— Я вернулась утром, но пройти на территорию мне не дали два амбала, что он поставил у ворот.

— И вы больше не предпринимали попыток добиться встречи?

Шутит? Я как пес дневала у дома, надеясь, что хоть кто-то поможет мне… Только желающих так и не нашлось. Кто захочет терять хлебное место, теплую крышу над головой и хорошие рекомендации?

— Дня через три он увез детей из города.

ГЛАВА 39

Павильон я покидаю последней. По-моему, люди преувеличивают пользу исповедей, ведь легче мне так и не стало… Впрочем, место для откровений я выбрала нестандартное, так что не мне судить.

Ступаю туфлей в грязную лужу, совсем не заботясь о разводах, оставшихся на искусственной коже обуви, и наслаждаюсь каплями, хлестко бьющими мне в лицо. Даже голову задираю, крепко жмурясь от потока воды, что наверняка смывает остатки грима с моих ресниц и раскрасневшихся щек. От помады я избавилась самостоятельно.

— Лиза! — если он ждал, что я остановлюсь, мне придется его разочаровать.

Ускоряюсь, толком и не зная, где искать автобусную остановку, и намеренно не смотрю на промокшего до нитки Лисицкого.

— Стой! Я прошу тебя, — не прикасается. Лишь тянет пальцы к рукаву моего плаща, а тело уже реагирует, дергаясь, как от удара. — Давай поговорим? Всего лишь минуту!

Сколько их уже было? Сотни, тысячи, миллионы. Еще одна явно будет лишней.

Упрямо веду подбородком, тут же пряча его под воротом плаща, и, склоняя голову ниже, слежу за дорогой под своими ногами: лужа, трещина в плитке, бычок чьей-то сигареты…

— Я отвезу тебя, ладно? Ливень ведь, — не унимается Славка, то ли намеренно слегка отставая, то ли и впрямь не поспевая за моими шагами.

Спотыкается, ругаясь себе под нос, и вновь дышит мне в спину, разбавляя цокот каблуков звуками своей тяжелой поступи.

— Хоть зонт возьми!

Какая забота, верно? Только что этот дождь по сравнению с тем, что творится внутри меня? Что этот вечерний холод запоздавшего где-то лета, по сравнению с той мерзлотой, что подчинила себе мою душу? Глупые! Глупые люди, неспособные понять, что порою сердечная боль куда нестерпимей, чем жжение в кончиках окоченевших пальцев.

Торможу, заметив на парковке мигнувшую фарами иномарку, а человек в дорогом костюме, чьи брючины напрочь испорчены брызгами грязи, уже преграждает мне путь и хватает за руку.

— Прости, Лиза, какой я дурак! Хочешь, на колени встану? Только скажи, — кается Слава, словно не замечая людей, что торопливо бредут по своим делам: в дождевиках, прикрывая голову пакетом, кто-то делит один зонт на двоих…

— Только не молчи!

Самое время на него посмотреть: волосы облепили лоб, ресницы отяжелели от дождевой влаги, губы дрожат, а глаза умоляют о прощении. Только знаете, я к нему не готова. Мой запас понимания просто иссяк…

— Прощай, Слава, — произношу, горько улыбнувшись, и обхожу, оставляя позади студию, дотошного ведущего, редактора, что все же сдержала свое обещание и свела меня с адвокатом, воспоминания и друга. С собой я забираю только надежду, теперь вовсе не призрачную, и от этого серый вечер уже не кажется таким унылым.

— Сиденье намочишь, — стоит мне хлопнуть дверью и устроится рядом, Эвелина не упускает шанса для очередной претензии.

Проворачивает ключ в замке зажигания, даже не взглянув на одинокого Лисицкого, так и не сдвинувшегося с места, и уже ловко лавирует между поредевшими рядами машин. Вот чего я точно не планировала, так это народной артистки в качестве извозчика…

— Куда ехать — то?

Я и не знаю. Куда угодно, лишь бы подальше от всех, кто не поленился всадить в меня острый клинок.

— Ясно, — словно прочитав мои мысли, свекровь что-то шепчет себе под нос, настраивая нужную волну радиостанции, и когда салон заполняет знакомая мне мелодия, острым уколом отдающая в сердце, бросает на меня сочувствующий взгляд. — Не было у них ничего. Журналисты раздули скандал на пустом месте, а Юнусов прижал Таньку к стенке. Грозился контракт разорвать, если откажется от такого пиара.

Это когда-нибудь кончится? Даже на удивление сил не осталось. Безразлично пожимаю плечами, не испытывая ни радости, ни облегчения, ни легкой досады. Ведь что это меняет? Напротив, лишь еще больше доказывает, что у всего в этом мире своя цена, которую устанавливают не слишком-то заботясь о человеке, за чей счет повышают свои рейтинги.

— А эти фото с совместного отдыха, — неверно истолковав мое молчание, Громова продолжает свою речь, — чистая случайность. У нее был концерт неподалеку, а Игорь как раз приехал забрать детей. Я вместе с Ниной вывозила их морю.

— Мне все равно, — отзываюсь, больше заботясь о том, что толком и не знаю, как жили мои дети все эти месяцы. Чем занимались, чему успели научиться…

— Скажите, они уже сделали первые шаги? — не выдерживаю, и теперь сгораю от нетерпенья в ожидании ответа.

