- Пошли, - опять сказала Комякова Кире. – Теперь к Антону. Мы не будем ничего делать за его спиной.

И Кира опять пошла… В прихожей, держась за стену, стояла вездесущая бабка Моцарта, но на этот раз она посмотрела на них чуть ласковей. Она любила, когда уходили...

Антон жил через несколько троллейбусных остановок, пошли пешком. Солнце палило так, что каблуки уже проваливались в обмякающий асфальт и как будто пружинили. Все острее и все изысканнее пахло гарью. Скоро Комякова захотела пить, но ни магазина, ни киоска, где можно было купить газировки, поблизости не оказалось, и тогда Кира предложила зайти к своей старой знакомой, Варениной, жившей как раз в том доме, рядом с которым они в этот момент и находились.

- Сейчас будут блинчики! – объявила Варенина, открывая им дверь.

Хоть обитала Варенина в небольшой квартире и с крошечной кухней, дом у нее был открытый и там тоже всегда толпился народ. В этой ее чистенькой кухонке за столом, покрытым белой скатертью (насчет белой скатерти у Варениной был свой пунктик), уже сидели две какие-то женщины. Варенина – полная, разгоряченная, в сатиновой самодельной юбке с оборками и мужской майке, с воодушевлением жарила блинчики. Кира подумала, что Комякова напьется воды и потянет ее дальше, но Комякова основательно уселась в углу на табурете и, судя по тому, как она поглядывала на блинчики, было ясно, что она хочет их дождаться. Яичницу у Моцарта Комякова не ела. С другой стороны, конечно, она оттягивала неприятную встречу с Антоном. Это тоже было ясно. Пока жарились блинчики, одна женщина ушла, но пришли двое. Потом пришел какой-то мужчина с бутылкой сухого вина. Решили, что одной бутылки на всех мало, мужчина ушел, однако скоро вернулся с приятелем и еще с одной бутылкой вина. Наконец, блинчики были готовы к употреблению и их съели, поливая свежим клубничным вареньем и запивая вином. Пришла какая-то женщина с утиным носиком и черноморским загаром, в смешной соломенной шляпке, и сказала, что может на всех достать сухой колбасы. Стали собираться ехать за этой колбасой в отдаленный магазин, пересчитывать деньги, одалживать, кому не хватало, но тут со двора явился рыдающий девятилетний сын Варениной с разбитой губой. Уже было решено вести его в больницу - накладывать швы, как вспомнили, что буквально за стеной, в соседней комнате смотрит телевизор врач, тот самый мужчина, который принес вторую бутылку вина. Врач промыл губу холодной водой и помазал йодом. Вся эта процедура сопровождалась пронзительными детскими воплями и хором утешающих голосов.

…Когда Кира и Комякова собрались, наконец, уходить, Варенина стала их задерживать и даже сказала, что скоро с рыбалки вернется муж, привезет свежей рыбы и есть смысл дождаться ухи.

У подъезда Антона они столкнулись с Инной Муромцевой. Инна, высокая, со своим красивым, всегда недовольным и немного злым лицом, выскочила навстречу, чуть не ударив Киру дверью, - лицо ее при этом было красивее, недовольнее и злее, чем обычно – и, неловко забрасывая длинные ноги, побежала по дорожке от дома…

Антон тоже был заметно не в себе. Он быстро провел их на кухню, и это понятно - краем глаза Кира увидела в комнате незастеленую тахту… На кухне тоже был беспорядок, а на столике с красной пластмассовой столешницей пролит кофе, и кофейная чашка так и оставалась лежать на боку. Все это было очень не похоже на аккуратного, педантичного Антона. Сам он – небольшой, плотный, круглолицый, сидел перед ними на стуле и, вроде бы с напряжением и даже с вспотевшим лбом смотрел на Комякову, и слушал текст письма, который она ему читала, но, казалось, не понимал, о чем речь, потому что думал о другом.

- Не врубился, - сказала Комякова, когда они вышли. – С Инкой поссорился, - и, вместо того, чтобы уйти, пошла в маленькую беседку. – Успокоится – вернемся. Надо донести.

Скрипучая, облезлая беседка почти не спасала от солнца. Жарко было нестерпимо. Кира чувствовала, как по ее спине струйкой потек пот. Через какое-то время не выдержала и Комякова. К Антону они вернулись меньше чем через полчаса. Дверь в квартиру была приоткрыта и было тихо… Комякова первой вбежала в комнату – Антон лежал на неубранной постели, неловко завалившись на скомканном одеяле, на животе, уткнув лицо в подушку. Его коротковатая, веснущатая, бледная рука свисала с низкой тахты, бессильно не доставая до пола. Рядом валялась упаковка из-под лекарств…

Пока вызывали скорую, пока приехала эта скорая и Антона увезли, пока привели в порядок квартиру, вымыли полы и отдали ключ соседям, наступил вечер. Было еще светло, и город наполнила нарядная, гуляющая публика. Шли по проспекту (Ленина, конечно, Ленина! Дикие вещи приходят в голову, если смотреть непредвзято, как с луны свалившись. Ленина! Названного так по имени неказистого, маленького, похожего на рано состарившегося ребенка, грустного человечка, после формалиновой ванной лежащего в каменном саркафаге за стеклянной витриной, как музейный экспонат. Кира как-то попала туда и ей стало плохо.)

Было тепло. Гарью пахло, но уже слабее. Комякова молчала. На мосту она остановилась, вынула из сумочки письмо и стала рвать его мелко-мелко, и бросать эти мелкие кусочки в воду. Без комментариев.

