Он ничего не ответил. Я принялась настаивать.

— Кто вы такой? В конце концов, предъявите свои документы!

Он отреагировал быстро. Вновь схватил за руку и гавкнул:

— В машину!

Ситуация выходила из — под контроля. Я почувствовала настоящее отчаяние. Резко дернулась, он нажал сильнее, в моей руке что-то хрустнуло, я почувствовала такую сильную боль, что заорала, как сумасшедшая. Он снова меня дернул и я упала на асфальт, неблагополучно приземлившись на оба колена. Тогда я принялась кричать изо всех сил. От милицейского уазика отделилось подкрепление в количестве трех здоровенных омоновцев, которые выскочили из машины, гулко стукая тяжелыми ботинками и на ходу вытаскивая резиновые дубинки. Но в этот самый критический момент у меня появилась подмога — совершенно с другой стороны.

С противоположной от омоновцев стороны ко мне бежал… заместитель директора нашего телеканала! Один бог знает, как он очутился за кулисами! Но это было настоящим спасением. Вместе с ним бежала женщина — журналистка с центрального телеканала, я узнала ее в лицо. Среднего возраста мужчина, лысеющий, с полным брюшком, бросился на мою защиту как могучий лев, рьяно готовый пойти с кулаками на всю милицию! Он подлетел и заорал:

— Что здесь происходит! Это журналист с … канала! Немедленно ее отпустите!

В следующую же секунду он был сбит с ног одним их трех подлетевших омоновцев. Упав на землю, он закричал:

— Прекратите немедленно! Вы не имеете права!

Омоновец ударил его ботинком в живот и бедный замдиректора крупного телевизионного канала, словно последний бродяга, взвыл нечеловеческим голосом и принялся кататься по асфальту, чтобы заглушить боль. Это было просто нечеловечески страшно. Мне стало так страшно, как не было еще никогда. Я уже не могла кричать, и застывший крик ледяной коркой съежился на моих распухших губах. Столичную журналистку тащили в машину. Нужно было срочно что-то делать. Я резко дернулась, перекатываясь на спину. Потерявший равновесие мент упал прямо на меня. Тяжесть, свалившаяся прямо на меня, брызгала мне прямо в лицо слюной, перемежая мат с редкими вариантами цивилизованных слов. Вдруг я увидела, что оператор журналистки снимает все на камеру. А к ментам уже бежала подмога — не меньше десяти человек… Оператору дали по голове и вырвали камеру. Следом за ведущей его запихнули в машину. Быстро подняли за шкирку замдиректора канала и меня.

А на сцене тем временем вовсю шел концерт. И все происходящее за кулисами заглушалось громкими звуками фонограммы. И в тот момент, когда, подхватив за локти, меня почти несли к милицейской машине двое омоновцев, в тот момент, когда все внутри меня омертвело посреди чужой и враждебной толпы, я увидела знакомую спину и заорала как только могла, изо всех сил, чуть не разорвав свои легкие:

— Сережа!!! Сергей!!!

Мой крик повис, как живое материальное тело, над замеревшей толпой. Я увидела, как исказилось его лицо, и в сопровождении личной охраны он бегом бросился в нашу сторону. Он был настолько значительной персоной и обладал такой властью, что при его появлении спины всех ментов (в том числе и полковника) мгновенно вытянулись в струнку. В сопровождении трех своих личных охранников он подлетел к милицейской машине и сказал жутким глухим голосом, чеканя слова:

— Что здесь происходит?!

Сказал так, что от тихого звука его голоса руки ментов скользнули вниз и, отпущенная на волю, я чуть не шлепнулась об асфальт. Я тяжело привалилась к машине, чувствуя, что ноги мои подкашиваются, и я еле стою.

— Что здесь происходит?

Из машины вылез начальник — полковник. Травмированный падением на асфальт, он предпочитал скрываться от ехидных насмешек своих подчиненных в машине. Он вылез как перепуганный, нашкодивший мальчишка и при виде разъяренного Сергея моментально растерял свой ментовский лоск.

— Понимаете, Сергей Николаевич…

— Я сказал — что здесь происходит? Кто велел их трогать? За что я вам плачу? По какому праву вы вообще посмели к ним прикоснуться?

— Она стояла близко от сцены.

— Я знаю. Она была за кулисами потому, что это специально приглашенный мной журналист. И это я разрешил там быть. Как же вы посмели их тронуть?

— Но мы подумали, что они все…

— За что вам платят деньги? Я спрашиваю — за что я плачу вам такую сумму? Чтобы вы нападали и калечили специально приглашенных мною людей?! Вы совсем лишились мозгов?!

— Я не знал….

— Вы не будете больше со мной работать! И я вычту все это из причитающейся вам суммы!

— Извините… Я не знал, что она журналиска!

Тут было самое время вмешаться, что я и сделала:

— Неправда! Я предъявила вам свою аккредитацию! И оператор был с камерой! У него бейджик на груди!

Сергей потемнел еще больше. Лицо мента стало еще более жалким.

— Все, вы уволены. Вы вообще не получите никаких денег. Мало того, что вы покалечили моих гостей, так вы еще напали и сделали мне инцидент в столичных сми? Вы понимали, на кого нападаете? И какие проблемы мне сделали? Я не только не буду больше никогда с вами работать, но еще и доложу обо всем вашему начальству. И сделаю это сам, лично!

— Но Сергей Николаевич…

— Никаких возражений я слушать не стану! Я разрываю контракт и нанимаю другую охрану! А ваше начальство заставлю провести специальное служебное расследование! Теперь немедленно выпустите всех!

