- Как вам живется в Германии? – спросила жена Антона вроде бы небрежно, но от этого только с еще более ярко выраженным интересом.

- Спасибо, хорошо, - ответила Комякова. – Хорошая страна.

- Все говорят, - сказала жена Антона. – А население? (Она так и сказала “население”, как будто отвечала на уроке географии.)

- Население, как население, - сказала Комякова. – Нормальные европейские люди.

Жена Антона, казалось, ловила каждое ее слова. А Комякова, как нарочно, была скупа на слова.

- Ваш муж, я слышала, имеет влияние… - сказала жена Антона и нервно затеребила салфетку.

Комякова начала что-то смутно понимать…

- Не знаю, - сказала Комякова. – Меня это как-то не интересовало. Я знаю только то, на что имею влияние сама.

И тут жена Антона всплеснула ручками и воскликнула:

- Здесь так страшно!

- Страшно? – переспросила Комякова. – Это еще почему?

- Страшно! - сказала жена Антона. – Мы хотим купить дом в Германии!

- Почему не купить? Если позволяют средства, - сказала Комякова. – Хоть на луне.

- Вы не понимаете! – сказала жена Антона. – Здесь убивают!

- Всех не убьешь, - сказала спокойно Комякова. – Кто-то останется. Потом, надо жить скромнее, это не так раздражает.

Жена Антона, не ожидавшая такого жестокого ответа, еще больше округлила свои и без того круглые глазки, мгновенно залившиеся слезами, рот ее скосился куда-то на сторону, отчего она стала совсем уже ребенком, а благодаря неудачной стрижке, скорее некрасивым.

- Завистливые, такие завистливые! – и стукнула кулачком по столу.

Женщина, подававшая на стол, была рядом. Комякова почувствовала ее внимательный, пристальный взгляд…

В этот момент вернулся Антон. Он тут же оценил ситуацию, но на его лице не отразилось никаких чувств.

- Подойди к ребенку, - сказал он жене мягко и успокаивающе дотронулся до ее плеча. Потом повернулся к Комяковой. – Пойдем, поговорим…

Они прошли вглубь дома, зашли в большую комнату с огромным во всю стену окном. Из окна был виден довольно-таки куцый садик, за ним уже шла дорога, выходившая на шоссе. И хорошо видно само шоссе, протянувшееся от одного края горизонта к другому. Антон окинул комнату взглядом человека, который здесь недавно и еще не чувствует себя хозяином среди чужих стен и не им купленных и расставленных вещей, и сел в угол дивана.

- Говорить-то, собственно, не о чем, - сказал Антон и холодно и как-то отстраненно посмотрел на Комякову. – Мила хотела с тобой встретиться.

- С Милой мы уже поговорили, - сказала Комякова. – Тебе не везет с женщинами. Даже Инка была умнее. Где она, кстати?

- Мне не интересно, - сказал Антон.

- А дочь?

- Тоже.

- Не интересно?

- Нет.

- Она-то здесь при чем?

По шоссе за окном шли машины. Шум сюда не долетал – одна за другой они молчаливо передвигались в пространстве…

- А знаешь, почему тебе не везет с женщинами?

- Почему? - спросил Антон равнодушно, не вкладывая в вопрос вопроса.

- Не обижайся, конечно… Из-за твоего тщеславия. Когда-то тебе была нужна сама красивая, теперь – самая молодая.

В углу прямо на полу стоял телевизор. Антон рассеянно взял пульт и стал переключать программы. Шли новости. На экране, как в добрые старые времена, мелькало одно и то же лицо.

- Хочешь стать президентом? – спросила Комякова.

- Нет, - сказал Антон. – Я не сумасшедший. Не

получится. Это надолго. Моей жизни не хватит. В этой стране – перемены временное явление. Свойство больших масс… Пока бегут – бегут, а уж если встали, так встали.

И тут Комякова задала вопрос, ради которого, возможно даже не отдавая себе отчета, сюда и ехала:

- Зачем ты меня тогда сдал?

Вопрос был Антону неприятен. Первый раз за всю эту встречу он переменился в лице, первый раз его что-то укололо. Но он ответил.

- Если бы не это, потом было бы хуже. Для тебя. Это мужские забавы.

- Да пошли вы… - сказала Комякова. – Ты всегда вывернешься.

И замолчала. Антон тоже молчал. Опять стал переключать программы. На одной задержался. Эстрадный певец пел какую-то бессмысленную, дурацкую песню, в которой были не слова, а какие-то огрызки слов.

- Меня убьют… - вдруг быстро сказал Антон.

- Что? – сказала Комякова.

Антон не стал повторять, только добавил:

- Это меня не волнует. Я – перегорел.

Комякова посмотрела на его лицо. Оно ничего не выражало, совершенно ничего, и глаза были пустые.

- Ты эгоист, - сказала Комякова.

- Наверное, - сказал Антон. – Поздно меняться.

Жена Антона не вышла провожать. В окне второго этажа Комякова заметила ее лицо, а потом лицо женщины, подававшей на стол во время обеда. Лица были похожи -–только одна с косой, короной уложенной на голове, вторая – с короткой, обскубанной стрижкой. Только тут Комякова сообразила – должно быть, это мать и дочь.


