Тим послушно поставил второй прибор.

— Так что же, — спросил он её как можно более равнодушным тоном, возвращаясь к начатому разговору, — вы жили с ним в Москве вдвоём?

— Нет, что ты, — Светлана нацепила на вилку поджаристый кусочек котлетки, но так и застыла, поднеся его ко рту и вновь ударяясь в воспоминания. — В те годы это было… не принято. Не то, чтобы молодые люди не жили вместе до свадьбы, но всё равно это не было так распространено, как сейчас. Да и где нам было жить? Оба приезжие, ни у него, ни у меня в столице — ни кола, ни двора… Мне, конечно, выделили место в общежитии, да и Даня, устроившись на работу, поселился в какой-то каморке — чуть ли не в подсобном помещении. Мы старались видеться так часто, насколько это было возможно. Но это не всегда получалось. Я была на занятиях или на репетициях, меня снова стали приглашать на съёмки… А он иногда так выматывался на суточных дежурствах в больнице, что буквально засыпал на ходу и физически не мог ко мне приехать. Но… мы жили ожиданием — от встречи к встрече. Каждое утро просыпались с мыслью о том, что сегодня вечером непременно увидимся. По крайней мере, постараемся…

— Всё-таки покормить вас с ложечки? — иронично осведомился Тим, намекая на то, что она так и не притронулась к еде. Светлана спохватилась и послушно отправила кусок в рот, старательно прожевала, проглотила и отчиталась, как примерная ученица:

— Очень вкусно, Тимофей. Правда.

— У меня мама — повар, — расслабившись, пояснил он. — Поэтому я тоже неплохо готовлю…

— А знаешь, — вдруг оживилась она, — каким был традиционный студенческий завтрак в общаге? Чашка несладкого чая и бутерброд с кабачковой икрой — как сейчас помню, банка икры стоила всего сорок копеек. Вообще, питались впроголодь — и потому, что стипендия была крошечная, и потому, что все девушки-артистки вечно сидели на диете… Даня постоянно старался подкормить меня, вот прямо как ты, — Светлана улыбнулась, — несмотря на то, что сам перебивался с хлеба на квас…

Некоторое время они поглощали пищу в молчании, но потом она снова заговорила. На её лицо набежало облачко лёгкой озабоченности.

— Иногда Даня вскользь упоминал о том, что его родители поговаривают об эмиграции в Израиль. Но ни он сам, ни — тем более — я не воспринимали это всерьёз. Инициатором отъезда была Дина Наумовна, отец же до последнего пребывал в блаженной иллюзии, что всё хорошо… Первые звоночки прозвенели, когда Даню — круглого отличника — завалили на выпускных экзаменах в школе, влепив две четвёрки и лишив его тем самым медали… Затем — когда он не смог поступить в медицинский институт… А потом Михаэль Давидович почувствовал это и на собственной шкуре. Некоторые пациенты стоматологии демонстративно отказывались садиться к нему в кресло, мотивируя тем, что не доверяют врачу с фамилией Шульман… Ну, а последней каплей стал эпизод в магазине, когда в очереди кто-то грубо сказал ему: «Куда прёшь, жидовская морда!» — это Даниному-то папе! Интеллигентнейшему, добрейшему и милейшему человеку! И они с женой стали готовить документы на выезд.

— Наверное, психологически это был трудный шаг? — нерешительно предположил Тим, до этого самого момента имеющий весьма приблизительное и смутное представление о многолетнем болезненном процессе «исхода» евреев из СССР.

— Не то слово, — Светлана кивнула. — Уезжающие из страны приравнивались к предателям. Их лишали работы и жилья, выбрасывали из институтов… Для того, чтобы уехать в Израиль или в любую другую страну, необходимо было получить не только въездную, но и выездную визу. Очень многим отказывали в выезде из Союза, и они оставались фактически у разбитого корыта: ни квартиры, ни заработка… что автоматически переводило их в разряд тунеядцев, а это уже — статья уголовного кодекса. Представляешь, какой бред?! — она нервно рассмеялась. — Появился даже специальный термин — «отказники». Дина Наумовна ужасно трусила подавать документы на выезд — боялась, что им тоже откажут, а с этого пути уже нельзя было повернуть назад… Но ещё больше она боялась остаться в Союзе — не из-за себя, конечно, а из-за сына. Меня же пугал её решительный настрой. Мне, понятное дело, крайне нежелателен был бы их отъезд… Даня только посмеивался над родительской затеей, а заодно и над моими страхами. Он легко уверял меня, что никуда, конечно же, не поедет. У меня не было оснований ему не верить…

Тим собрал пустые тарелки со стола и сложил их в раковину. Светлана молчала, погружённая в свои мысли. Он тоже молчал, пока мыл посуду. Ему казалось, что на сегодня исповедь окончена, что Светлана уже выдохлась и продолжения не будет. Однако, когда Тим закрутил ревущий кран и снова присел к столу напротив неё, она подала голос.

— В декабре Даню забрали в армию, — коротко сказала Светлана, пряча за сухостью своего тона реальные мысли и чувства по этому поводу. — А пару месяцев спустя в ашхабадской «учебке» ему и другим новобранцам объявили, что отныне они — добровольцы, воины-интернационалисты… и отправили в Афганистан.

Тим щёлкнул выключателем, погасив лампочку. Ночь закончилась. За окном медленно занимался рассвет…

1982

Проводы состоялись в Речном.

