И почему моя мать не может быть простой поварихой или кассиршей из супермаркета? Чтобы ее день рождения мы праздновали вдали от журналистов и этих вздорных избалованных актрис, что недовольно пыхтят нам в затылок, обмахиваясь веерами?

— Вас нет в списке.

— То есть? — Лиза первой приходит в себя, и не слишком-то церемонясь, выхватывает папку с именами гостей из рук этой статуи.

Шевелит губами, сопровождая чтение скольжением указательного пальца по внушительной веренице фамилий, и пару раз даже приподнимает бровь, то ли удивляясь составу приглашенных, то ли их количеству.

— Вот, — тычет в нужную строку, возвращая ему бумаги, и, победно улыбнувшись, вскидывает подбородок. Жаль. Я бы не сильно расстроился, забудь моя мать внести нас в этот длиннющий перечень великосветских особ.

— Я думала она шутит, — оглядывая собравшихся, нарядившихся в лучшие из своих костюмов, Лиза разочарованно выпускает мой локоть, и начинает суетливо что-то отыскивать в сумке. — Ей что двенадцать? Откуда такая страсть к костюмированным вечеринкам? Помоги.

Протягивает мне изящно изогнутую на концах маску, инкрустированную мелким бисером под цвет платья, и, утянув меня за руку в небольшую нишу, разворачивается спиной, заставляя меня ворчать всякий раз, когда дергается, желая разглядеть проходящую мимо даму.

— Ты знал, что у Славки роман? — зачем только шепчет, если из-за пения Петровой говорить здесь почти невозможно? Динамики разрываются от тех нот, что берет эта новоявленная поп-дива.

— С чего ты взяла? — галантно отодвигаю стул и помогаю ей занять свое место за столом.

Мы с ним почти не общаемся. Кожей чувствую его недовольство, стоит нам оказаться рядом. Скучаю ли я по своему другу? Возможно. Но делать вид, что его любовь к Лизе меня не волнует я больше уже не могу: ни на минуту не сомневаюсь в жене, но буквально киплю, стоит Лисицкому проводить долгим печальным взглядом ее прямую спину.

— Я видела список. С ним определенно пришла его «плюс один». Как думаешь, может быть, он решил остепениться? Ему ведь за тридцать уже…

— Для мужчины возраст не так уж и важен, — да и зная его, сомневаюсь, что он нашел противоядие от болезни женщиной, что носит на пальце мое кольцо.

Лиза

Терпеть не могу устриц. Ем через силу, ведь того требует положение — сидя за столом в центре зала, когда по правую руку от тебя принимает поздравления яркая представительница московской богемы, отказываться от дорогих блюд — моветон. Хотя Игорю, кажется, эта соленая слизь по душе… Может, я чего- то не понимаю?

— Побольше лимона и не жевать, — шепчет мне Танька, пользуясь тем, что все внимание приковано к Эвелине, и заговорнически подмигивает, лишь на секунду сбрасывая с себя оковы навязанного ей образа светской львицы. Посылает мне добродушную улыбку и, вот, как по щелчку пальцев, вновь расправляет спину, едва ли не укладывая на стол свое природное богатство. Проделывает все то, что только что мне советовала и, послав томный взгляд сидящему напротив политику, подносит к губам вино.

Моя очередь, верно? Боже, мамин оливье я проглотила бы с большим удовольствием, чем этого отвратительного моллюска, а это единственный салат, который она умудряется испортить очередным ноу-хау: то бросает в него изюм, то зачем-то крошит в салатницу помидоры. Ищет себя и идеальный рецепт, который будет передаваться из поколения в поколение… И зачем я позволила мужу сделать заказ за меня?

Поддеваю раковину ножом, отделяя от ее стенок неаппетитную слизь, и сглатываю, непроизвольно морщась от одной мысли о перспективе отправить это в себя. Может, ну их? Никто не станет проверять тарелку…

— Лизонька, в них много белка, — голос свекрови так внезапно разносится над моим ухом, что устрица тут же валится мне на колени. — Боже! Надеюсь, нас никто не снимал.

Вот он главный страх именинницы! Боится, что мой феерический проигрыш в схватке с деликатесом станет достоянием общественности!

Виновато улыбаюсь, и, схватив клатч, прикрываю им пятно на развивающемся при ходьбе шифоне, молясь, не упасть лицом в грязь на пути к дамской комнате. Зная себя, не исключаю, что доведу свекровь до больничной койки, ведь удача и я явно давно разминулись…

Не без труда нахожу нужную мне табличку и юркаю в просторное помещение, манящее начищенными раковинами и запахом жидкого мыла. Даже туалет в ресторане повергает в шок роскошью своего убранства! Не удивлюсь, если унитазы отлиты из чистого золота, а вода, под которой я так тщательно замываю пятно на юбке исключительно родниковая…

— Отличный вечер, не правда ли? — интересуется у меня девушка, занявшая соседнюю раковину: черное платье, оставляющее плечи открытыми, перчатки из атласа, скрывающие большую половину руки и маска, оставляющая лицо незнакомки в недосягаемости… Актриса? Или, может быть, ведущая? Ведь этот голос я точно слышала прежде.

