В реальности же всё получилось совершенно не так, как это представляла себе Светлана и как это описывал доктор Спок…


Роды она запомнила на всю жизнь. «Мосфильмовские» приятельницы оказались правы — после всего, что ей пришлось вынести, Светлана категорически уверилась в том, что никогда больше не захочет рожать.

На последних сроках беременности выяснилось, что у Светланы узкий таз, и её положили в больницу. Две недели она провела в роддоме, сама толком не понимая, для чего требовалась эта госпитализация — ничего с ней всё равно не делали, а какой-то старичок-доктор даже сообщил, что «узкий таз — это пережиток царизма», однако заверил, что всё у неё непременно будет хорошо.

В «хорошо» верилось с трудом. На дворе стоял девяносто первый год, страна трещала по швам и разваливалась на глазах, а из всех щелей лезла гнилая труха. Состояние роддома было ужасающим. Отсутствие горячей воды, страшенная казённая одежда, грязные дырявые простыни… Даже то обстоятельство, что Светлана — не абы кто с улицы, а известная киноактриса, никак не могло повлиять на ситуацию — все роженицы были в равных, то есть, отвратительных, условиях, потому что больница просто не могла предложить им ничего другого.

Первые схватки начались у Светланы в восемь часов вечера. «Вздумала же рожать на ночь глядя», — ворчливо прокомментировала одна из медсестёр, а затем велела ей оставаться в палате и ждать, пока не придёт врач. Поначалу Светлана ещё терпела, но через несколько часов, когда никто из персонала так и не появился, а боль стала совершенно невыносимой, рискнула выйти в коридор и позвать кого-нибудь на помощь — в палате, помимо неё, лежало ещё четыре женщины, и ей не хотелось мешать им спать.

Дежурная акушерка, ругаясь себе под нос, отвела Светлану в предродовую и тоже приказала ждать. На смену ночи пришло раннее утро, затем день. Светлана видела, как сменяют друг друга роженицы, слышала первый крик появляющихся на свет младенцев… а сама всё лежала там же и тщетно пыталась родить. Ей казалось, что сил у неё практически не осталось, от боли было трудно даже дышать, по лицу непроизвольно катились слёзы, и она мечтала только об одном: поскорее бы это всё закончилось. Кричать и стонать она боялась, помня о том, что ей рассказывали о нелюбви медперсонала к истерящим роженицам. Но в конце концов, боль от схваток стала настолько острой и невыносимой, что Светлану вырвало прямо на пол предродовой.

Всё, что было дальше, она помнила, как в тумане. Сначала разъярённая санитарка тыкала половой тряпкой ей чуть ли не в лицо, крича в сердцах: «Наблевала — вот теперь и убирай за собой!» Потом акушерка, причиняя невероятную боль своими действиями, произвела осмотр и завопила, что нужно немедленно перемещаться в родзал. Затем — какая-то суета и шум вокруг неё, Светлана слышала всё как будто сквозь вату, то и дело уплывая в полузабытье, и только снова и снова возвращающаяся резкая боль от схваток не давала ей потерять сознание и заставляла всякий раз выныривать на поверхность. И на неё опять все орали: ругали за то, что слабая, за то, что плохо тужится… Когда Светлане показалось, что баста — больше она не сможет терпеть ни секунды, и лучше бы ей прямо сейчас умереть на этом самом месте, всё внезапно закончилось. Боль отпустила. Это было блаженное избавление…

А через несколько секунд послышался плач ребёнка.

— Это… мой сын? — пролепетала Светлана из последних остатков сил, цепляясь за родовое кресло и пытаясь приподнять голову, чтобы разглядеть источник звука.

— Дочка у тебя, мамаша! — отозвалась взмыленная, как лошадь, улыбающаяся акушерка, показывая Светлане какой-то устрашающий багровый комок.

«Слава богу, самое страшное позади», — успела подумать Светлана и, наконец, отключилась, провалившись то ли в сон, то ли в обморок.


Самое страшное, как выяснилось, ещё и не думало начинаться. А вот после родов настал настоящий ад…

Дочку Светлане приносили редко, лишь на кормление, и, судя по тому, как беспомощно малютка разевала свой ротик, как она морщила красное, точно резиновое, личико и принималась жалобно рыдать, молока ей катастрофически не хватало. На обходах Светлану ругали, что она плохо сцеживается, и больно, с грубой бесцеремонностью дёргали за соски, отчего она вскрикивала и белела, как полотно. Но расцеживания не помогали — Наташка продолжала вопить от голода, и все вокруг пугали, что ребёнок может «наорать» себе пупочную грыжу. В конце концов, соседка по палате (пышнотелая украинка с пятым размером груди, у которой молока было — хоть залейся) стала докармливать, помимо собственного новорождённого сына, ещё и Светланину пичужку. Светлана не знала, как благодарить эту милую душевную женщину, и, поневоле чувствуя себя ужасной матерью, только молча глотала слёзы, наблюдая, как жадно Наташка хватает чужой сосок и, отчаянно работая щёчками, точно маленький насос, втягивает в себя молоко, как требовательно бьёт кулачками и сжимает мягкую, сдобную грудь своей кормилицы…

В палате их было пятеро, только что родивших. Каждое утро начиналось с явления медсестры, которая несла в руках большую банку не то зелёнки, не то йодинола.

