Роза сжала его пальцы.

– Ты заслужил, – заверила его она.

Глава 44

Вива играла в теннис со своей лучшей подружкой Элеанор, когда явилась монахиня и сообщила о смерти ее мамы. Сестра Патриция, костлявая молодая ирландка, поманила ее рукой с корта. Они шли по дорожке к школе, и Виве запомнилось лишь, как она старалась не наступать на трещины. Еще то, что внутри у нее было глухо и пусто – словно там намело снежные сугробы.

Это было за месяцы до того, как она зарыдала по-настоящему – накануне Рождества, которое, как было договорено, она проведет под Норвичем у дальней кузины ее мамы. Кузина, высокая, сухопарая дама, совершенно непохожая на маму, напоила ее чаем в соседнем отеле. За чуть теплым чаем и черствыми булочками она дала Виве понять, что не хочет обременять себя лишними хлопотами и что она почти не знала ее родителей. «Они все время жили в Индии, – с упреком заявила она, – и говорили, что им там нравится». Как будто смерть стала проявлением их беспечности.

Вива мало думала об этом – в те дни она вообще мало обращала на себя внимание, – но за два дня до той встречи с теткой группу девочек возили в Честер на постановку «Белоснежки». Вива сидела в полутемном зале с пачкой лакричного ассорти и наслаждалась жизнью, но потом принц уселся на украшенном блестками дереве и запел Белоснежке «Красивая девушка словно мелодия»[78]. Это была любимая песня папы. Чтобы успокоиться, Виве пришлось выбежать из театра с недовольной послушницей, которая так недолго наслаждалась спектаклем – такой редкой радостью в ее жизни. Послушница дала Виве старенький носовой платок и хмуро смотрела на подрагивающие плечики девочки, стоя под рождественскими огнями возле универмага «Дебенхамс». А Вива делала вид, что разглядывает манекены в витринах, а сама рыдала и рыдала, но потом все-таки взяла себя в руки и вернулась к их группе.

Все считали, что милосерднее всего не обращать внимания на этот ее взрыв, и на обратном пути в автобусе ей было так стыдно, что она запретила себе так распускаться. Она сказала себе, что жизнь и дальше станет расставлять свои ловушки и ей нужно всячески их избегать, что лучший способ их избежать – держать свою душу холодной. Что ж, до недавнего времени это ей помогало. Главное – опасаться песен и сентиментальных сюжетов.

Эта въевшаяся в нее привычка заставила ее радоваться и испытать облегчение, когда они с Фрэнком расстались, радоваться, что он больше не написал ей ни строчки. Дейзи как-то мимоходом упомянула, что, по слухам, он уехал в Лахор и что там у них замечательный проект. Гемоглобинурийная лихорадка – ужасная вещь, и чем быстрее они смогут найти способ лечения, тем лучше.

Он не позвонил и не попрощался с ней, и этому она тоже была рада.

Работа – вот что теперь было важнее всего. Теперь она долго сидела за своим столом возле окна ночами, когда все дети давно уже спали. Какое-то время она слушала урчание древней канализации, уханье сов в кроне тамаринда, крики детей во сне. И потом писала, нередко до рассвета, истории этих детей. Эти дети были у нее часто жизнестойкими и мужественными – как сама она когда-то, – но давно научились не наступать на трещины.

Писать эту книгу оказалось труднее, чем Вива думала. Хотя Дейзи не раз предостерегала ее от поверхностных суждений, где-то в глубине души Вива всегда считала, что для многих из этих детей жизнь в «Тамаринде» стала невероятной удачей, знакомством с другим образом жизни, о котором многие из них могли только мечтать. Теперь она видела, что ее представления были одновременно сентиментальными и невежественными. Некоторые дети, это верно, были благодарны за еду и постель; другим не нравилась такая жизнь между двух миров. Они скучали по бурлящей, богатой событиями, суровой жизни в трущобах; они опасались, что люди из окрестных улиц подумают, что они сделались «рисовыми христианами» и продают свою душу за горячую похлебку. Пара мальчишек сказали ей с вызовом, что они какое-то время поживут здесь, но прежде всего они принадлежат Ганди-джи.

Но что бы они ни говорили, она твердо решила записывать все точно и скрупулезно, понемножку, день за днем. Пачка таких записей уже лежала на столе. Дейзи уже показала некоторые рассказы своей подруге из издательства «Макмиллан», и та сказала, что если и другие главы будут такого же качества, то их это, возможно, заинтересует.

Она так сосредоточилась на своей работе, так старалась сделать ее как можно лучше, что, развернув однажды газету «Пайонер майл» и увидев объявление, что у супруги капитана Джека Чендлера, Розы, родился сын Фредерик, она… Что? Виву удивила и ужаснула собственная реакция – ну а какая она была? Вива пыталась определить это чувство и не могла. Сказать, что она ревновала, несправедливо, но все равно – в ней зашевелились сильные и неприятные эмоции. Отказавшись от Фрэнка и сосредоточившись на своей книге, она надеялась найти более чистую и стойкую версию себя самой, и в чем-то ей это удалось. Долгие часы сосредоточенной работы приносили ей спокойную радость, ощущение того, что ты опустошаешься и наполняешься вновь благодаря собственным усилиям. Но порой, особенно на кромке сна, где все дозволено, она снова вспоминала его сильные руки, интимность его поцелуев, все те вещи, которые проникли глубоко в ее сердце и так сильно испугали.

