Целыми днями она могла валяться в своей комнате и читать. Все, что под руку попадется. Подряд. Старые журналы, случайные книги… Ловя себя на мысли, что, кроме всего прочего, ее привлекает печатный текст. Сам по себе. Когда перед глазами бежала прямая строка, и на ней по-солдатски неколебимо, закованные, как в мундиры, в разные шрифты, одна за другой вставали буквы, по отдельности мало что значащие, но поставленные и объединенные в определенном порядке, несущие чью-то волю и смысл. “Гениально! – думала Комякова. – Как гениально!” Более того, через текст она вступала в связь с таким непонятным ей явлением, как в р е м я. Так, оно было совершенно незаметно, размыто, дни шли один за другим, довольно однообразно. Это было -–вчера, а это сегодня утром, а вечер еще не пришел… Но стоило ей взять текст, у нее появлялось чувство, что она держит это “время” в руках. Только что прочитанное слово уже было прошлым, слово в конце строки – будущим. А что – настоящее? Буква… А… или Н… или Л… Если же букву тянуть долго: “А-а-а…” В ней уже будет существовать и прошлое, и будущее, и настоящее одновременно… Такая вот у нее была форма невроза.

Между тем, языки она не учила, влиться в среду не рвалась. Ничему не удивлялась. Ни о чем не просила. Когда муж предлагал что-нибудь или дарил, брала, как должное. Если он хотел, была хозяйкой на семейных обедах – съезжались дети от его первого брака с семьями. Комякова бесстрашно смотрела в их отшлифованные приличиями, непроницаемые, но все равно холодные глаза, улыбалась и говорила вежливые, заученные фразы. Конечно, они ее терпеть не могли, в лучшем случае относились “никак”. Но ей на это было плевать. Она вышла из игры, а значит перестала быть “участником”, избрав просто удобную форму не жизни, нет, она себя не обманывала, существования – ритуал.

Где-то через год познакомилась с несколькими русскими (считай, бывшими советскими), работавшими по найму в ближайшем университете. Благородный муж, а ведь действительно был благородный, что ни говори, со своей этой приставкой “фон”, распахнул перед ними свои прохладные объятья и двери своего дома.

Вначале-то все было очень мило, душевно и тепло, встречались, варили борщи, пили водку, закусывая селедкой с отварным картофелем. Одних песен перепели, начиная с замерзающих ямщиков и гражданской войны… Но потом, постепенно, Комякова почувствовала, как ее опять втягивают в плотный, тягостный клубок – такой знакомый, разве что меньший размером, чем на родине… Энергетический клубок страстей и отношений, где кто-то кого-то не любит, кто-то кому-то что-то не додал или перешел дорогу… Кто-то кого-то раздражает только потому, что на него не похож. Теперь она лучше, чем когда-нибудь понимала, отчего это происходит. От пренебрежения “ритуалом”, не умением держать дистанцию, при славянской закоренелой потребности в общине.

По случаю ехали с Варей, женой програмиста Васи, через соседний городок. Варя, конечно, за рулем. (Комякова так и не научилась водить машину.) Варя, голубоглазая, с лицом простоватым и немного кукольным, в джинсовом рубашке, закасанной по локоть, мяла руль, как будто месила тесто. Пироги с капустой, борщи, пельмени она готовила бесподобно. И говорлива была со своими сверх меры. С немцами ведь и не поговоришь. Вот так и говорила, вела машину и говорила. Перебрала всех, весь их маленький кружок, каждому досталось. При этом обязательная присказка: “Ну, это я только тебе… Ты же понимаешь…” Но Комякова знала, что если бы на ее месте была не она, а Наташа, жена физика Коли, картина была такой же. Только в списке обсуждаемых лиц вместо Наташи появилась она сама. Она даже знала, что Варя о ней бы сказала… Она бы сказала – она-то ничего, Комякова, я к ней замечательно, со всей душой, катается, как сыр в масле, ну, конечно, за деньги, муж-то старый, какая любовь… Вот у меня с Васей любовь, так это любовь, я за ним на край света и без денег… Потом думает о себе слишком много… А на деле… Что она на деле? Ни два, ни полтора. С чего так нос задирать? Доставалось и немцам, с припевом – немец, перец, колбаса… И бельгийцам несчастным доставалось, с которыми ее муж в то время дополнительно сотрудничал. И даже сыну химика Нади, у которого немецкий шел лучше, чем у сына Вари, доставалось…(Немецкий-то шел лучше, это трудно простить.) Руки у него всегда грязные и в волосах перхоть. Варя была добрейшим человеком, готова была выложить последнее, но надо же было чем-то заполнять их изолированную, довольно скудную жизнь. Если появляется пустота, лезет туда всякая дрянь.

У большого магазина Варя припарковалась и отправилась “на охоту”. Минут через двадцать она появилась с ворохом каких-то покупок, очень оживленная.

- Ой, классная распродажа! – сказала Варя, пристраивая пакеты в машине. – Ко-стюмчик, классная уценка! Поди примерь!

Комякова терпеть не могла примерок. Да и бегать по магазинам тоже терпеть не могла.

