Итак, сидели молча. А когда оборвалась веревка и гроб неловко полетел в яму, Комякова сказала: «Черт!» и почему-то вспомнила про казнь декабристов, вероятно потому, что и то, и другое событие объединяло нечто общее – некачественная веревка. Обычное для России дело.

Когда Комякова ушла, Кира задала Виталику чисто женский вопрос – как он находит Комякову. Вопроса Виталик не понял. Тогда Кира уточнила – в смысле, как женщину. Виталик удивился и сказал, что уж кого-кого, а женщины он в ней не находит. Когда он говорил это, в его голосе чувствовалась агрессия. На самом же деле Комякова была довольно привлекательна, с прямым коротким носом, темными глазами и всеми остальными частями лица и тела, довольно сообразно соединенными. Виталик любил женщин, но как представитель точных наук, в женщинах искал то, чего ему не хватало, - стихийности и отсутствия организации. Комякова к его типу женщин не относилась, более того, становилась только все жестче и организованней. Таких он терпеть не мог.

На какие-то годы Кира совсем потеряла ее из вида. Нет, Комякова была на виду и очень на виду, какое-то время она даже возглавляла новый телевизионный канал, но Кира, хоть и вернулась на работу, целиком и полностью была погружена в свою собственную жизнь. Большую, огромную жизнь, в которой были ее ребенок – славный, большеглазый, упитанный малыш, его первые зубки, первые слова, муж – представитель совершенно другого мужского рода-племени, к которому надо было приспосабливаться и которого обслуживать, бесконечные заботы о еде (порой из «ничего» «что-то»), постельном белье ( белье Кира крахмалила и отглаживала до идеально гладких повехностей, идеально ровных краев, идеальных углов, а потом перекладывала лавандой), одежде, обуви, квартире (все это надо было все время приводить в порядок, поддерживать, чинить, наводить и наводить чистоту) и множество других тысяч и тысяч мелочей, которые и составляют жизнь любой нормальной женщины. Нельзя сказать, что эта жизнь ей так уж нравилась, но она была для нее естественной. Так жили ее мать, и бабка… И множество других женщин вокруг. И, наверное, даже когда была она чем-то очень недовольна или утомлена, и тогда, вряд ли она предпочла бы такой жизни беззаботную жизнь женщины-одиночки.

Одно время муж, до того работавший в одном институте с Виталиком, занимался бизнесом. Ему везло, и они сделали какие-то приобретения – купили машину, мебель и бытовую технику. Но так как к бизнесу он был не способен, то и везение в конце-концов кончилось и кое-что из приобретенного даже пришлось продать. И технику, и машину. Провалявшись несколько месяцев в хандре и с подозрением на микроинфаркт, замучив и себя, и Киру капризами, жалобами и совершенно не мужским нытьем, муж пошел в подручные к своему приятелю, у которого бизнес шел лучше. Зарабатывал немного, но на жизнь хватало, и мало-помалу все как-то стабилизировалось.

Так что, Комякова надолго потерялась из вида, хоть и была на виду. Кира совсем забыла про ее существование. И вот однажды вечером, после того, как она уложила ребенка, а муж, вернувшийся из командировки, спал, не раздеваясь, на нерасстеленной тахте, она услышала в трубке знакомый голос, то сразу даже и не врубилась, не поняла и переспросила, кто ей звонит.

- Я, я! – раздраженно сказала Комякова.

Комякова немного помолчала и спросила формально и без интереса.

- Как ты?

И Кира также формально ей ответила.

- Хорошо. А ты?

- Я – плохо, - сказала Комякова. – Можешь ко мне приехать?

- Когда? – спросила Кира.

- Сейчас, - сказала Комякова.

- Сейчас не могу.

- А ты смоги, - сказала Комякова. – Я там же… Возьми такси, я заплачу… - и повесила трубку.

Кира посмотрела на спящего сына, прислушалась к его дыханию, поправила одеяло. Попробовала разбудить мужа и уложить по-человечески, но он, утомленный бессонной ночью, отбрыкивался и сопротивлялся, и она оставила его в покое. Прошла по тихой квартире, - пахло чистотой, было тепло и уютно… Ехать от всего этого к чьему-то «плохо» ей совсем не хотелось, но как когда-то в их отношениях, так и теперь, она подчинилась как-то механически, без раздумий, рука сама потянулась к телефону… и она заказала такси.

Жила Комякова действительно на прежнем месте, на улице Красной, неподалеку от бывшей не то Революционной, не то Коммунистической, в двухкомнатной квартирке. Правда теперь эта квартирка была переоборудована, стена на кухню снесена, обнажая стильный кухонный угол. Кругом стояла дорогая мебель, да и все вещи – маленькие и большие – тоже были очень дорогими. Но как тогда, так и теперь, все это было в ужасающем состоянии, просто каким-то хламом, и только приглядевшись внимательно к этому хламу, к отдельным его частям, можно было понять, что заплачено за все это было немало.

Сама Комякова тоже была в ужасающем состоянии, глаза отекли и покраснели, да и все лицо опухло и исказилось, как это бывает после долгих слез. Одета она была в старый, рваный халат, тоже, наверное, от прежних времен, но уже не плакала.

- Я два дня не ела, - сказала Комякова жалобно, едва впустив Киру в прихожую.

