Через несколько дней Антон прислал к Комяковой своего человека с материалами. Материалов было много – целая папка. Комякова разбиралась с этим весь день.

Действительно, было за что зацепиться… Какие-то фальшивые пищевые добавки, сомнительные витамины, лекарства, снятые с производства западными фирмами. Проверить – правда это или нет, а если правда – то все полностью или частично, было сложно и хлопотно. Антон же требовал печатать немедленно и все принимать на веру.

В тот же день, к вечеру, Комяковой позвонил Моцарт. Встретились они на улице, на троллейбусной остановке. Одет Моцарт был вполне прилично и выглядел, вроде бы, вполне прилично. Но несколько лет назад он бросил пить и, как человек, бросивший пить, был все равно каким-то линялым, а его некогда густые, вьющиеся волосы поредели и поблекли. Он поцеловал ее в щеку и повел в сторону от уличного освещения в темный переулок, где над лестницей, ведущей в кафе-подвальчик, горел только один розовый огонек.

Кафе состояло из нескольких комнат. Моцарт завел ее в самую дальнюю, не проходную, и усадил в угол, спиной к входу. Сам он не пил, но Комяковой заказал бутылку французского вина и какие-то котлетки с сыром.

- Яша – хороший человек, - сказал Моцарт, с грустной завистью поглядывая, как Комякова пьет вино.

- Ты тоже – хороший человек, - сказала Комякова. – Вот даже вина мне купил.

- Пей на здоровье, - сказал Моцарт. - Но я не об этом. Ты же знаешь, как Антон к нему относился.

- Ну, - согласилась Комякова.

- Ты же знаешь, кто такие комуняки. Комуняки и есть комуняки, и останутся комуняками. Знаешь, как массоны. Живучая зараза!

- Ну, - неопределенно сказала Комякова.

- Или в катакомбы уйдут. Вредить будут исподтишка. Пирог поделили, надо заново. Кому нужны лишние рты? Есть и на добавку…

- Что, на добавку? – поинтересовалась Комякова.

Вместо ответа Моцарт выразительно обрисовал рукой лицо Яши Гинзбурга с его выдающимся семитским носом.

- Ну уж, - сказала Комякова.

- Да уж, - сказал Моцарт. – Наивная! Комуняки у нас всегда были главные антисемиты. Только байки плели насчет дружбы народов.

Комякова не спеша доела котлетку с сыром, обстоятельно поколупала другую и только тогда спросила:

- Ты думаешь, вранье?

- Абсолютное.

- Все, вранье?

- Почти!

- На сколько процентов?

- Девяносто девять!

- Может, меньше?

- На девяносто точно.

- Значит, на десять правды?

- На десять будет.

- Тоже немало.

- Да ладно тебе!

Посидели еще. Моцарт все подливал ей и подливал, и хоть сам не пил, казалось, пьянел вместе с ней. Скоро они стали совсем, как родные. Да так оно и было. «Отличный парень!» – думала Комякова в хмельном, приятном тумане, - Просто не повезло. Не всем же везет. И журналист хороший. Когда-то писал вполне. Не повезло. Хорошо бы его устроить, да, на работу, обязательно, обязательно надо его устроить…» И уже хотела ему об этом сказать, но не сказала, оставила на «потом». И слава Богу!

- Я бабку твою помню, - сказала Комякова, глядя на Моцарта темными, расплывшимися от алкоголя глазами. – Хорошая была бабка.

- Хорошая, - сказал Моцарт. – Меня любила. Вставала часов в пять, наверное… Я просыпаюсь, она стоит и на меня смотрит. С любовью! Меня никто никогда так не любил! – И Моцарт заплакал.


На другой день Комяковой позвонил Яша Гинзбург и выразил желание встретиться. Но машины за ней не прислал, предложил взять такси и продиктовал адрес.

Жил Яша Гинзбург в поселке сразу за городом, в нормальном особнячке, впрочем, надо думать, довольно скромном по его возможностям. Яша, в легкой домашней куртке, поджидал Комякову у ворот, он два раза приложился к щеке Комяковой своей щекой и повел к дому по усыпанной гравием дорожке. В прихожей уже стояла жена Яши Гинзбурга. Когда-то, еще на телевидении, Яша обхаживал сначала Комякову, потом Наташу Громову, Киру, пока она не вышла замуж, по-очереди двух Ась – Уфимцеву и Розан, а потом неожиданно и очень быстро женился на худенькой молодой женщине из программы новостей. Даже фамилии ее Комякова не помнила – жена Яши Гинзбурга и все. Теперь это была не полная, а скорее распозшаяся какая-то женщина, неряшливо причесанная, с чуть припухшим лицом, в цветастом брючном костюме, тоже довольно помятом. Она также приложилась щекой к ее щеке два раза и спросила, как она добралась.

- Спасибо, отлично! – великодушно ответила Комякова.

Яша Гинзбург протащил ее по всем трем этажам своего дома, провел по всем комнатам с таким видом, как будто показывал Зимний дворец. Нормальная у него была обстановка, ничего особенного. Комякова вежливо выражала восхищение. В одной из комнат сидела девочка лет восьми и играла на компьютере. «Другое поколение!» – вскричал с пафосом Яша Гинзбург. Потом он принес груду детских рисунков, кораблики и самолетики, изготовленные его сыном, обучавшемся в одном из колледжей в Англии, и даже письма этого сына в большой коробке, отличавшиеся, по его словам, каким-то особым слогом, и все совал и совал это Комяковой под нос, прям-таки вымогая восхищение. «Замечательно! – время от времени выдавливала из себя Комякова. – Замечательно!»

