И вот спустя годы, все те же обвинения, те же слова, что я виновата во всем.

У меня так билось сердце, и кровь стучала в висках, что я и представить себе не могла, почему голова не взорвалась как перезревший арбуз. Я до жути хотела забыть про письмо, не читать, но и заставить себя оторваться уже не могла.

«Я тоже в чем-то был не прав. Но я всегда любил тебя, Соня. Ты ведь это знаешь!

И все будет! Все будет так, как ты хотела. Помнишь, ты мечтала увидеть Алые Паруса, не стоя в толпе? И тот дорогой ресторан на Дворцовой Набережной, откуда лучший вид на это детское шоу. Все будет, Соня! Будут деньги, милая. Если все получится — деньги будут. А если нет, я квартиру тебе отписал с Настей.

Мне хочется, чтобы ты меня простила, как я простил тебя. Может у нас еще будет шанс все вернуть, как было. Я все для этого сделаю».

Странно, что монитор и клавиатура с мышкой пережили бурный взрыв моих эмоций! Хотя, кажется, горшочек с фиалкой самостоятельно отполз к краю стола, подальше от меня. Я материлась вслух, я вспомнила весь словарный запас неправильного русского. Я забыла, как было больно, когда узнала о его гибели. Господи, как же сейчас я его ненавидела, такого не было ни в период брака, ни после развода. А вот сейчас, когда из-за него Настя была далеко, а опасность ко мне и к его матери так близко, я была готова убить его, воскресить и убить вновь.

«Ты ведь даже не поверишь, что я сделал. Ты ведь всегда считала, что я ни на что подобное не способен. Но я это сделал, Соня! Я не хочу думать, что совершил ошибку, потому что боюсь накаркать беду. Да, я стал суеверным в последнее время. Я просто хочу, чтобы ты прочла это и позвонила, я хочу, чтобы ты сделала шаг. Хотя бы один. Я прошел уже километры навстречу. Рассказывать не буду. Ты бы сейчас кричала, что это аморально, незаконно. Но я уверен, все получится. Ведь тебя устроит с полсотни миллионов? Тебе хватит? Знаешь, даже странно сидеть рядом с такой кучей денег».

И тут только до меня дошло: Дима был весьма образованным, но это послание он строчил явно под влиянием хорошей доли алкоголя, оно пестрело грамматическими ошибками, которые он в нормальном состоянии высмеивал у всех и каждого.

Но это лишь прибавило ненависти. И негодования. Если бы он был бы рядом, клянусь, я бы придушила его собственными руками. Глаза заволокло пеленой, и это были не слезы. Это была злость.

Все перемешалось. Воспоминания, старые обиды, предательство, обвинения. Как он мог?! Как он мог считать меня меркантильной? Я всего лишь хотела, чтобы у нас была нормальная семья, чтобы ребенок ни в чем не нуждался. Для человека здорового с двумя ногами, двумя руками и головой это не так и сложно. Я разве просила звезд с неба? Прощать меня? За что? Он меня любил? Да он…

Телефон запищал, принимая вызов так неожиданно, что я ощутила себя выдернутой из страшной пыточной машины, где пол и потолок устремились навстречу друг другу, а я оказалась четко посредине и металась в поисках спасения.

Звонил Тропинин. Тропинин, который тоже однажды спросил, а не пошла ли я на преступление ради денег. Тропинин, у которого были деньги.

Руки тряслись. Ответить я просто не могла. Во мне ярким пламенем горела обида. Он ведь тоже считает меня такой. Как и Денис. Просто может себе позволить, в отличие от Дениса, тратиться на содержанок.

Сердце закололо от обиды. От недоверия. От боли. От того что меня обманут. Только еще более жестоко. Потому что Тропинин мне понравился.

Телефон перестал елозить по поверхности стола и замер, глядя ярким глазом-экранам в потолок.

Оказывается, я во всем виновата! Всегда я!

Схватив сумку, я помчалась к выходу, на ходу сорвав с вешалки пальто и шарф. Дверь с грохотом закрылась, сигнализация пискнула и заработала, а я слетела на один этаж вниз и нырнула в длинный общий коридор. Пройдя весь этаж, спустилась уже по другой лестнице и выбежала на улицу. Так и знала. У выхода, которым мы обычно пользовались, стоял белый Гелек. И в нем явно сидел мужчина, который уже сказал мне однажды, что во всех своих бедах виновата я одна.

Это ты лицемер, Дима! Ты обклеил комнату фотографиями и не удосужился даже позвонить ни разу. Ты обвинил меня в том, что я отобрала у тебя Настю, а сам не сделал ни единой попытки вернуться. Какие километры ты прошел, если последние алименты — несчастные десять тысяч, я видела от тебя год назад?

Свет проносящихся мимо автомобилей скользил по мокрому асфальту. Мелкий бисер дождя неприятно бил в лицо.

Не будет он говорить, что он сделал! Да и не надо! И так уже все ясно! Пятьдесят миллионов! Не представляешь, значит, как это странно сидеть рядом с такими деньгами? А лежать в могиле представил как? Мог бы их с собой захв…

Я резко свернула в арку и прижалась спиной к стене, не задумываясь о чистоте пальто.

Сидеть рядом!

