— Будешь хандрить, Гор? Что за бабские капризы у тебя начались, я не собираюсь с тобой возиться, не хочешь работать убирайся к чертовой матери, — он поднялся и ушел. Вероятно, он уехал. Милфорда он пропустить не мог, он был слишком алчен до возможности сорвать банк. Я пролежал весь день, я не мог заставить себя встать, горничная, пришедшая убирать номер и обнаружившая меня, извинилась и тут же удалилась. Но меня это не трогало. Я вспомнил об отце, я не звонил ему две недели. А он не желая надоедать мне никогда не пытался звонить в офис. Прошел целый день, Мел вернулся и, увидев всю ту же картину, усмехнулся, я даже не пробовал объяснять ему, что ничего не соображаю, когда он начал мне азартно излагать, как ему удалось обставить Милфорда, он надеялся заработать очередную круглую сумму и полагал, что меня это не могло не интересовать. Но мне было все равно, я слушал его голос, как сквозь сон, ничего не понимая.

— Да, что с тобой, черт подери, — он сел рядом на пол, и обнял меня за плечи, — заболел ты, что ли?

Я не знал, заболел я или нет, я просто ничего не хотел больше ни слышать, ни делать. Вообще ничего. Я не чувствовал потребности ни в еде, ни в присутствии рядом кого бы то ни было, это была не усталость и не истощение, мне было плевать на все.

— Ну, давай, говори, что стряслось, ты что-то скрываешь, что с отцом что-нибудь? — он требовал, чтобы я нашел ему хоть какую-нибудь разумную причину моего состояния, но ее не было. — Ты ничего не ел, вставай поедем ужинать, это не дело.

Он попытался заставить меня встать. Но я не испытывал ни малейшей потребности в движении, я хотел только лежать и больше ничего.

— Тьфу, черт, — он выругался со свойственной ему откровенностью и поднял меня на руки. Отнес меня на кровать и положил.

— Выпить хочешь? — он налил вина и поднес мне, — да, что ты, как баран, на меня уставился. — его глаза, в которые я теперь смотрел совершенно равнодушно, потемнели. — Понимаю, это ты после вчерашнего так одурел. Ну, я погорячился, но по-другому ничего не вышло бы. Ты должен был это понять.

Я молчал. Мне хотелось, чтобы он замолчал, заткнулся и перестал терзать мой мозг.

Это длилось месяц. Каждый день был похож на предыдущий и последующий. Мел поначалу все пытался меня расшевелить, но когда убедился, что я действительно ничего не соображаю, отвез меня в клинику в W***. Я плохо помню, что происходило там, врач, задавший мне только один вопрос, как я себя чувствую, не вызывал у меня никакого раздражения. Я слушал, как он говорил Мелу о депрессии и опасности суицида, и уверял его, что меня нужно оставить в клинике. Конрад был сам не свой, требовал, чтобы мне назначили лечение, какое угодно, только бы вывели меня из этого оцепенения. Я был безразличен ко всему. Ему пришлось меня оставить. Но он являлся каждый вечер и пробовал беседовать со мной. Я полагал, что, в конце концов, он меня оставит, я его не мог осудить за это, и мне самому этого хотелось, у него не было времени возиться со мной, да он и не принадлежал к тому типу людей, которые испытывают положительные эмоции при общении с больными. Как-то раз он не приехал. Мне сказали, что он просил мне передать, что он обязательно навестит меня завтра. Я подумал: «Наконец-то, больше его нет».

Но он появился вечером следующего дня. Повел меня на прогулку, постоянно курил и рассказывал мне о делах, при этом он все время говорил «мы теперь и мы будем». Я молча шел рядом и кивал. Затем он сказал мне, что встречался с моим отцом. Что с ним все в порядке, и он сказал ему, что я сейчас работаю в Бристоле по контракту. Он ждал, что я отреагирую хотя бы на эту новость, но мне было все равно, если бы он сообщил мне, что отец умер, я бы так же не испытал ничего. Мы шли по аллее, была жара, Мел был в черной рубашке и черных брюках, я старался не смотреть на него, чтобы не чувствовать, как я проваливаюсь все глубже в небытие, в то, что я как потом узнал, являлось синдромом абсанса, последней стадией заболевания, когда наступает вытормаживание основных функций мозга. Помню, что он свернул в тенистую часть парка, и я пошел за ним, и вдруг, внезапно развернувшись ко мне, сжал меня в объятиях. Я смотрел в его голубые глаза и не понимал, что ему еще нужно, я не испытывал ни возбуждения, ни желания, и, что хочет он, мне было безразлично. Он обращался ко мне, что-то просил, умолял, звал меня и тряс за плечи, я силился уловить хотя бы одно слово, но ничего не мог связать между собой, мое сознание отторгало все раздражители.

— Сколько можно, я люблю тебя, Гор, ты слышишь, я люблю, все, что ты захочешь, только оставайся со мной, только со мной, мы поедем, куда захочешь, не работай, не делай ничего, я буду всем заниматься один, от тебя ничего не потребуется, но только не оставляй меня, ты мне дороже всех на свете, я погубил твою жизнь, я заставил тебя страдать, я знаю, я негодяй, но я тебя люблю, я никогда не хотел тебе говорить об этом, ты слышишь, Гор.