— Девочки, обработка! — бодро командовала она, и все «девочки» послушно задирали казённые сорочки и раздвигали ноги, а медсестра щедро смазывала им промежности ватным тампоном, обмакнутым в эту субстанцию.

Таким же образом происходило ежевечернее подмывание: ватным тампоном в пинцете. Все роженицы дополнительно подмывались тайком сами — из кружки над ведром прямо в палате, потому что туалет был общий на весь этаж, а душевая и подавно одна на целую больницу. Мылись, разумеется, холодной водой, потому что горячую за всю неделю, что Светлана провела в стенах роддома, так и не дали. И это в середине-то октября!.. Наверное, в эти самые дни Светлана и застудила себе почки. Впрочем, она пока ещё не догадывалась о зреющем в её теле воспалении — у неё и так после родов ныло всё тело, и акцентировать внимание на какой-то не особо сильной боли в пояснице и в боку ей даже в голову не приходило.


Несмотря на то, что с мамой они так и не сблизились за все месяцы беременности, увидев её однажды утром под окнами больницы, Светлана не смогла удержаться и заплакала от неожиданности. Мама всё-таки приехала к ней в Москву из Речного… Светлане так хотелось домой, и чтобы мама обняла её, как маленькую, и пожалела, и чтобы можно было, наконец, по-человечески вымыться под горячим душем, и поесть нормальную еду, а не больничную баланду… Мама, прочитав всё по её лицу даже через стекло, мгновенно поняла, в каком состоянии сейчас находится дочь, и всеми силами пыталась взбодрить её, показывая жестами, что скоро её выпишут и всё непременно будет хорошо, а Светлану ещё больше душили слёзы беспомощности и тоски.

Она попросила маму сообщить Илье о том, что он стал отцом — как ни крути, а всё же он имел право знать. Однако приехать на выписку новоиспечённый папаша не смог — находился на съёмках в Сочи. Поэтому из роддома Светлану с малышкой забирал… её отец.

Сказал бы кто об этом Светлане ещё неделю назад — она ни за что бы не поверила. Они практически не общались с отцом после того, как он ушёл из семьи. В последний раз она видела его на похоронах Тёмы, но все воспоминания того страшного периода были окутаны густой пеленой белёсого тумана. В памяти отложилось только, что на кладбище отец явился вместе с тётей Любой: все знакомые осуждающе перешёптывались и с тщательно скрываемым любопытством наблюдали за реакцией несчастной матери. Тётя Люба гордо держала голову, высоко вздёрнув подбородок, как бы демонстрируя окружающим столь вызывающим видом свою жизненную позицию: «Уймитесь все! Я — законная жена, имею полное право находиться рядом с законным мужем, где бы он ни был!» Когда мать затуманенными от слёз глазами разглядела эту милую парочку, у неё случился нервный припадок. Еле удалось её успокоить…

По слухам, которые так или иначе достигали Светланиных ушей благодаря общим знакомым, она знала, что отец с тётей Любой уже давно перебрались в Москву насовсем. Связи Костровой пригодились: была оперативно продана роскошная квартира в Речном и приобретена пусть не такая роскошная, но всё-таки приличная «двушка» в центре столицы. Тётя Люба по-прежнему фарцевала, официально исполняя обязанности заведующей очередным комиссионным магазином, отец возил кого-то из крупных московских начальников, а Шурик, благополучно отучившись и получив диплом, быстренько выскочила замуж за сына кого-то важного чиновника и родила — тоже, кстати, девочку. Жили они все, несмотря на смутное время, весьма пристойно, в достатке: в те годы как никогда ценилось умение доставать абсолютно всё: алкоголь, мясо, одежду, а уж этим искусством Кострова владела в совершенстве.

— Извини, — шепнула мама, заметив округлившиеся глаза Светланы при виде отца. — Он сам позвонил и предложил свою помощь. Я подумала… ну, пусть лучше уж он, чем вызывать такси или напрягать знакомых с машиной, правда?..

Откуда папа прознал о её беременности и родах, ни Светлана, ни мать не ведали. Возможно, прочитали в какой-нибудь газете. А может — и эта версия выглядела наиболее вероятной — сболтнул кто-то из общих приятелей, ведь тётя Люба по-прежнему дорожила своими связями и заводила всё новые и новые знакомства, в том числе и в артистических кругах.

Светлане было, по большому счёту, всё равно, кто именно отвезёт её после больницы домой — она жутко устала за эти дни. Ну, отец — так отец… Тем более мама на этот раз вела себя смирно и не истерила, всю дорогу подчёркнуто храня холодное молчание. Только один раз она обратилась к бывшему мужу напрямую: когда он растерянно замешкался на крыльце роддома, увидев худенькую, бледную, шатающуюся от слабости дочь с одеяльцем, перевитым розовыми лентами, в руках. Он неуклюже попытался её обнять, одновременно протягивая ей букет цветов и бормоча корявые поздравительные фразы. Вот тогда-то мать сердито взглянула на бывшего мужа и скомандовала: