Разумеется, она не собиралась идти в милицию — ни до этого разговора, ни после него. Ей было ужасно стыдно. Она уже впитала в себя негласную истину о том, что «если изнасиловали — значит, сама виновата». С порядочными и честными девочками никогда подобного не случается, это было хорошо всем известно.

Она вспомнила случай, о котором гудел весь Речной пару лет назад. Девушку из их школы изнасиловал отчим, и она, не побоявшись огласки, написала на него заявление. Она просто хотела, чтобы зло было наказано и преступник сидел в тюрьме. В итоге общество осудило и морально распяло не насильника, а жертву.

Все свидетели в один голос твердили, что подлая бессовестная девка портит жизнь хорошему, честному и порядочному человеку. Было там и классическое «сучка не захочет — кобель не вскочит», и то, что десятиклассница наверняка сама провоцировала отчима своим вызывающим поведением…

Судья с суровым пониманием кивала в ответ на слезливые признания подсудимого: дескать, эта юная стерва ходила и вертела перед ним жопой в коротком прозрачном халатике, явно сама напрашивалась. Адвокатом были вслух зачитаны прекрасные характеристики подсудимого с места работы: отличный специалист, кристальной души человек, душа компании, отзывчивый товарищ и вообще миляга. Даже мать, которая в этой ситуации, казалось бы, должна всецело перейти на сторону поруганной дочери, разобиделась на неё за такую подлянку и предпочла поверить мужу, которого так цинично «спровоцировали» и «подставили».

Отчим в итоге получил два года условно, а девушку буквально заклевали. Весь город показывал на неё пальцем и шушукался за спиной, называя развратницей и шалавой. В конце концов, не выдержав такого давления, старшеклассница покончила с собой.


Света плохо разбиралась в системе советского правосудия, но что-то ей подсказывало, что если Олег был так самоуверен — значит, у него есть на то основания, и, следовательно, ему в любом случае ничего не грозит. Тем более, изнасилования как такового и не было, лишь его попытка… Она действительно ничего не потеряла, кроме доверия к людям, и ничего не приобрела, кроме жгучего, разъедающего внутренности стыда. Ей казалось, что она никогда не сможет отмыться от этой грязи…

На этом фоне даже переживания об измене Дани отошли на второй план. Хотя иногда Света мысленно возвращалась к тому проклятому вечеру у костра и снова и снова прогоняла в памяти сцену приглашения на танец, только с разными концовками.


«Потанцуем?» — спрашивал её Олег. «Она не танцует», — отвечал Даня. «Совершенно верно, не танцую», — подтверждала она, крепче сжимая Данину ладонь.


«Потанцуем?» — спрашивал её Олег. «Она не танцует», — отвечал Даня. «Почему это не танцую? Я — очень даже, — поправляла его Света. — Но — только с тобой, и ни с кем больше…» И они с Даней, поднявшись, принимались кружиться в танце друг у друга в объятиях.


«Потанцуем?» — спрашивал её Олег. «Нет, мы с Даней уже уходим», — отзывалась Света, и, взявшись за руки, они торопливо покидали компанию.


«Так я действительно влюблена в него?» — размышляла Света. Странно и непривычно было думать о Дане в таком ключе. Он всегда, всю жизнь, находился рядом. Он был самым близким другом и почти родным человеком, знакомым до чёрточки — до царапин на коленках, до непослушных вихров, которые он постоянно приглаживал, до трогательной улыбки, от которой его лицо словно освещало солнышко… Это было своё, привычное, уютное и спокойное. Однако воспоминания о том утреннем «почти-что-поцелуе» наполняли её сердце горько-сладкой тоской.

Да, у неё всё-таки болело. Особенно, когда она украдкой вылавливала взглядом Даню и Шурика — вместе… В конце концов, Света и вовсе перестала выходить куда-то, просиживая оставшееся до отъезда время в домике и читая книжку.

— Плохо себя чувствую, — врала она маме, — у меня… эти самые дни, купаться в речке и играть в спортивные игры сейчас нельзя.

Мама верила, не замечая (или не желая замечать) ни её бледного лица, ни воспалённых от бессонницы глаз, которые периодически заволакивало слезами…


В самое последнее утро перед отъездом Даня всё-таки подстерёг её — он внезапно вышел из-за угла домика, когда Света возвращалась после умывания, и мрачно сказал:

— Ветка… нам нужно поговорить. Я хотел бы всё объяснить…

Она замерла. Ситуация была зеркальным отражением той, когда они чуть было не поцеловались на этом самом месте, примерно в то же время.

— Не надо объяснять, — отрезала она. — Меня не интересует ничего из того, что ты хочешь сказать. Абсолютно. Всё кончилось, Дань, ты до сих пор этого не понял?

— Ну, зачем ты так… — мягко сказал он, делая шаг ей навстречу. Несмотря ни на что, Света поймала себя на мысли, что любуется им, по-настоящему любуется, не может отвести глаз. Он был сейчас таким красивым, не по-мальчишески, а по-мужски красивым — какой-то повзрослевший, серьёзный, очень печальный… Она ненавидела его сейчас за эту красоту и необъяснимую власть над ней, и одновременно любила за эту же красоту, за эту власть…

— Это всё из-за тебя, — выдохнула она в отчаянии. — Ты во всём виноват. Если бы ты не… — горло перехватило обидой. Она понимала, что во многом несправедлива сейчас, что Даня не имеет к случившемуся на берегу реки никакого отношения. Но это было наивное, инфантильное стремление переложить хоть кусочек вины, хоть часть этого непосильного груза на чужие плечи. Она просто смертельно устала…

— Что из-за меня? — непонимающе спросил он. — Да что с тобой происходит, Светлячок? На тебе же лица нет…

Но она уже снова закрылась, сделалась колючей и ощетинилась.