Впрочем, именно тогда Комякова впервые подумала про д в е р ь.

- Вот если бы была дверь… - сказала Комякова, задумчиво глядя на дальний конец проспекта, уже тонущий в серо-голубом сумраке.

- Какая? – спросила Кира.

- Неважно. Просто, чтобы войти отсюда…

- Куда?

- Тоже неважно. – и добавила, впрочем, довольно невнятно: - Чтобы оценить систему, надо из нее выйти…


Прошло несколько месяцев. Антона вытащили, как говорили, с того света. Он вернулся в редакцию, но проработал там совсем немного, пошел на повышение куда-то в комсомол, а еще чуть позднее женился на Инне Муромцевой.

Пока Антон лежал в больнице, редакцию жутко перетрясло. И хоть Комякова и говорила, что "«письмо"» здесь не при чем, и вообще, изорванное в клочья оно покоится где-то на дне реки, имея при этом даже другой химический состав, общая нервозность продолжалась. Моцарт даже прикинулся больным, а потом вообще сбежал в другой город к дальним родственникам. Антон вернулся в редакцию и о письме даже не упомянул, и все, вроде, успокоились. Опять начались бесконечные дружеские возлияния и посиделки по кухням, в основном, у вновь объявившегося Моцарта. Но когда Антон ушел из редакции на повышение, словно муками своими за него заплатив, а может так и было, потому что в славянском сообществе мучеников всегда любили больше счастливчиков, началась новая нервотрепка, связанная с тем, кто же займет его место. Больше всего шансов было у Потапова, ведь в отсутствии Антона он и подписывал все сценарии, как и.о., да он и уверен был, что так и будет. Он даже внешне переменился, стал как-то внушительнее и вроде бы выше ростом. Впрочем, на это место рассчитывали и другие. И даже Яша Гинзбург, который хоть и говорил, что со своей фамилией ему рассчитывать не на что, видно было, что кокетничает. И передавали, что и он куда-то «звонит» и за него «звонят».

Когда же вышел приказ и оказалось, что главным редактором в их редакции назначена Комякова, все были просто к шоке. Прибегали болеющие из других редакций – новостей, музыкальной, детской, шума и разговоров было много, но в еще больший шок все пришли, когда узнали, что за Комякову просил сам Антон. Предполагали, что она откажется. Да и зачем ей, известной своей независимостью и самыми дерзкими высказываниями, зачем ей вся эта начальственная канитель? Но Комякова вдруг взяла и не отказалась.

Более того, в день вступления в должность она пришла в строгом английском костюме, сшитом за одну ночь знакомой портнихой. Оставалось только вшить молнию, которой у обеих не оказалось. И где-то часов в семь утра, перерыв все шкафы и ящики, они отправились будить соседей, но и у тех нужной по цвету и длине молнии не нашлось. Так что Комякова явилась в новом костюме из синей шерсти, вызывающе заколотой на боку английской булавкой, и сразу направилась к столу Антона.

- Ну вот, пришла наша Шанель, - сказал Моцарт и фальшиво пропел о том, что сердце красавицы склонно к измене, а главное, к перемене, как ветер мая.

Потапов так покраснел, что его сделалось даже жалко, и стал с ожесточением рыться в своих бумагах. Яша Гинзбург, который был вообще-то к Комяковой не равнодушен (две пуговички от ее кофты до сих пор лежали у него в кармане), теперь смотрел на нее холодно, отчужденно и даже немного презрительно. Моцарт же перешел к другому куплету…

На что, не без удовольствия разместившись за столом Антона, Комякова громко сказала:

- Не будете со мной считаться, всех поувольняю к чертовой матери!


Долго потом обсуждали, как Комякова переменилась, забывая, что нельзя перемениться вот так, в одночасье. Значит, было в ней «нечто», какое-то другое качество, чего до поры до времени не замечали другие, а может, и она сама. Качество, появившееся в ней в самый момент ее появления на свет, а скорее и еще раньше, когда в пустоте (разве такое бывает?) начала вязать свою цепь хвостатая хромосома (ну а она-то откуда взялась?).

Первый раз Комякова вышла замуж рано, на втором курсе, за своего однокурсника. Вместе ходили на занятия, в библиотеку, в кино, пару раз (не больше) поцеловались у ее подъезда. Он сказал: «Давай поженимся!» И она сказала: «Давай!»

Жили у его родителей, беззаботно, как дети. Скорее весело, но когда по ночам он тыкался ей в плечо мокрым ртом, она думала, что вот это уже совершенно излишне. Меньше, чем через год Комякова собрала свои вещи и вернулась к родителям. Развелись они мирно, без ссор и выяснения отношений, дожидаясь своей очереди в загсе решали кроссворд, потом распили бутылку вина на скамейке в сквере, обнимались и клялись в вечной дружбе.

Второй брак Комяковой был совсем другим. Они познакомились на турбазе. Он был рослым, загорелым, плечистым таким парнем, кандидатом в мастера по гребле. По ночам катал Комякову на своей байдарке и у костра вполне прилично пел песни, подыгрывая себе на гитаре. Аккордов знал немного, но усвоил их хорошо. Поженились они сразу по возвращении в город. Родители напряглись, купили им кооперативную квартиру и обставили ее по всем существующим тогда стандартам – стенка, мягкая мебель, журнальный столик, торшер… Комяковой купили милую цигейковую шубку и итальянские сапоги, и она всю зиму с удовольствием проходила в этой шубке и сапогах по самым разным гостям, где все были им рады и говорили, какая они замечательная пара.