Жена Яши Гинзбурга принесла еду – стандартную еду из морозильника, разогретую в микроволновке, рыбу и овощи. Жена Яши Гинзбурга улыбалась, но за этой бессмысленной улыбкой явно пряталось напряжение. Когда с рыбой и овощами было покончено, Яша бросил на жену угрожающий взгляд, та собрала тарелки и поспешно вышла. Суетливо, то и дело вскакивая и бегая по комнате, то и дело дотрагиваясь то до руки Комяковой, то до ее плеча или колена, так сказать, поддерживая контакт, он стал рассказывать ей о своих делах. При чем, сам себе противоречил, начинал сначала, делал паузы, и в течении этих пауз просто выжидающе смотрел на Комякову, чуть приоткрыв рот, как будто именно в этот момент из его рта и должно было вырваться самое важное слово, и объяснить все. В конце-концов он совсем запутался. Комякова устала и вообще перестала что-либо соображать. Возможно, Яше это и было нужно. Опять вызвали такси… Яша Гинзбург и его жена проводили Комякову до машины, по-очереди приложились к ее щеке. Щека Яши Гинзбурга прямо за эти несколько часов покрылась колкой щетиной, щека его жены была мягкой и вязкой, и напоминала пудинг.

Визит к Яше Гинзбургу подействовал на Комякову крайне неприятно и неприятно было вспоминать его вспотевший лоб и начинающуюся лысину, с начесанной на нее мокрой прядью волос, неприятно вспоминать его растерянную жену, которая в другом месте и в другое время, по свидетельству очевидцев, конечно же, вела себя иначе…

«Какое мне до них дело? – думала Комякова. – Какое дело?»

В тот же день к ней пришел Моцарт, такой же взволнованный и суетливый, как Яша Гинзбург. Он принес две видеокассеты.

- Зачем—это? – спросила Комякова.

- Посмотри, - сказал Моцарт. – Посмотри, на кого ты работаешь.

- Ладно, посмотрю… - нарочито лениво сказала Комякова.

- Посмотри! – истерично закричал Моцарт уже с порога.

Кассеты она так и оставила в ящике стола, а сама отправилась домой. На другое утро они исчезли…

К полудню следующего дня позвонил Антон.

- Почему не вышли материалы? – спросил сухо.

- Я проверяю факты, - сказала Комякова.

Антон помолчал. Потом сказал:

- Что мне с тобой делать? Ну что мне с тобой делать? - и повесил трубку.

В кабинете у нее была утренняя текучка, но как только все разошлись, она перезвонила Антону:

- Если я тебя не устраиваю, я могу уйти…

- Умная! – грубо сказал Антон. – Очень умная! Думай, черт возьми, куриным своим умом! Господи, сколько у меня с тобой хлопот! – и опять повесил трубку.

Пришел ответственный секретарь, приходила бухгалтерша, еще кто-то, но всех Комякова отсылала. Она сидела и думала.

Попалась! – думала Комякова. Лучше на рынке торговать, снег грести, черным трудом зарабатывать свой хлеб… Лучше все что угодно, только не это. Она пропускала статьи, печатала то, что требовали, не вникая, решая чьи-то запутанные дела. Но тут перед ней был хорошо знакомый человек, Яша Гинзбург. Никаких там особых чувств, никакого там особого тепла она к нему не испытывала, более того, именно сейчас он был ей скорее неприятен, но было что-то в ней самой, что-то главное, жесткое, прямое, стальное, то, что можно было бы назвать «принципами», и вот эти свои «принципы» она не могла не подломить, не сдвинуть. И она понимала, что если и попытается это сделать – подломить или сдвинуть – это будет стоить ей ее же собственной жизни. И уйти, куда уйти ей так хотелось – да куда угодно! – тоже не получится. Она слишком много знала, слишком много, хоть так и не посмотрела эти проклятые кассеты. И именно это имел в виду Антон, когда сказал про «куриный ум». Попалась, - думала Комякова. – Ду-ра, дура, дура!

Из редакции она ушла поздно, позже всех. Долго брела пешком, по каким-то уже малознакомым улицам, мимо чужих домов, чужих молчаливых стен. Неужели есть только это? – думала Комякова. – Вечные тиски обстоятельств, плен реальности… Потом она долго топталась в ночном магазине, рассматривая товары, но так ничего и не купила… Можно было отправиться к кому-нибудь к гости, и она стала прикидывать – к кому. Но время было позднее, а близких людей, друзей, к кому можно было заявиться вот так, запросто, в десять вечера, у нее уже не было. Когда-то были и много, а теперь – никого. Честолюбие и дружба несовместимы, - думала Комякова. У честолюбца не может быть друзей, дружба предполагает равенство. Друзья ревнуют, завидуют, обижаются. Друзья – тонкая материя, на то они и друзья. На друзей, наконец, нужны время, душа и силы. Откуда они у честолюбца? У честолюбца могут быть только попутчики. Новые, с каждым поворотом судьбы, новые на каждой остановке, до тех пор, пока с ними по пути…