— Настька во всю по комнате носится, а Катя постоянно падает. Зато мое имя говорить научилась, — улыбается, оставляя руль, пока мы останавливаемся на светофоре. — Линой зовет.

Жжет мою кожу от этой слезы. Да и губы дрожат, так что, не придумав ничего лучше, закусываю кулак, отворачиваясь к окну. Они уже говорят! И, вполне возможно, называют мамой свою няню.

— Нина им твои фотографии показывает. Говорит, что так им будет проще тебя узнать, когда ты вернешься.

Дергаюсь, наплевав на то, что рыдания мои заглушают голос диктора из вечерних новостей, и прячу лицо в ладонях, больше всего на свете мечтая, чтобы слова этой женщины оказались пророческими.

***

Утро бывает разным. Пасмурным, ясным, морозным… неважно. Вовсе не погода задает ему настроенье. Мы сами, наши мысли и окружение добавляют необходимые штрихи к первой картине дня, и именно от выбранного нами цвета зависит, поселится ли улыбка на нашем лице. Моим цветом сегодня стал шоколадный…

Подрываюсь на чужой постели, одергиваю ночную рубашку, дарованную мне с хозяйского плеча, и крепко жмурюсь, зажимая уши руками. А через секунду уже бегу вниз по белым ступенькам, убедившись, что мне это не причудилось. Едва не падаю и вовсе не думаю оборачиваться, снеся со стола любимую вазу Эвелины, ведь больше не вижу ничего вокруг, стоит распахнуть эти двери, ведущие на веранду.

Я растрепанная, неумытая, наверняка распухшая от рыданий, но впервые за это долгое время живая!

— Катя! — даже голос свой не узнаю, со всех ног несясь к девчушке в легком ситцевом платье, чьи темные кудряшки светятся от играющих прядями лучей солнца.

Падаю на колени у детских ног, обутых в золотистые сандалии, и уже прячу лицо на ее груди. Малышка хихикает, пытаясь освободиться, ведь мои локоны наверняка щекочут ее голые руки, а я, и сама не замечая, обливаюсь слезами, не в силах насытится ее ароматом. Вот оно счастье — в моих руках, маленькое, не больше восьмидесяти сантиметров в высоту!

— О, — причудливо округляет губы, поднимая вверх указательный палец, наверняка подражая кому-то из взрослых, и тут же хватает небольшой кулон, болтающийся на моей цепочке. Повзрослевшая, словно между нами разлука длиною в несколько лет…

— Смотри, кто проснулся, — и этот голос пускает волну тепла по моему телу.

Поворачиваюсь, тут же натыкаясь глазами на Нину Алексеевну, рядом с которой притихла Настена, и смеюсь уже в голос, когда дочка вынимает палец изо рта и вразвалочку направляется к нам.

— Вишь, как к мамке торопится, — поддерживает мое веселье старушка, когда неуклюжая малышка заваливается набок, не добежав до меня лишь нескольких шагов.

Целую ее щеки, не отдавая отчета своим словам, и, кажется, никогда не смогу расцепить своих рук, обнимающих дочерей.

— Ну, наконец-то! Хоть на выходной вырвусь, а то бабушка ваша ни в какую одна с ними оставаться не хочет.

— И правильно, — только сейчас замечаю Эвелину, устроившуюся в шезлонге и потягивающую разноцветный коктейль. — У меня здоровье не то, я свои силы все на сцене оставила. Так что, давайте-ка сами с этим детским садом разбирайтесь.

Игорь

Я прирос к полу. Не смею шевельнуться, наблюдая за тем, как Лиза кружит в объятьях дочку, как волосы ее развиваются по ветру, как губы осыпают поцелуями детские лица. Нервничаю, наперед зная, что за содеянное заплачу высокую цену, и просто любуюсь этой утренней картиной, пытаясь запомнить каждую мелочь. А ведь так могло быть всегда.

Позади, на отцовском столе, лежат подготовленные юристом документы, а я все тяну, никак не решаясь ее окрикнуть… Боюсь осквернять ее имя звуками своего голоса, боюсь увидеть боль и обиду на глубине ее взора, боюсь, что мне просто не хватит сил не отвести глаз.

Я бы мог стоять здесь часами — напротив окна с легкими полупрозрачными занавесками, что колышутся от теплого ветерка — но вот моя жена замирает, сделав испуганный рваный вдох и потому, как бледнеют ее щеки, становится понятно, что меня она все же заметила…

Обнимает себя за плечи, опомнившись, что ее тонкая хлопковая сорочка в золотистом свечении солнца за спиной обнажает стройный силуэт тела, и, что-то бросив женщинам, сидящим неподалеку, стремительно уносится, напоследок задерживаясь глазами на дочерях. Знаю, о чем она думает: боится, что когда вернется, может не обнаружить их на лужайке…

Что я наделал? Столько лет испытывал на прочность ее чувства, столько лет позволял себе мысли о другой, не осознавая, что они по праву должны принадлежать Лизе, а когда оценил, понял, насколько она важна, сделал то, что ни одна женщина уже не сможет простить — отнял, безжалостно вырвал из ее рук самое дорогое… Позволил ярости затопить мою душу, считая, что она обязана заплатить за мое разбитое сердце.

— Здравствуй, — вздрагиваю и не шевелюсь, не находя в себе сил взглянуть на ту, что замерла в дверях кабинета.