Я слышал его, и улыбался, я смотрел на него, и мне было страшно и приятно осознавать, что вот этот человек стал для меня всем, и я стал для него последней чертой, последней и единственной. Он целовал меня с исступлением, прижимая к себе, отчаянно и без всякого стеснения. Доктор Карвер, смотрел на нас, стоя на дороге, и тут же окликнул Мела. Он подошел к нему, и я уловил только одну фразу, сказанную весьма резким тоном:

— Я вынужден буду запретить вам посещения, господин Конрад, вы можете усугубить его состояние…

Конрад слушал молча, но не возражал. После этого я не видел его неделю, только два раза разговаривал по телефону. Мне становилось лучше, я начал постепенно заставлять себя вслушиваться в то, что говорил Карвер, и пытаться читать. Сперва, мне это давалось с трудом, я пытался припомнить все, что было связано с работой, но мысли путались. Но прострация закончилась. Когда мы снова увиделись, я разговаривал с ним, с интересом спрашивая о делах, и попросил еще раз встретиться с отцом и передать ему письмо, в котором объяснял, что из-за работы не имею возможности приехать, и поздравлял его с днем рождения. Через полторы недели я вышел из клиники. Не могу сказать, что я пришел в себя полностью, но голова у меня работала теперь немного получше.

Мы поселились за городом в доме, снятом Конрадом, он уговорил меня съездить пару раз в гости к его шурину. Его сестра смотрела на меня так, словно я был ей омерзителен до глубины души, я боялся, что произойдет стычка между ней и братом. Но все обошлось пока.

27 сентября.***

Мел спит, хотя время уже близится к часу, а я сижу у стола в его халате и с бессмысленной радостью рассматриваю золотистый и синий день за окном. Я перечитал свой дневник и увидел, что я пишу только о тех ужасах, который мне пришлось пережить, словно вся моя жизнь была одним непрекращающимся кошмаром. Мел бы сказал, что это нечестно. Это нечестно и по отношению к моей жизни и к нему, который выглядит на страницах этой тетради просто свирепым чудовищем, ломающим и калечащим мою душу. Но я знаю, что это неправда. Иногда мне кажется, что я слишком сильно отгораживался от него, был слеп, одинок и эгоистичен, и в тех страданиях, которые я перенес, я повинен не меньше, чем он.

Когда Мел привез меня из больницы, некоторое время я вел почти растительное состояние выздоравливающего. Я ел с огромным удовольствием, как будто только сейчас стал познавать истинный вкус еды, спал по двенадцать часов, гулял в парке, окружающем поместье, читал газеты. Мел гулял со мной, рассказывал мне новости и ужасно меня смешил, в лицах представляя новых сотрудников, которых нанял за этот месяц. Он казался мне совсем иным, я совсем не узнавал в этом открытом человеке моего жестокого Мела Конрада. Мы спали в разных комнатах, он ни разу не сделал попытки прикоснуться ко мне. Через две недели это начало меня беспокоить. Я возвращался к жизни очень быстро, меня уже начинало тяготить и мое безделье, и тот невероятно щадящий режим, который Мел со всей тщательностью поддерживал, жертвуя для этой цели чем угодно. Один раз он даже сорвался с очень важной деловой встречи, решив, что мой голос по телефону звучит как-то не так.

В середине сентября я сказал ему, что хочу выйти на работу. Он ужасно обрадовался, так, что мне даже стало стыдно. Мы поехали в ресторан, выпили за мое выздоровление, и полвечера с увлечением маньяков обсуждали грядущие финансовые перспективы. Когда мы вернулись, я ужасно надеялся на то, что он пойдет ко мне в комнату, но он только пожелал мне спокойной ночи и ушел. Я не понимал, что происходит, мной овладел ужасный страх, что он просто перестал испытывать ко мне желание, что у него кто-то появился за то время, пока меня не было, что какая-то женщина завладела его сердцем, в то время как я сходил с ума от вожделения и страсти. Я пол ночи провалялся без сна, глядя на черное небо за окном, и пытался понять, что же мне все-таки делать. Как мне узнать, что происходит с ним, как мне вернуть его.

На следующий день мы поехали в офис и работы сразу навалилось столько, что в течении нескольких дней я пребывал в блаженной эйфории от того, что моя голова работает даже лучше чем прежде и я сразу стал всем совершенно необходим. Мел был в совершенно лучезарном настроении, мне казалось, что он, как ребенок, хвастается мной и моими уникальными способностями к биржевой игре, которые действительно проявлялись все ярче и ярче. Но по мере того, как я входил в привычную колею, муки мои усиливались. Я помню, как мы сидели в офисе вдвоем, и обсуждали следующий ход, который собирались предпринять, солнце падало из окна за спиной Конрада, лицо его было в тени, волосы казались почти белыми, а в глазах собралась густая синева, я смотрел на него и не мог уже думать ни о чем, ни о каких котировках и акциях, а только о том, что я сейчас подползу к нему на коленях и буду умолять хотя бы об одном коротком миге близости, хотя бы об одном прикосновении его руки. Я смотрел на его чуткие нервные пальцы, которыми он непрестанно что-нибудь теребил, листок ли, ручку, сигарету, в том как он прикасался к любому предмету было так много чувственности, что я умирал от желания прижаться губами к его рукам. И я бы это сделал, если бы не идиот Тони, ввалившийся в кабинет с какими-то бумажками.