Я хорошо знаю привкус этой фразы, я не выношу ее, потому что за ней, кроме самоутверждения, ничего не стоит. Я от этого зверею. Убытки бешеные, снова влезать в долги (только-только выдохнули спокойно), того и гляди – ложиться под Палыча, потому что дело тут не в том, хочет он или нет, у них это ритуал, типа боевого крещения, присяга на лояльность, после этого и денежки свои через фирму прокачать можно, и о других деликатных услугах попросить можно, прикрыть если надо, оформить пару мертвых душ – настоящяя морока, а тут еще этот сопляк лезет со своими правами.

– Слушай, ты чего от меня хочешь? Если ужинать – то давай, а если чего другого – то извини.

Бешеный взгляд из под спадающей на лицо пряди волос. Ярость и искривленный рот.

– Ну, правильно, за сопляка меня держишь.

И дальше полный джентельменский набор. Про "не нужен", про "нашла себе цацку", про вас про всех, которые живут на доморощенных рецептах и затыкают уши, когда пытаешься с ними нормально говорить.

Срываешь с себя одежду, швыряешь на пол. Еще секунду – и хлопнешь дверью. Остановиться невозможно. Схема есть схема, и инерцию ее никаким разумом не перешибешь.

– Ты считаешь, что мне мало всего того винегрета, что у меня есть, ты хочешь добавить?

– А какого, собственно, винегрета?

Я наливаю себе четвертую порцию коньяка и понимаю, что за ней последует пятая и шестая. Ну и плевать.

– Скажи, давай, какого винегрета? Что, не знаешь, на какую полку меня поставить?

– Да при чем здесь ты?

– Ты права, я сам знаю, что ни при чем. Я вообще здесь ни при чем.

Все, приехали. Вот уже и ругаемся, и ужас, что ты сейчас уйдешь и не вернешься, парализует меня и лишает возможности говорить и действовать. Ты засыпаешь меня вопросами, один обиднее другого. Ты пытаешься заставить меня дать какие-то ответы, трясешь за плечи, кричишь, и я понимаю, что я должна сейчас что-то сказать, что на самом деле ты – главное, что у меня сейчас есть, что просто я загнана в угол, и поэтому молчу, что тебе не надо так гневаться, что все хорошо, и будет хорошо, но ничего почему-то не выговаривается, так со мной происходило всегда во время ссор.

– Я ненавижу тебя! – кричишь ты совсем по-детски. – Я никогда больше не приду, слышишь, никогда!

Ты медленно, словно в кино, одеваешься, берешь в руки свой дорогой портфель, оглядываешься, прежде чем открыть дверь, держишь паузу, в которую, я знаю, я должна успеть втиснуть какое-то важное слово, но его нет, я вижу твою спину, захлопывающуюся дверь, слышу твои шаги на лестнице, стремительные, хлопок двери парадного.

Я подсчитала, чтобы добраться до дома – тебе нужно сорок минут. Через час бутылка коньяка была пуста, и я дрожащей рукой набирала твой номер телефона.

Трубку сняла сонная Маринка, и я неспешно выслушав несколько "Алло!", все набирающих благородного негодования, нажала на своем телефоне кнопочку "off". Все. Спина, исчезающая в дверном проеме, – это все.

Мы ехали на трех серых "Волгах" по Рублевскому шоссе. В первой – Палыч, я, водитель, он же по совместительству телохранитель и повар. В другой – брат Палыча – какой-то большой чин из местной администрации маленького приморского городка, его московская многолетняя подруга (фактически вторая семья и двое детей), охранник, так же по совместительству кулинар, и гигантский палычев сенбернар, которого, как многие рассказывали, он очень любил брать на свои оргии.

В третьей – глава омона Рублевки, давний дружок Палыча, с которым вместе восходили, – коренастый холеный десантник афганского разлива – и его боевая служебная подруга, белокурая Жизель, которую он откровенно тискал на протяжении всего пути на дачу.

– Жену отправил на Канары, – сказал Палыч, как только сели в машину.

– Давно? – тут же спросила я, чего-то смутно встревожившись.

– Будешь смеяться, но давно, и была б моя воля, я б ее там и оставил, да чины не позволяют.

– А в каком она месте, в каком отеле? Я ведь десять дней как оттуда.

– Знаем, знаем. Она в Лае-Пальмасе, в отеле "Паллас", а ты где была?

Сказать правду было невозможно и пришлось врать. Мы были в одном отеле и совпали там последние три для. А это значит, что она могла нас видеть.

Беседа наша с Палычем протекала довольно гладко, что-то про политику с вечными недомолвками, что-то о деньгах с такими же вечными полунамеками, о том – где, когда, с кем обедал, кто к нему из наших бизнесов на поклон ходил, все вроде бы пристойно получалось, только Палыч как-то причудливо застревал вдруг на мне взглядом и смешно вытягивал вперед губы трубочкой, словно давая мне какой-то опознавательный знак, на который я искренне не знала, чем ответить.

Дачка заурядная, конечно, мой загородный дом будет шикарнее и изысканней. Обычный двухэтажный коттедж из красного кирпича с не очень большим участком и пафосным КПП при въезде.