Кира пошла в кухонный угол и открыла холодильник. Из холодильника дохнуло запустением, но кое-какие припасы там еще оставались. После секундного раздумья она взбила веничком три яйца, добавила немного майонеза, подсыпала кое-какие приправы из тех, что оказались под рукой, и сделала что-то похожее на омлет. Сверху покрошила засохший сыр.

- Уме-лая, - сказала Комякова и посмотрела на нее искоса и оценивающе.

Комякова взгромоздилась на высокий кухонный табурет с потрескавшимся уже кожаным верхом и все с тем же страдающим выражением лица, и вздыхая, съела это «что-то», похожее на омлет, и выпила две рюмки финской водки. (Кира от водки отказалась.) Потом Комякова попросила покрасить ей волосы. Она уже красила волосы и теперь они отросли – на концах рыжеватые, а ближе к корням темно-каштанового цвета. Кира пошла в ванну (стена между ванной и туалетом тоже была снесена, ванна была большая, но чего в ней только не было – грязное белье, туфли, целлофановые пакеты и даже стопка журналов), с трудом отыскала на полочке нужную краску, развела, как положено, и покрасила ей волосы. Комякова безропотно сидела на краю голубой, треугольной ванны и все еще горестно вздыхала. Затем Кира накрутила ей волосы на бигуди и, не найдя ничего лучшего, замотала голову чистым кухонным полотенцем. Она уже собралась уходить, как Комякова сказала с детской, капризной интонацией в голосе:

- Слушай, зачем тебе эта с… (нехорошее слово было произнесено и даже повторено), эта с… работа. Я буду платить больше.

- Я еще не хочу в домработницы, - сказала Кира.

- Ты не поняла, - сказала Комякова. – мне не нужна домработница. Мне нужен верный человек. Я устала! Верный человек! И только.


Кирин муж сразу невзлюбил Комякову, но она предложила Кире вдвое больше, чем та получала на работе, и тут уж и он не мог устоять. Кира действительно не должна была быть домработницей, она только контролировала женщину, временами убирающую, моющую и чистящую ее квартиру (Удивительно бестолковую, глупую, с выпученными, белесыми, как у снулой рыбы, глазами, которая, скорее, не убирала, а создавала вокруг себе еще больший хаос. И где только Комякова ее раскопала?), сопровождала Комякову по самым разным делам, что-то, когда она просила, занося в блокнот и вообще, вникала, разделяла и обсуждала вместе с ней ее жизнь. Впрочем, обсуждала Комякова, Кира только выслушивала. То есть, была чем-то вроде секретаря и компаньонки одновременно. Свою машину с шофером Комякова давала ей только изредка, зато такси оплачивала в любой момент без ограничений. Бывало, она могла отпустить Киру с вечера на день, на два – заняться семьей, но на другое же утро позвонить и сказать, что забыла позавтракать и от этого у нее мигрень. И Кира, бросив все свои начатые дела, должна была срочно делать бутерброды или что-нибудь посложнее и мчаться к ней. В таких случаях она заставала Комякову в ее внушительном кабинете – раскисшую, ноющую, небрежно причесанную и небрежно накрашенную, в стадии «распада». Она быстро делала ей кофе, подправляла макияж, укладывала волосы, подглаживала юбку. При этом они болтали на самые разные темы и мало-помалу Комякова оживлялась, приходила в себя, начинала отвечать на телефонные звонки, впускать посетителей и назначать встречи. Но Киру от себя все еще не отпускала. Потом они ехали куда-нибудь обедать, потом на какую-нибудь встречу, потом на какой-то банкет, где тоже была назначена встреча с «нужным» человеком, после все это надо было, конечно же, обсудить, основательно так перемыть кости… Домой Кира возвращалась поздней ночью, к недостиранному белью, недомытым окнам, недоваренному обеду (Муж, конечно, доварил, но надо было видеть, что это такое, вернее, попробовать). А утром надо было опять бежать к ней, к Комяковой, уже забывшей, что сама дала Кире отгул.

Иногда Кире казалось, что Комякова пожирает не только ее силы и время, но всю ее жизнь целиком, всю ее личность, как удав… И тогда что-то темное накапливалось у нее внутри, раздражение и злость, в которых она старалась не признаваться даже самой себе. Если бы не деньги, если бы не деньги… Что, если бы не деньги? Ну, съездила бы пару раз поддержать в трудную минуту, в свободное время (а у кого его много?), ну приняла бы у себя, выслушала… (Но не каждый же день!) А чтобы вот так, можно сказать, отдавать всю себя, -это, оказывается, только за деньги. А от этого еще противней. Кира совсем запуталась в своих чувствах…

Комякова же, напротив, привязывалась к Кире все больше, как привязываются к животным или приживалам, привязанностью собственника. Когда она впадала в присущую ей последнее время мрачную хандру, одна Кира, казалось, ее не раздражала. В такие моменты она даже любила сидеть на кухонном высоком табурете и смотреть, как Кира готовит – взбивает, крошит, панирует, принюхиваясь к запаху ванили, корицы, имбиря, мускатного ореха и перца. (Кира готовила – взбивала, крошила, панировала, при этом ни на секунду не забывая, что ее собственный сын в это время ест отдающие резиной сосиски и синеватый отварной картофель.)