Киваю, закрывая кран, и аккуратно обхожу черноволосую даму, в эту секунду поправляющую прическу. Не переношу такие сладкие ягодные ароматы…

И стоит этой мысли коснуться моего сознания, как невесомый шифон выскальзывает из ослабевших пальцев. Так пахнет только ОНА. И плевать, что миллионы женщин нашей планеты отдают свое предпочтение таким приторным композициям…

Разворачиваюсь, не дойдя до вожделенной сушилки лишь пары шагов, и упираюсь взглядом в карие глаза, горящие превосходством и нескрываемым ликованием.

— Отлично выглядишь, Лиза, — губы, обведённые красной помадой, выплевывают мое имя, а руки уже опускают маску на туалетный столик.

Не изменилась она. Совсем. Все так же самоуверенна, ухожена, идеальна и боже… Я что, пою дифирамбы любовнице мужа?

Вскидываю голову, не желая выдавать волнения, от которого дыхание мое участилось, и подобно своей сопернице, не слишком-то аккуратно избавляюсь от нелепого аксессуара, ничуть не сожалея о бусинах, слетевших на кафельных пол. Если и выдерживать этот поединок, то без всяких ширм, глаза в глаза.

— Даже не верится, что ты не так давно родила. Сколько твоим девочкам, месяца два?

— Четыре, — не знаю, зачем поправляю ее. Наверное, хочу, чтобы она знала — я не стану трястись как заяц, пока она ведет великосветские беседы, на манер царицы, снизошедшей до болтовни с простолюдинкой.

— Четыре, — повторяет, складывая руки на груди, и улыбается шире, демонстрируя ровные белоснежные зубы.

Где справедливость? Почему она не может быть хоть чуточку менее красивой, чтобы я не чувствовала себя серой мышью, ожидающей жестокой расправы в лапах лощеной тигрицы?

— Наверное, мне стоит тебя поздравить?

— Обойдусь, — делать вид, что мы старые приятельницы, случайно столкнувшиеся в ресторане — последнее, на что я решусь, после всего, через что мне пришлось пройти по ее вине. — Что ты здесь делаешь?

— Праздную, — отвечает и зачем-то подходит ближе, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Клонит голову набок, сканируя мое платье, на юбке которого так и красуется мокрое пятно размером с мячик для гольфа, и, вздохнув, произносит:

— Эти устрицы — та еще мерзость, верно? Скользкие, бесформенные и совсем неаппетитные, — произносит, а у меня создается ощущение, что говорит она вовсе не о моллюсках. Такой она видит меня в своих глазах?

— Впрочем, обсуждать меню в туалете не принято. Расскажешь, как прошел этот год?

— Что-то не припомню, чтобы мы когда-то дружили. Так что, прости, но моя жизнь тебя не касается.

— Разве? Подружками мы, может, и не были, но ты ведь не станешь отрицать, что нас многое связывает?

— Например?

— Например, мой мужчина, которого я великодушно тебе уступила, посочувствовав твоему положению. Кому ты нужна, да еще и с довеском? Брось, — заметив, как я сжимаю руки в кулаки, больше всего на свете мечтая вцепиться в ее идеальную прическу, Яна смахивает с моего плеча невидимую соринку. — На правду не обижаются. И потом, не всем же рождаться красавицами…

— Ты для этого меня караулила? — усмехаюсь, приподнимая бровь.

Целый год выжидала, чтобы сделать парочку язвительных замечаний о моей внешности? Боже… Как она могла ему нравиться? Чем зацепила, тугими канатами привязав к себе мужчину, который готов был падать к ее ногам, стоило ей захотеть поставить его на колени?

— Не совсем, — отступает назад, и с кошачьей грацией отходит к зеркалу, на ходу разглаживая несуществующие складки на талии. Замирает, приоткрывая пухлые губы, и стирает с них излишки макияжа указательным пальцем.

— До твоего внешнего вида мне дела нет, — ловит мое отражение и, больше не отводя взгляда, бросает свои угрозы, то и дело выдерживая паузы, чтобы дать мне время переварить услышанное:

— Я просто хотела, чтобы ты помнила — я всегда рядом. За твоей спиной, впереди, опережая на пару шагов, или, возможно, даже в твоей постели… Ведь кто знает, о чем думает Игорь, ублажая тебя в спальне?

Жарко. Хочется ослабить корсет, ведь легкие мои полыхают, отравленные вишневым ядом, грозящимся въестся в мою одежду, осесть в волосах, и изувечить мою душу своими тяжелыми парами, оставив после себя уродливые ожоги.

Заставляю себя очнуться, когда давление ногтей на мягкую кожу ладоней становится нестерпимым, и впервые хвалю себя за то, что не поскупилась, накладывая на щеки толстый слой тонального крема. Пылать, как маковое поле, в присутствие этой дамы я себе запрещаю.

— Я дала Игорю время поиграть в семью, насладиться отцовством и немного усмирить взыгравшую совесть… А теперь, возвращаюсь. Возвращаюсь, чтобы забрать свое.

— Свое? — удивляюсь, как далеко она зашла в своем сумасшествии, и, прочистив горло, добавляю стали в свой осипший от волнения голос. — Шутишь? Не думаю, что тут есть хоть что-то, на что ты можешь предъявлять права. Он выбрал меня, Яна.