- А, - протянула Варя с нехорошим оттенком в голосе. –Ты же у нас богатая…

Варя опять отправилась в магазин. Комякова чувствовала, что это надолго. Сидеть в душной машине не хотелось, она купила бутылку воды и пошла в сквер, к фонтану. Было довольно жарко, в фонтане плескались дети и какие-то хипующие подростки. Она села на скамейку, отхлебнула глоток воды и даже чуть прикрыла глаза. Тут что-то как бы толкнуло ее в бок и она не то, чтобы увидела, скорее почувствовала, и повернула голову – на другой конец скамейки сел человек – сутулый, седой, совершенно неузнаваемый, она посмотрела на его профиль и, конечно, узнала, конечно! Это был Яша Гинзбург.

- При-вет, - протянула Комякова.

- Привет, - сказал Яша Гинзбург.

Он был в льняном светлом костюме, мятом больше, чем положено по моде, а глаза смотрели с такой печалью, что ни радость, ни даже легкое удивление при встрече с Комяковой в них не отразились – все утонуло в этой печали.

- Ну, как дела? – спросила Комякова.

- Скверно, - сказал Яша Гинзбург и отхлебнул пиво из банки. – А у тебя?

- И у меня, - сказала Комякова.

Помолчали.

- Ты где? – спросил Яша.

Комякова ответила.

- А… - протянул Яша равнодушно.

- А ты? – спросила Комякова.

- Здесь, - бросил Яша коротко и брезгливо.

- А… - сказала Комякова в свою очередь.

И опять замолчали. Прибежала Варя.

- Куда ты подевалась? Я тебя тут ищу, ищу!

Яша посмотрел через Варю, как будто она была не человек, а какой-то прозрачный предмет, посмотрел на фонтан, на деревья и сказал без всякого энтузиазма:

- Надо и пообщаться.

- Конечно, - сказала Комякова. – Где?

- Пойдем ко мне. Я тебя потом отвезу.

- Я останусь, - сказала Комякова Варе. – Не беспокойся. Меня отвезут.

Варя оттащила ее в сторону и зашептала на самое ухо: - Не связывайся с эмигрантами! Это такие тошнотики! Нищие тошнотики!


Яша Гинзбург не был нищим. Он жил в собственном доме с полисадником, ничуть не хуже, чем на родине, даже более комфортабельном.

Он прошел на кухню и стал выгребать из огромного холодильника банки с пивом и пакеты с закуской, между делом пролил на светлый льняной пиджак какой-то соус, но не обратил на это внимания. Выбежала жена Яши Гинзбурга, она совсем не изменилась с момента последней их встречи, и даже домашний костюм на ней был чуть ли не тот же самый. И это происходила явно не от бедности, а от опущенности, которой, казалось, дышал весь этот дом. Жена Яши Гинзбурга бросила на Комякову взгляд, полный враждебности, и кинулась к Яше отчищать от соуса костюм.

- Отстань! Заела! – заорал Яша и даже ее оттолкнул.

И несчастная жена Яши Гинзбурга исчезла, спряталась где-то в доме.

На круглый стол в садике за домом Яша вывалил грудой закуску и банки с пивом, вытащил бутылку вина. Пиво он глотал не останавливаясь, бросая пустые банки за спину, прямо на землю. “А, Машка уберет!” (Вообще-то жену Яши Гинзбурга звали Мариной.)

- Уделал меня твой Антоныч, - сказал, наконец, Яша. - Не мой, а наш, - поправила Комякова.

- Есть разница?

Яша все пил пиво и откусывал ветчину прямо от куска. Ел, судя по всему, не чувствуя вкуса, проглатывал, не разжевывая. При этом взгляд у него становился только все более печальным, тяжелым и отсутствующим. “Общаться” ему не хотелось, он общался сам с собой. Комякова уже жалела, что с ним осталась.

- Вина-то налей, - сказала Комякова.

- А? – сказал Яша.

Он открыл бутылку и размашисто налил ей вина, перелив через край и залив стол. И опять ушел в себя.

- Домой хочу, - вдруг сказал Яша.

- На родину? – сказала Комякова.

- Да пошла эта сраная родина! – сказал Яша. – Просто хочу т у д а. Что тут не понять? Помнишь, гастроном под часами? Там еще вино продавали, на разлив…

- Помню, - сказала Комякова. – На разлив…

- Пропустишь стаканчик, пососешь конфетку… Ну, помнишь, их еще в самолете дают…

- Взлетные, - сказала Комякова.

- Нет, тогда они не так назывались.

- Театральные.

- Вот-вот, театральные…

- В сущности, одно и то же, - сказала Комякова.

- Нет, не одно и то же! – вскричал Яша Гинзбург грозно. – Взлетные – это взлетные, а театральные – это театральные! Не одно и то же! – и даже стукнул ладонью по шаткому столу.

Комякова с испугом глянула на бутылку и свой бокал с недопитым вином, но те каким-то чудом устояли.

- Ладно, - сказала Комякова кротко.

- Потом покуришь, - сказал Яша после паузы, - прямо на углу, на улице… и на работу. Такой кайф! Не передаваемо! Вот т у д а и хочу.

- Понятно… - сказала Комякова. – Как там Моцарт?

- Умер, - сказала Яша. – Не проснулся. Он же всегда был трусоватый. Как начали нас перетряхивать, взял и не проснулся. Сбежал.

Я знаю, - подумала Комякова. И сказала:

- Жалко.