Антон сидел в больничном дворике, на скамейке под пыльным деревом в такого же цвета пыльной больничной одежде. Лето увядало и здесь это увядание почему-то особенно проявлялось. Комякова, отвергнув традиционные пути посещения больных, просто перелезла через забор в удобном для этого месте и подошла к нему. Прогнать ее он уже не мог, поэтому мало-помалу завязался разговор… Но тут надо вспомнить одну существенную деталь про них обоих.

Комякова была старшей сестрой брата. Ее младший брат, как и отец, стал военным, после суворовского закончил еще одно училище, мотался по военным городкам на Севере, а потом в Сибири, постепенно вырастая в чине. Виделись они редко. Парень он был неплохой, но занимались они разными вещами и общего с годами становилось все меньше. Антон же был младшим братом сестры. Жила его сестра тоже в другом городе и тоже занималась совсем другими делами, но детская привычка в том, чтобы его по-прежнему бескорыстно опекала сначала маленькая, а потом уже взросла женщина, в нем оставалась. И вот, при этом их первом, с глазу на глаз, разговоре в больничном дворике Комякова сразу почувствовала в нем нуждающегося в опеке младшего брата, а он – старшую сестру, в опеке которой нуждался и которой доверял. Состояние душевного комфорта в этом союзе было взаимным. Комякова к тому времени уже два раза побывала замужем, была опытней и искушенней и, оказывается, именно она помогла ему завоевать Инну Муромцеву. Другой вопрос – зачем? («Зачем? Зачем ему была эта засранка?» – несколько раз выкрикнула Комякова, только чуть отошедшая от спазма сосудов.) Разговоры между ними велись самые доверительные и, как это ни странно, обнаружилось много общего - во всяком случае, общественный темперамент был у обоих. Конечно, были между ними и ссоры, и разногласия. Как в любой семье. Но как и в любой семье, они проходили почти без следа, а равновесие и чувство надежности оставались. Еще более крепкое, может быть, чем чувство к конкретным родным, потому что именно в таких вещах, в дружбе, в чувстве к чужому, менее знакомому человеку, конечно же, в молодости и только в молодости, проявляется потребность в идеале и надежда на идеал. И это, как жажда.

Худош же был старшим братом – абсолютным лидером, мир между ним и Комяковой был невозможен.

Так что, Комякова проиграла, а Худош выиграл. Журнал, милый сердцу Комяковой, был закрыт, отлажена надежная система по продаже подержанных автомобилей и даже заведен новый отдел снабжения. Конечно, Комякова любила своих авторов – всех этих растерянных, обедневших писателей, отставных полковников, старых артистов, пишущих мемуары, странных молодых людей, упрямо слагающих стихотворные строки, наперекор времени, не нуждающемуся в поэзии. Конечно… Но Киру-то не обманешь, если честно, дело было не только в этом. Главное было в том, что она п р о и г р а л а. И вот это-то она переживала больше всего.

Кира думала, что Комякова раскиснет и спазмы сосудов пойдут у нее один за другим, и даже готовила себя к этому, и даже готова была сбежать, симулировать болезнь или какие-нибудь другие неожиданные обстоятельства… Но произошло как раз то, чего она совсем не ждала. Комякова, напротив, от нее отдалилась. Был момент, когда Кира просто отключила телефон, - всегда можно сослаться на неисправность. Но первая же не выдержала и подключила опять, в тот же день. Однако, прошел день, другой, третий – Комякова не звонила. На четвертый день Кира с утра отправилась к ней…

Комякову она застала совершенно в новом виде. Она сделала себе новую, модную стрижку и одежда на ней была новая и стильная, чрезвычайно ей идущая. Было ей в то время немногим за сорок, но выглядела она теперь гораздо моложе. Была Комякова не одна, на диване за столиком сидел молодой человек довольно странной наружности – половина его волос была темного цвета, половина совсем светлая. Небольшого росточка, он сидел, положа ногу на ногу и в глаза сразу бросились его туфли на высоком, почти женском каблуке. Пил кофе, приготовленный, надо полагать, самой Комяковой.

- Знакомься, - сказала Комякова. – Володя. Мой стилист.

Володя неторопливо допил кофе и простился, чуть пришептывая на букву «с».

На тот же вечер у Комковой была назначена встреча с каким-то влиятельным австрийцем. Встреча должна была состояться в ресторане при гостинице, в которой этому австрийцу был заказан номер. Туда же был приглашен и Худош. Киру, на этот раз, Комякова с собой не взяла. Более того, позвонила вечером и чуть ли не официально сказала, что отправляет ее в оплачиваемый отпуск на неопределенный срок…

За несколько дней Кира переделала все домашние свои дела и стала скучать. Муж как раз в это время был особенно занят. Сын после школы ходил в бассейн. От прежних своих подруг она тоже немного отдалилась, во всяком случае, привычки к каждодневному общению, хотя бы по телефону, уже не было, и ей стало казаться, что ее просто использовали и выбросили. Очень неприятное чувство. И когда недели через две Комякова призвала ее к себе, она была рада.


Уже у входа в холдинг Кира столкнулась с одним из авторов, подполковником в отставке. В старом, зимнем пальто с изъеденным молью каракулевым воротником, он прижимал к все еще внушительно груди тоненькую папку своих воспоминаний. Журнал Комяковой опять существовал.