Домом особенно кичиться не стал. Сразу велел прислуге выкатить на веранду кресла и столик, бар в виде глобуса, напичканный лучшими бутылками – мужчины вдарили по беленькой, женщины, именно так нас здесь все называли, по ликерчику, я, естественно, – по коньяку. Спасение от этих заунывных многозначительных разговоров и пошлых анекдотов и плоских историй "подружек" о мужской сути, обильно сдабриваемой нарочитыми проявлениями заботы – пододвинуть салфеточку, попробовать напоить из рук, воткнуть "своему" в рот орешек или коктейльную печенюшку – спасение от всего этого в старом проверенном рецепте "Hennessy", который удивительно сглаживает все углы.

Шашлыки были приготовлены стремительно – именно так русские, всегда стремительно, и едят и пьют. Мы все, уже изрядно выпившие, принялись алчно откусывать прямо с шампуров, приговаривая: "Так, по-простому, всегда вкуснее, чтобы и руки запачкать", и через считанные мгновения уже все разбрелись. Омоновец с подругой скрылись, и браток Палыча со своей альтернативной женой скрылись в недрах дома, и мы остались на веранде вдвоем.

– Что, нервничаешь? – любезно поинтересовался Палыч.

– А надо?

– Ну как сказать, впечатление я на тебя вряд ли произведу, а вот тебе попотеть придется. Коньяк.

– А зачем? Ярость.

– А ты чего, сюда ехала вопросы задавать? Коньяк.

– Вроде такие бабы, как ты, любить должны всяким таким делом заниматься. Особенно со спасителями своими.

Подошел. Наклонился. Синими губами присосался к моим. Отстранился.

– Нет, не встанет, думаю, ладно, пошли, сад покажу. Коньяк. Еле-еле поднимаюсь, спускаюсь с лесенки.

– Ты чего, словно обмороженная, а? Все, не укушу уже.

Огромное чувство благодарности наполнило меня до краев. Не будет ничего, а помочь – поможет, хотя кто его знает, может, и не простит, что я его не возбудила. Затаит зло на подсознательном уровне.

Взяла его под руку, когда пошли по яблоневой цветущей аллее и ему, как отцу родному, с теплотой, с этой самой благодарностью:

– Не обмороженная, а обожженная. Втрескалась я, Андрей Павлович, как последняя дуреха.

– Ну, и кто он?

Тут главное не промазать, чтобы использовать не захотел. Даже ветеринар – и тот не подойдет, ведь у него две собаки, и он на них помешан. Ни врач, ни журналист, ни юрист, ни банкир, ни чиновник. Господи, кто?

– Учитель он. Учитель истории начальных классов.

– Плохо соврала, в начальной школе нет истории. Ладно, дурында, зовут-то его хоть как?

Семь, восемь, одиннадцать, двенадцать. Больше тянуть нельзя.

– Степаном, как моего отца,

– Опять врешь, Степаны в нашем городе все наперечет – редкое имя, так что, давай, не жмись и хоть в чем-то, но чуть-чуть-то дай старику.

– Ладно. Его зовут Марк.

– И хорошо тебе с ним?

– Очень.

Он хлопнул меня по заднице, и мы побрели к дому, пьяно обнимаясь и громко целуясь в щечку.

– Ладно, придется тебе помочь, позабавила ты меня. Эти козлики пускай резвятся, а мы с тобой на веранде терочки потрем. Значит, учитель истории начальных классов, говоришь. Мне, кстати, жена писала, что там на ваших курортах в моде молодые мальчики, и все, как один, мечтают стать наставниками по части историй? Что на это скажешь?

Я была так пьяна, что даже не могла понять – шутит он или нет. В точности не помню, что в конечном счете между нами случилось, как я оказалась дома, в своей кровати, и чей именно галстук нашла у себя утром в кармане пиджака.

Ты стоишь на пороге с охапкой белых лилий, в восемь утра. Ты просишь прощения, и говоришь, что был во всем не прав. Голова после вчерашнего гудит страшно, все тело как будто били батогами, и у меня нет никаких сил выразить тебе свою радость.

– Проходи, давай выпьем кофе.

– От тебя страшно несет перегаром, где ты вчера была?

Нет сил отвечать.

– На встрече.

– Я звонил допоздна.

– Ты же знаешь, что у нас проблема….

– До трех часов ночи?

Я хочу только одного – покоя. Я говорю тебе: "Маркуша, я хочу только одного, покоя. Я говорю тебе, я измучена, у меня нет сил ни на что".

– На что "ни на что"? – переспрашиваешь ты бессчетное число раз.

Пытаешься обнять, поцеловать, нервничаешь, не чувствуешь ответа. "Что с тобой, что с тобой, что случилось?"

Я ставлю кофе. Нарезаю хлеб. Бросаю в стакан с водой две таблетки "алка-зельцер". Я знаю, что впереди у меня длинный день и идти мне некуда. Все опечатано, работает комиссия, ее грамотно пасут, но мне из тактических соображений лучше не появляться.

– Ты серьезно пьешь?

– Нет, в шутку.

– Ларочка, Ларочка, – обнимает, целует плечи, – мне так хотелось, чтобы сегодня все загладил ось, 'все было опять очень хорошо, как раньше. Какие у тебя на сегодня планы?

Глухо, почти что себе под нос:

– Никаких.