовала — вид из-за твоего плеча…

— Господи! Какой же он красивый! Какой красивый, какой красивый, какой красивый…

Она вырвала листок из блокнота.

— Вот так и живем, — пробурчала Камилла, изображая обиду, — стараешься, расшибаешься в лепешку, даришь им бессмертие, а их если что и волнует, так только портрет дворняги… Нет, клянусь честью…

— Довольна собой?

— Да.

— Хочешь, чтобы я пришел еще раз?

— Да… Попрощаться со мной и оставить свой адрес… Выпьешь?

— Нет. Пойду лягу, мне что-то худо…

Провожая его по коридору, Камилла хлопнула себя по лбу.

— Полетта! Я о ней забыла!

Комната была пуста.

Черррт…

— Проблема?

— Я потеряла бабку своего соседа…

— Смотри… На столе записка…

Не хотели тебе мешать. Она со мной. Приходи, как только сможешь.

P. S.: Псина твоего парня наложила кучу у входа.

 12

Камилла вытянула руки и полетела над Марсовым полем. Задела Эйфелеву башню, коснулась звезд и приземлилась перед служебным входом в ресторан.

Полетта сидела в кабинете шефа.

Ее переполняло счастье.

— Я о вас забыла…

— Да нет же, дурочка, просто ты работала… Закончила?

— Да.

— Все в порядке?

— Есть хочу!

— Лестафье!

— Да, шеф…

— Пришлите толстый стейк с кровью ко мне в кабинет.

Франк обернулся. Стейк? Да у нее же зубов совсем не осталось…

Сообразив, что заказ сделан для Камиллы, он удивился еще больше.

Они попытались объясниться жестами:

— Для тебя?

— Дааааа… — она кивнула.

— Толстый большой стейк?

— Дааааа.

— Ты что, с горы упала?

— Дааааа.

— Эй! Знаешь, ты жутко хорошенькая, когда тебе хорошо.

Этих слов она не поняла, но на всякий случай вернула.

— О-хо-хо… — прогудел шеф, ставя перед ней тарелку. — Может, и не стоило бы этого говорить, но… есть же везунчики на этом свете…


На тарелке лежал стейк в форме сердца.

— До чего же он хорош, этот Лестафье, — вздохнул толстяк, — до чего хорош…

— И такой красивый… — добавила бабушка Франка, которая уже два часа пожирала внука глазами.

— Ну… Так далеко я бы заходить не стал… Что будете пить? Вот… «Кот-дю-Рон»… И я с вами выпью… А у вас как дела, мамаша? Что, вам все еще не подали десерт?

Грозный рык главнокомандующего — и вот уже Полетта лакомится помадкой…


— Надо же… — шеф прищелкнул языком. — Он здорово изменился, ваш внук… Я его не узнаю…

Он повернулся к Камилле:

— Что вы с ним сделали?

— Ничего!

— Продолжайте в том же духе! Ему это идет на пользу… Нет, правда… Он в порядке, этот малыш… В полном порядке…