Она немедленно поздравила Розу в письме и послала ей красивый платок, сделанный одной девочкой из их приюта. Потом немедленно вернулась к работе, ведь ей еще надо было работать и работать над книгой, прежде чем она поймет, что ее можно показать издателям. Так прошел сентябрь, потом октябрь, началась бомбейская зима с ясными, теплыми и солнечными днями и внезапными закатами; иногда по ночам, когда ветер дул с Гималаев и Деканского плоскогорья, даже хотелось накрыться лишним одеялом.

В начале ноября дети с восторгом ждали новолуния, потому что в месяце картика, в новолуние, будет самый большой праздник индусов Дивали, Фестиваль огней. Он устраивается в самую темную ночь года и означает наступление зимы и возвращение царевича Рамы, время победы света над силами тьмы.

Уже несколько недель уроки прерывались криками местных торговцев, собиравших пожертвования на сооружение пандалов (временных навесов и шатров) и огромных носилок, на которых вскоре понесут богов по улицам Бикуллы. Спальня над головой Вивы вибрировала от усердия, с которым дети отмывали полы, белили стены и делали собственную статую Дурги – высокое сооружение из блесток, бумаги и огоньков. Дети несколько раз звали к себе Виву, чтобы она восхищалась и давала советы.

Фейерверки начались сразу после наступления темноты и не давали никому уснуть. За школьными воротами, на углу Джасмин-стрит, торговцы сладостями продавали традиционные сладости на молочной основе, такие как барфи и ладду, и готовили на угольных печках восхитительные свежие джалеби.

Во вторник, 3 ноября, вечером накануне открытия фестиваля, Виджай в роли царевича Рамы носился, размахивая картонным мечом; Чинна, сирота из Бандры, играла Зиту.

Пока все бурно аплодировали, Дейзи заглянула в дверь и попросила Виву, миссис Боуден и Ваибхави, их индийскую сотрудницу, зайти к ней в офис.

– Я знаю, как вы невероятно заняты, – извинилась она, когда все четверо втиснулись в маленькую комнатку, – и не стоит принимать это близко к сердцу, но вчера тут кое-что случилось, и я не имею права замалчивать это происшествие.

Она встала и вынула из книжной полки несколько книг.

– Все вы знаете, что это сейф. Денег там немного, увы, но хранятся важные документы, касающиеся дома. Два дня назад, когда я пришла на работу, он был взломан. Кто-то взял мою адресную книгу и списки детей и оставил довольно наглую записку.

– Я не хочу сегодня портить детям праздник, – Дейзи сняла очки и тщательно протерла их, – и после фейерверков, как всегда, устрою наш праздник Дивали, на который вы все, конечно, сердечно приглашаетесь. Но все-таки помните о некоторой осторожности.

– Что вы имеете в виду? – спросила миссис Боуден, которая любила определенность, черное или белое, и уже дала понять, что не пойдет на праздник.

– Только это, – сказала Дейзи. – Первое: будьте осторожны со своими личными вещами. Второе: соблюдайте наше строгое правило и пересчитывайте детей, когда выходите с ними на улицу. Дивали восхитительный праздник, и хотя вокруг нас живут прекрасные люди, не всем нравится то, что мы тут делаем. Вот и все.

Она широко улыбнулась. Никто особенно не встревожился. Когда Дейзи рядом, всем было проще думать, что не может случиться ничего плохого.


Дети настояли, чтобы Вива нарядилась для праздника. В пять часов она надела свое красное шелковое платье. На улицах уже били барабаны, звучали надтреснутые звуки рога, крики и смех, а над ее головой раздавался быстрый топот ног восторженных ребятишек.

Через несколько мгновений в дверь постучали. Там стояла нарядная Талика – в красивом сари персикового цвета, на худеньких руках стеклянные браслеты, глаза подведены углем, в маленьких ушах тяжелые золотые кольца. Она выглядела одновременно такой гордой, робкой и сияющей, что Виве захотелось обнять ее, прижать к себе, но она сдержалась. Несколько недель назад, когда Вива спросила ее, скучает ли она без объятий мамы, Талика гордо ответила: «Моя мама никогда меня не обнимала. Она приходила с фабрики слишком уставшая». Словом, еще одна кошка, которая гуляет сама по себе.

За Таликой стоял маленький Савит, мальчик с ужасающими ожогами на ноге. Он был одет в новенькую курту[79], на голове золотая корона. Рядом была Нита в пурпурном сари с маленькой тиарой, усеянной самоцветами; ее лоб тоже украшали рубины и жемчуг.

– Я красивый? – спросил ее Савит.

– Ты выглядишь чудесно, – ответила Вива. – Как сам бог Рама.

Он крепко зажмурился и чуть не задохнулся от восторга.

Через час, когда Вива вышла на улицы со своими маленькими подопечными, они смотрели ей в лицо, а когда она ахнула от восторга, они засмеялись и захлопали в ладоши. Ветхие лавки и покосившиеся веранды преобразились в светящиеся шары, которые были ярче звезд на небе. Каждая хижина, каждая повозка, каждый дюйм, который можно было осветить, горел огнем; окна были полны горящих свечей, тощие деревья украшены гирляндами и горели на фоне неба словно рождественские елки. Толпы людей, разодетых в пух и прах и сверкающих драгоценностями, приветствовали друг друга на улице.