Каждый день звонил муж и торопил с отъездом. Комякова завершила все дела, поставила на бессмысленные по ее мнению, но необходимые по мнению других бумаги последние печати, собралась и купила билеты на самолет. В последний момент, как всегда, на окончательные сборы не хватило лишнего часа, она завозилась, спать легла поздно, а потом долго не могла заснуть. И только-только задремала, как раздался телефонный звонок. Комякова протянула руку и сняла трубку своего старого, допотопного телефона. Звонил Саша Тузырин.

- Выйди к подъезду,- сказал Саша Тузырин. – Я уже иду.

Комякова посмотрела на часы – было четыре. За окном пробивался рассвет. Она натянула какую-то одежду и выскочила из дома. Было не холодно, но ее знобило, трясло такой мелкой-мелкой дрожью, даже зубы стучали… Саша подошел почти сразу.

- Антона убили, - сказал Саша Тузырин.

- Когда? – спросила Комякова.

- Этим вечером.

- Кто? – спросила Комякова.

- Так тебе и скажут.

Они вышли на улицу и стали бродить по этой недлинной улице Красной из конца в конец. Взад и вперед. Туда и обратно. Постепенно солнце стало заливать улицу Красную все больше и больше, пока не залило ее всю своим божественным, слепящим сиянием. Проехало несколько машин, на соседней улице задребезжал троллейбус, показались прохожие, с удивлением поглядывавшие на странную пару – растерянного, коренастого, широкого мужчину в тренировочных штанах и лаковых туфлях без носков, и бледную женщину с бигудями на голове.


Комякова перезвонила мужу, который хотел ее встретить, и сказала, что, возможно, поменяет билет на другой рейс и доберется сама… Перелеты ее всегда утомляли, но в аэропорту она выпила пятьдесят грамм коньяка и две чашки кофе, взяла такси и отправилась в городок, в котором жил Яша Гинзбург. Его дом она нашла без труда, но там уже жили совсем другие люди. Бегали какие-то до неприличия шумные, горластые дети, женщина со смуглым, восточным лицом протянула ей конверт и на плохом немецком сказала, что бывший хозяин просил передать, если его будет спрашивать какая-нибудь фрау. Комякова спокойно смотрела, как женщина напряженно подбирает слова, потом взяла конверт и сказала:

- Спасибо.

- Пожалуйста, - сказала женщина.

В письме безумным почерком Яши Гинзбурга было написано: «Хотел бы… Но это не я.»


V


В первое время на Комякову прямо-таки обрушились головные боли. Она лежала в своей комнате, без света, с задернутыми шторами. Антон, как это бывает после смерти близких и даже просто хорошо знакомых людей, все стоял перед ее глазами, и она вела с ним нескончаемый, так и не закончившийся разговор…

Приехал брат, бравый, молодой пенсионер, военный в отставке. Купил себе бывшую в употреблении, но очень приличную машину и все ездил на ней куда-то и покупал разные вещи – для детей, жены и дома. Некоторые вещи были вообще непонятного происхождения и непонятного предназначения. За обедом он, как правило, был оживлен, шумлив и весел, много ел и много пил (почти не пьянея) и часто повторял, что в Германии, да если с умом, да прикинуть, что к чему, можно жить очень даже неплохо. Впрочем, и у него порой прорывалось, как и у отца, то ли от комплекса, то ли от великодержавной гордыни (тоже ведь был представителем большого народа), что если бы мы, да нам бы, да мы бы, да пусть только попробуют!

Муж Комяковой относился к нему с симпатией и вниманием, не исключавшим некоторую долю снисходительности. И только кивал, кивал, кивал головой, не понимая, впрочем, ни слова. Прощаясь, брат высказал желание прислать к ней детей, да каких детей, взрослых парней, таких же бравых, таких же шустрых, таких же краснолицых, как он. Комякова пришла в ужас и сделала вид, что не расслышала.

Глядя, как он ловко утрамбовывает в машину невероятное колличество тюков и свертков, Комякова думала, как странно распределяются гены. Как когда-то, за девять месяцев до его рождения, рассыпались бойцовскими рядами сперматозоиды… И среди них, возможно, был и тот самый «брат», близкий ей человек, который бы ее понял, с кем можно было бы поговорить, но ему не повезло, выиграл в лотерею этот, шустрый, выиграл, вошел раньше других в вожделенную яйцеклетку, вочеловечился и появился на свет… Но это с одной стороны… С другой же, думала Комякова, если доверять Богу, то все произошло, как должно было произойти. И появиться у нее мог «брат» только этот и никакой другой. И она его тоже, по-своему, любила…

Потихоньку головные боли ослабли, уехал брат, Антон все реже маячил перед глазами и рутинная, привычная жизнь опять стала сжимать ее плотным кольцом. По утрам, просыпаясь, Комякова мрачно смотрела в окно на ветку дерева, на небо – солнечное и ясное или, напротив, забитое серым ангинным налетом, и думала о том, что и этот день надо чем-нибудь заполнить. Зачем? Для чего? Просто заполнить. Какими-нибудь игрушками жизни. Или текстом. Просто читать какой-нибудь текст, следя за бегущей перед глазами строкой, где на стыке прошлого и будущего, можно поймать это неуловимое «сейчас» – «м-м-м», или «р-р-р», или «л-л-л»…