В кабинете у Комяковой Кира к большому своему удивлению застала Худоша. Тот, непринужденно развалясь в кресле, пил кофе и ел яблочный пирог (!), знаменитый яблочный пирог Комяковой. Комякова же сидела напротив, с нежностью смотрела, как он ест, и предлагала еще. Киру пригласили присоединиться. Пирог сильно отдавал содой, но она, сделав усилие, доела свой кусок. Худош же от этого пирога просто балдел… и время от времени тоже поглядывал на Комякову с нежностью.

- Ну? – торжествующе воскликнула Комякова, когда Худош ушел. – Видела?

- Ты что, с ним переспала? – спросила Кира ошеломленно.

- Конечно, - невозмутимо сказала Комякова. – А ты как думала?

Комякова действительно с ним переспала. С маленьким, неказистым, кривоногим Худошем. (Был момент, когда она готова была сбежать. Готова! Но переломила себя.) Впрочем, как заметила Комякова, он достаточно уверен в себе, а это для мужчины важнее, чем красота. И произошло это в гостинице, в номере, заказанном на имя мифического австрийца. Сначала, в ресторане, они долго ждали этого австрийца, Комякова различными способами выражала нетерпение, а потом возмущение и негодование, куда-то звонила и с кем-то объяснялась… И, наконец, объявила, что по каким-то своим австрийским причинам, прибыть австриец не может. Между тем, ужин был давно заказан и еду принесли. Тогда Комякова сказала, что от всей этой неудачной истории у нее зверски болит голова, и она предлагает просто поужинать, разговаривая при этом о чем угодно, только не о делах. Худош ничего не имел против. Они замечательно провели вечер, хорошо закусили, а главное – выпили. Они даже потанцевали. При чем Худош оказался очень неплохим танцором, хоть и старомодным, лихо «водил» Комякову (и она покорно позволяла себя «водить») между танцующими и был момент, когда войдя в раж, он чуть не опрокинул столик и толкнул официанта, властно крикнув при этом: «Я заплачу!» …Под конец вечера Комякова предложила Худошу подняться в заказанный номер, чтобы посмотреть – достойно ли в таком принимать иностранных гостей. И они поднялись в номер… И тогда, разместившись на широкой кровати, Комякова предложила Худошу распить бутылку шампанского…

Конечно, переспать с Худошем для Комяковой было последним средством. До того, чтобы спасти журнал и в то же время утешить свою гордыню, она испробовала несколько. И все – безрезультатно.Она просила денег даже у Яши Гинзбурга, который когда-то был к ней неравнодушен.

Надо вспомнить, Яша Гинзбург всегда был амбициозен. Еще в молодежной редакции телевидения он очень страдал от того, что не мог свои амбиции удовлетворить. До того страдал, что временами болел и на руках у него выступала экзема. К Комяковой он действительно был неравнодушен. Уже не говоря о том, что две пуговки от ее кофточки он довольно долго носил в кармане, было даже назначено свидание, на которое Комякова уже собиралась идти, но так и не пришла, потому что именно в этот момент ей взбрело в голову перелезть через забор (она как раз проходила мимо) и попасть к Антону в больничный дворик. Когда же началась канитель с назначением главного редактора, Яша Гинзбург, который хоть и говорил, что со своей фамилией ни на какое продвижение рассчитывать не может, как оказалось, рассчитывал, куда-то звонил и за него звонили, и когда выяснилось, что главным редактором назначена Комякова, обиделся и расстроился до того, что просто не мог ее видеть.

Теперь Яша Гинзбург был совсем не прежним Яшей Гинзбургом – оболтусом с немытыми волосами, - а подтянутым, скорее стройным, чем полным, хорошо одетым, ухоженным, короче, вполне симпатичным мужчиной. Пахло от него дорогой туалетной водой, ну а экзема исчезла напрочь. Управлял он целой сетью аптечных киосков и, хоть деньги имел немалые, из принципа не заводил внушительного офиса, а ютился в небольшой комнатке за одним из них. В этой комнатке он и принял Комякову. Уже через несколько минут от запаха туалетной воды она стала как-то даже хуже соображать, и разговор не складывался. Тем более, что по своему смыслу он был для Яши Гинзбурга неприятен.

- Короче, денег ты мне не дашь? – сказала, наконец, Комякова.

- Нет, - тихо, но твердо сказал Яша Гинзбург.

Надо знать, что денег он никому никогда не давал, даже под процент. Комякова же просила много. Однажды случилось, что Яша-таки кому-то одолжил, но при этом так переживал, что у него в тот же день открылась экзема. Так что в подобных случаях речь шла уже и не о деньгах, а просто о его здоровье. Но человек он был совсем неплохой. И даже пригрел непутевого Моцарта. Бабка Моцарта, которую все знали и не любили, но которую помнили (а ведь это важно), давно уже умерла. Родители, которых не знали, поэтому о любви или не любви к ним трудно вести речь, а о памяти тем более (если бы не существование самого Моцарта – были ли они вообще?), тоже умерли. Шикарную квартиру в центре Моцарт продал, прожил и пропил, два раза был женат, а на детей от второго брака все еще выплачивал алименты. У Яши он развозил по киоскам лекарства и еще был сторожем на одном из складов. Эксплуатировал его Яша безбожно, но оба понимали, что без него Моцарт бы пропал…