Дина Наумовна с опухшими от слёз глазами накрыла в гостиной большой стол, приготовив самые любимые блюда сына — ведь теперь целых два года он будет лишён возможности ими лакомиться. Пришли Данины приятели и бывшие одноклассники, а также друзья дома и соседи. Света была тут же, на подхвате — мыла скопившуюся грязную посуду и помогала расставлять чистые тарелки. Она изо всех сил старалась занять себя заботами по хозяйству, чтобы не начать реветь на глазах у гостей и не расстраивать призывника. Даня, немного выпивший по такому поводу, то и дело утаскивал её из кухни и, прижав в каком-нибудь укромном закутке — в прихожей за ворохом чужих шуб или в тесной ванной — исступлённо целовал, словно впрок, на два года вперёд. Данины родители и гости, случайно натыкаясь на них, деликатно делали вид, что ничего не замечают, и торопились прошмыгнуть мимо, понимающе посмеиваясь.

— Данечка… как же я одна… — задыхаясь, шептала Света в коротких промежутках между поцелуями. — Я не смогу без тебя!

— Я люблю тебя, Светлячок… моя маленькая, моя самая лучшая девочка на свете… — отзывался он, вновь и вновь ища её губы своими. Горький был вкус у этих поцелуев…

Всё происходящее казалось Свете каким-то вязким, мутным сном. Она так и не смогла окончательно примириться с тем, что это реальность: и шум многочисленных голосов, и наряженная к Новому году ёлка в углу гостиной, такая нелепая и неуместная сейчас, и звон рюмок, и пожелания Дане, «чтоб служилось легко и спокойно», и беспрерывно играющая из магнитофона музыка…

— Письма нежные очень мне нужны,

Я их выучу наизусть.

Через две зимы, через две весны

Отслужу, как надо, и вернусь…[3]

Ощущение дурного сна только усилилось, когда в прихожей незваной гостьей возникла Шурик. Глядя на перекошенное лицо Даниной мамы, растерянное — самого Дани, и испуганное — Светы, она лишь звонко расхохоталась.

— Ну, чего вы так напряглись? Всё в порядке… или я не имею права проводить в армию своего друга детства? К тому же, по совместительству — бывшего жениха… Разве не так, Даня? — судя по всему, Шурик была явно под градусом. Щёки её разрумянились, полы дорогой шубки из натурального меха распахнулись, а на шее поблёскивала золотая цепочка с массивным, но изящным кулоном.

Даня крепко стиснул Светину руку и шепнул:

— Не обращай внимания… Я никогда не был ей женихом. Просто, видимо, захотела немного пошуметь напоследок.

— П-п-проходи в комнату, присаживайся к столу, Саша, — неуверенно предложила Дина Наумовна, держа на весу блюдо с фаршированной рыбой — она как раз собиралась подать угощение гостям. Но девушка отрицательно покачала головой:

— Нет уж! Не за этим я пилила сюда из самой Москвы на такси…

Ах, да, вспомнила Света. Кто-то из общих знакомых упоминал, что Шурик теперь тоже учится в одном из столичных вузов. Но уж конечно, ей не приходится ютиться в общаге — заботливая любящая мамочка заблаговременно сняла ей отличную квартиру в центре.

— И за чем же ты сюда пилила? — с иронией поинтересовалась Света у бывшей подруги. Шурик окинула её быстрым цепким взглядом, затем так же внимательно осмотрела Даню.

— Да вот… Хотела на вас, голубков, вместе полюбоваться. Ну и как оно ощущается, Светик? В кайф? Дорвалась-таки до своего любимого Дани, заполучила его? Кто бы сомневался…

— Шурик, успокойся, — предостерегающе сказал Даня. — Давай без сцен напоследок, хорошо? Не тот повод…

— Да какие сцены, Данечка, ни ты боже мой… Неужели я не могу искренне порадоваться за вашу чудесную пару? «Не плачь, девчо-о-онка, пройдут дожди, солдат вернётся, ты только жди-и-и…»[4] — чуточку фальшивя, громко затянула она, а затем с любопытством взглянула на Даню.

— Ну и как она в постели? Неужели же лучше меня?!

— Ты не в себе, — ровным голосом сказал он. — Давай, я вызову тебе такси обратно в Москву. Или позвонить твоей маме, чтобы она за тобой приехала?

— Неужели вы до сих пор не спали вместе? — не слушая его, рассмеялась Шурик недоверчиво, поражённая своей догадкой. — Боже мой, какие нежности! Бережёшь своё сокровище до свадьбы, а, Даня?.. Это правильно. Заодно и проверишь, когда вернёшься, не изменяла ли она тебе… У девственниц это легко проверить! — она снова захохотала, довольная своей находчивостью. — Ну, с условием, конечно, что ты вообще вернёшься. А то… мало ли, что… Забреют в Афган — и…

— Замолчи!!!

Резкий окрик заставил их всех вздрогнуть. Данина мать незаметно снова появилась в прихожей с очередным подносом, который несла из кухни в комнату, и последние слова Шурика достигли её ушей. Лицо её было искажено суеверным страхом.

— Не смей, Александра. Ни слова больше! — сказала она срывающимся от негодования голосом. — Прошу тебя, по-хорошему… не порть людям вечер. Уходи. Неужели ты не видишь, что тебе тут не рады?