— А мы никого не задерживали, это недоразумение…

— Всех выпустить — я сказал!

Из машины один за другим на свет появились мой замдиректора, перепуганный оператор, сжимавший в руках разбитую камеру и столичная журналистка, вся пунцовая от возмущения, бормотавшая так, чтобы слышали все:” поддонки…. Подниму такой скандал… узнают все… газеты… телевидение… я такое сделаю — мало не покажется!..»

— Всех выпустили?

Мент кивнул: всех.

— Теперь залезайте в машину и убирайтесь!

Тот медлил.

— Я сказал — все вон.

Кто-то ласково положил руки на мои плечи. Я подняла глаза.

— Все в порядке, милая?

Горький ком подступил к горлу, и, не способная сдержаться на последней капле нервного напряжения, я бросилась к нему на грудь, прижалась всем телом… И зарыдала, как сумасшедшая. Я рыдала, прижавшись лицом к мягкой ложбинке возле его шеи, втягивая в себя приятный запах мужской кожи, прижимаясь крепко, изо всех сил, чтобы никто не мог меня от него оторвать. Об обнимал меня, прижимал к себе, целовал мои волосы (я чувствовала мягкие прикосновения его губ), тихонько шептал:

— Все уже прошло… все будет хорошо… солнышко, успокойся… тебя никто больше не тронет…

А окружающие смотрели на нас с жутким недоумением и завидовали (я ощущала это своей спиной) — завидовали, бешено, безмозгло….

Я почти успокоилась. Мы одновременно разжали объятия. Слезы прошли. Улыбаясь, он протянул мне свой носовой платок. А потом лицо его исказилось, и он закричал:

— Да ты вся в крови!

Я посмотрела на свои руки… потом на него… действительно, на его рубашке была кровь. Подлый мент все — таки разбил мне об асфальт руку. Странно, но я совсем не чувствовала боли.

Оказывается, я была не только главным действующим лицом, но и раненой! Непонятно почему, мне вдруг стало невероятно хорошо! Я вдруг почувствовала себя очень счастливой. Я знала, что на моей лице разливается блаженная улыбка, которую окружающие посчитают идиотской, но… Но мне было на это наплевать! Впервые за долгое время я чувствовала себя счастливой! А вокруг уже суетились какие-то люди и кто-то вызывал скорую по мобильнику. Суетилась и столичная журналистка. Когда конфликт благополучно разрешился, все журналисты оказались тут как тут — бегали, орали, размахивали руками. Снимали на камеры, записывали на диктофоны. Конфликт обещал стать гвоздем сезона. Теперь, при таком освещении, я не сомневалась в том, что мое руководство продаст снятую передачу на какой-то столичный канал. Ореол скандала — лучшая приправа. Столичная журналистка крупным планом снимала мое лицо. Вокруг кипело людское море, и приятно было ощущать на себе повышенное внимание. Громкий раскат звуковой сирены — подъехала скорая помощь. Очевидно, за мной.

— Извини, что я испортила твою дорогую рубашку… — нужно же было что-то сказать. Он взял меня за руку и сжал — очень крепко, но совсем не больно:

— Я поеду с тобой.

— Куда ты поедешь?

— В больницу. В милицию. На край света. Куда угодно. Теперь я куда угодно поеду с тобой. Как захочешь. Ты хочешь?

Я улыбнулась и кивнула:

— Хочу.

В тесной кабине скорой (куда, кроме нас, набились все остальные травмированные) мы сидели друг напротив друга, держась за руки, как два пятнадцатилетних подростка. Было темно. Иногда салон прорезали острыми лучами придорожные ночные огни. Следом за скорой ехали какие-то машины — это сопровождали сенсацию все остальные. Замдиректора шепнул мне, что вызвал по мобильнику нашего директора и тот приедет тоже. Я удивилась:

— Куда приедет?!

— В больницу, конечно! Потом в милицию.

— Чего вдруг?

— Ты что, не видишь, сколько тут камер? Он будет добиваться справедливости! Нас же избили! Мы герои! Никто не смеет безнаказанно бить журналистов! Все это увидят!

Он так и раздувался от гордости! Я едва удержалась, чтобы не захохотать в голос. Держала руку и посреди этого что-то необыкновенное захватывало меня, поднимаясь волной. Мне даже стало трудно дышать. Острый луч проезжавшей мимо машины прорезал темноту и рассыпался искрящейся дробью вдоль наших лиц. Мы встретились глазами. Легкая улыбка мелькнула и тут же скрывалась на его губах. Мы подъехали к главному входу больницы.

Кафельный пол приемного покоя был очень грязным. Потревожив покой двух полупьяных санитаров возле дежурной стойки, мы ввалились оголтелой, шумной толпой. Так как мы были крутые, то обхаживать нас вывалили все дежурившие специалисты из всех отделений. И растерялись, увидев совсем не серьезные раны. У столичной журналистки и оператора — нервный шок и эмоциональный срыв (восторг от сенсации, которую они получили). У замдиректора — несколько синяков и незначительных ушибов. У меня — рана на руке, не требующая наложения швов. Рану промыли какими-то дезинфицирующими средствами и забинтовали. Меня осматривали два травматолога и один дежурный хирург. Порез на руке, требующий внимания стольких специалистов, вызвал у них большое удивление. Мне порекомендовали позже мазать руку какой-то мазью, не носить тяжестей и поменьше ею работать. Только хирург, в надежде подработать, порекомендовал еще раз прийти к нему на прием, но я отказалась.