— Помнишь, ты мне рассказывала на днях про бабульку, которая свои драгоценности припрятала по всей квартире, — Дима сидел за столом, закинув ногу на ногу и потягивал пиво из обычного чайного стакана, потому как других мы пока еще не купили.

Я сидела рядом в старых джинсах, толстенных носках и свитере (на съемной квартире в старом фонде, было жутко холодно) и уплетала горячий суп, стараясь не думать о работе, на которой были проблемы, и про четыреста рублей, которые выкинула на такси. Но его реплику сквозь голод и депрессняк, услышала и мотнула головой.

— Так я хотел тебе рассказать. Мой отец, когда квартиру получил на Исполкомской, ремонт затеял. Там же коммуналка была раньше, а до революции доходный дом, или что-то типа того. Так вот, тогда отец решил рамы сменить, ну и выбивал старые. А стены в таких домах, сама знаешь, какие, больше полуметра. Подоконник старый сняли, а подоконник — дубовая плита толщиной в кулак, под ней, ясное дело, кирпичи. Он когда нагнулся, и в щель между кирпичами крестик попал и, видимо, зацепился, отец дернул, а крестик там и остался. Он такого допустить не мог, уж больно за этот крестик радел, а ведь нерелигиозный был, но это подарок его сослуживца, который в Афгане погиб. Отец с потерей не смирился, отколупал кирпичи, а там и крестик и схрон, представляешь, оружие старое трофейное. Вот такие вот и интересные вещи в старых домах попадаются.

Интересные вещи…

Димина комната. Именно там отец нашел тайник.

А что если?

Я вылетела из арки и побежала обратно в сторону работы. Под ногами хлюпали лужи, прохожие шарахались от брызг из-под колес и моих сапог. Гелек стоял на том же месте, возле него знакомый силуэт с телефоном у уха. Тропинин. Вторая рука его была сжата в кулак.

— Витя!

Он обернулся мгновенно. Лицо его было злым, глаза холодно поблескивали в свете уличной иллюминации.

— Ты где была, черт возьми?

— Витя! Я знаю! Я знаю, где наркотики! — я схватила его за рукав пальто и потянула к машине, из которой выпрыгнул Лёня.

— Что? — Тропинин сначала застыл, потом выдернул рукав из моих ослабевших пальцев.

— Позвоните, пожалуйста, Анатолию Ивановичу! — я умоляюще посмотрела на Тропинина, даже не заметив, как перешла на «вы». — Леонид! Прошу! Мне надо на Исполкомскую!

Водитель замер, уставившись на Тропинина в ожидании его реакции, сам же Виталий Аркадьевич смотрел на меня тем самым взглядом, которым он наверняка одаривал людей, существование которых в своей жизни не одобрял. Я вдруг с испугом подумала, что сейчас-то меня тоже отправят лесом. И пришло вдруг осознание, такое резкое и яркое, как включенная лампочка, разгоняющая тьму в комнате, что Витина фобия воды не влияет на его жизнь, а я окружила себе эфемерными страхами, которые мне мешают дышать и думать. Я боюсь постоянно, за Абрикоса, за работу, за то что не справлюсь, что меня обвинят в чем-то, как это сделал Дима, что поступлю не правильно, ошибусь, боюсь малейших изменений в своей жизни, предвидя, что они повлекут катастрофу, в конце концов, я начала бояться услышать от Вити, что ему наш роман уже надоел, и теперь я боюсь потерять и его.

Слава Богу, в этот момент Тропинин кивнул водителю и протянул мне руку. Усевшись в машину, мы помчались по ночному городу, в котором царствовал настоящий ливень, смывающий все цвета, кроме одного.

Серый город. Он для меня давно уже таким стал. Просто инерция жизни не давала осознать, что всю палитру красок он растерял много лет назад.

Глава 24

Они приходили и уходили, говорили, кто громко, кто почти шепотом. Одни были в форме, другие в гражданской одежде — крупной вязки свитерах неопределенного темного цвета с высоким горлом, коротких, мешковатых пуховиках, куртках. В руках у них мелькало все: от крохотных телефонов до чемоданов, папок для документов, новых или уже потрепанных, а кое-где с облупившимся кожзаменителем и потрескавшимися краями. Руки у приходящих тоже были разные: были тонкие пальцы и мясистые, широкие как лопаты, бледные и смуглые, с тускло поблескивающей полосой золота, с синими прожилками вен, черными отметинами татуировок.

Они все шли и шли, сменяя друг друга, кидали в мою сторону задумчивые взгляды, любопытные взгляды, осуждающие взгляды и не меньше было взглядов подозрительных. Буфером между мной и ими был Анатолий Иванович, который, зарывшись в кипу бумаг, сидел рядом на колченогом стуле и окроплял чернилами все новые листы.

Кухня квартиры Димы тонула в скудном свете единственной лампочки. Но еще больший мрак ей придавала обшарпанность, полностью изгонявшая из сознания слово «уют».

Я куталась в пальто, хотя сидела рядом с батареей. Усталость и «похмелье» после эмоционального всплеска от послания из прошлого — это то, что я чувствовала. И все это в совокупности порождало пустоту. Хотя, не только это…

Тропинин, едва мы отъехали от моего офиса, набрал Варкова и попросил, чтобы тот срочно прибыл на квартиру Валентины Алексеевны, а потом Виталий Аркадьевич исчез, будто его и не было.