— Ничего не происходит. Уходи, Даня. Просто уходи. Не хочу тебя знать, и точка! — отрезала она. — Ни тебя, ни Шурика. Так ей и передай.

Несколько секунд он ещё вглядывался в её лицо, словно пытаясь прочесть там ответ на мучающий его вопрос. Затем молча повернулся и ушёл.

Не оглядываясь.


Несколько лет спустя Светлана со своим мужем — актёром Ильёй Кузнецовым — пришла на день рождения к кому-то из друзей. Водка и вино лились рекой, играла модная зарубежная музыка, кто-то танцевал, кто-то декламировал стихи, кто-то спорил о политике и курил прямо в комнате — в общем, как всегда у артистов, было весело и шумно… Внезапно из магнитофона зазвучали аккорды знакомой «битловской» мелодии — «And I Love Her». Светлану словно отбросило назад, в лето восемьдесят первого, на турбазу. Костёр… И тепло Даниной ладони… И силуэт Олега, который возник перед ними с невинным вопросом «потанцуем?»

У Светланы началась самая настоящая истерика. Она забилась в уголок и рыдала, не в силах ни остановиться, ни сколько-нибудь внятно объяснить, что с ней происходит, несмотря на испуганные лица гостей и раздосадованное лицо мужа.

«Выпила лишнего, наверное», — объяснил он всем присутствующим извиняющимся тоном и немедленно вызвал такси домой.


Следующий удар ожидал девочку — вернее, прежде всего не саму Свету, а её мать — сразу после возвращения с турбазы. Отец ушёл к тёте Любе Костровой. Насовсем.

Утром первого школьного дня Света проснулась от душераздирающих рыданий и обнаружила, что мама сидит на кухне, трясущимися пальцами давит в переполненном окурками блюдце сигарету (девочка никогда прежде не видела, чтобы мать курила) и ревёт в голос. Это было так страшно и непривычно, что у Светы от неожиданности подкосились ноги.

— Мам, что случилось? — испуганно спросила она, бросаясь к ней и пытаясь отобрать очередную сигарету, которую женщина машинально начала прикуривать: видимо, чтобы хоть чем-то занять руки и успокоить нервы.

— Отец… — прорыдала она в ответ, — отец нас бросил.

— В каком смысле? — опешила дочь.

— Он теперь будет жить у тёти Любы, — выдохнула мама, и из глаз её излились новые водопады слёз.

— Ты что-то путаешь, наверное, — пролепетала Света растерянно. — Так не бывает. Как это — бросил? И даже ничего мне не сказал…

— Он и мне ничего не говорил до последнего. Я сама узнала час назад, когда он потребовал развода! — голова матери упала на стол, а плечи заходили ходуном. Ошеломлённая, растерянная, совершенно сбитая с толку Света осторожно гладила её по спутанным волосам и вздрагивающей спине, не зная, как переварить эту дикую новость и что можно сказать в утешение. Она слышала, что мужчины уходят из семьи, когда встречают другую женщину и влюбляются. Но чтобы это произошло у них… С её папой! Нет, в это решительно невозможно было поверить.

— Сделать тебе чай? — заискивающе предложила Света. — Или, может, валерьянки накапать? А есть ты не хочешь? Давай, я завтрак приготовлю… И… ты на работу не опоздаешь?

— Ну что ты несёшь! — закричала мать сквозь слёзы. — Какой завтрак! Какая работа! Мне жить не хочется… — и она заплакала с новой силой.

Света закусила губу, стараясь не обижаться. Наверное, она ещё не осознавала, что их жизнь изменилась окончательно и бесповоротно, вот и пыталась простыми, привычными действиями разрядить обстановку.

— Я пойду Тёму разбужу… — негромко сказала Света. — Нужно собрать и проводить его в школу. Сегодня ведь торжественная линейка…

Мать едва ли услышала эти слова. Она была поглощена своим горем.


С грехом пополам подняв Тёму с постели и заставив умыться, Света помогла братишке облачиться в школьную форму и повела его в школу. Она очень спешила: не хотелось надолго оставлять маму одну. Всю дорогу мальчик тёр глаза кулаками и капризничал, бубня себе под нос, что ненавидит школу и не горит желанием туда идти, что он не выспался и хочет есть, что новая форма неудобная и тесная, что ранец натёр ему плечи… Света молча волокла его за собой, крепко держа за руку, и думала о своём.

Как они будут жить без папы? А может быть, он ещё вернётся? Но почему, почему он ушёл именно к тёте Любе?! Неужели их связывали какие-то отношения, более близкие, чем просто «дружба семьями»?! Света горько усмехнулась: да уж, похоже, семейство Костровых стало для них кем-то вроде кровных врагов. Сначала лучшая подруга отняла у неё Даню, а теперь мать этой подруги лишила Свету отца.