Гелек остановился на Невском проспекте и выплюнул меня из теплой утробы под проливной дождь. Сверху сразу накрыл спасительный зонт Варкова, успевшего оказаться там раньше нас. Мигнув поворотником, скорей требовавшим впустить его в ряд неспешно двигавшихся автомобилей, нежели просившим, машина Вити растворилась в потоке моментально, чудо для высокого белого немецкого чуда.

Только Тропинин исчез гораздо раньше, еще в машине. Он вроде бы сидел рядом, но был далеко, растворяясь в темноте салона, где даже свету фонарей и фар не хватало сил пробить тонировку стекол. Мужчина молчал, его телефон, любивший радовать хозяина текстовыми сообщениями, молчал. Я тоже молчала, затихла, затаилась, сжавшись в своем углу, согревая руки, спрятав их в рукава пальто.

Может, надо было прояснить ситуацию, все объяснить, ведь Виталий… Он, скорее всего, не понял, что я имела в виду. Но сил говорить не было. Начать говорить! А ведь одного его слова было бы достаточно, чтобы меня прорвало. Но он молчал. И я молчала. Знаю, он был зол, он старался защитить меня, а я моталась по городу одна. И не только по этому. Он ведь мог подумать, что все это время я знала, где наркотики! Что я лгала! А еще мне так не хотелось, чтобы он узнал о письме Димы. Страшно представить себе, что Тропинин прочтет и (о ужас!) с чем-то даже согласиться, это пугало похлеще Смолякова.

— Эх, Соня-Соня, ты как влюбленная кошка. Только его и видишь. Вокруг посмотри. Ты в таком городе живешь! Мужиков полно! Разве он семьянин? Для себя живет ведь…

Мама частенько именно с этой фразы начинала разговор о Диме. Да, нельзя зацикливаться, нельзя так любить, мир не должен сливался, стягивался в одну крохотную точку, в одного конкретного человека, но я не могла остановиться. Я любила Диму, не замечая эгоизма и отсутствия цели, той, которая мне была нужна. Цель-то у него была, правда, к семье она не имела никакого отношения. Пределом мечтаний бывшего мужа был так называемый дауншифтинг. Можно полностью посвятить себя, в понимании Димы, просветлению в виде книг и компьютерных игр, последнее для создания некоего контраста, видимо. Для этого даже не обязательно было куда-то ехать, как делали особо продвинутые представители «течения», создававшие коммуны на Гоа.

Грусть-печать Димы заключалась в том, что для этого нужна была хотя бы одна «лишняя недвижимость», которую можно сдавать и, пусть не шикуя, но жить, так чтобы хватало на Доширак и Интернет, и не работать! И, возможно, он мог что-то сделать с этой чертовой квартирой на Невском, но тут в дело вступала лень, а может совесть. Надеюсь, последнее…

А я была слишком влюблена в симпатичного высокого мужчину, способного интеллигентно пошутить, поддержать любую беседу. Я была слишком тщеславна, вырвавшись из-под опеки родителей, будучи единственным и самым любимым ребенком в семье, уехав в другой город, пытавшаяся всем и каждому, а особенно себе, доказать, что все могу. И было время, когда я зарабатывала очень хорошо, средняя питерская зарплата умножалась на три. Но никто не научил меня мудро относиться к деньгам, да и муж лишь стимулировал это незнание. Мы покупали дорогие гаджеты, катались за границу, я могла позволить себе покупать сумочки или ботиночки ценою с четырьмя нулями. Да, приходилось много работать, очень много, но мне это нравилось. Сильно. Особенно нравилось, что в тот период я не просила у Димы денег, даже давала, если просил он. К тому же я платила аренду.

Муж часто говорил на тему «надо поговорить с матерью, которая живет в огромной квартире одна… можно продать, вложиться… есть надежда на свое жилье без ипотеки» Это были грандиозные планы… того, кто ничего не собирался делать. Только прозрение вместе с расплатой за мою глупость и недальновидность пришли, когда я поняла, что хочу малыша.

Я безумно благодарна судьбе за то, что это было не на волне «Надо», это было именно «Хочу». Хочу крохотного человека, который будет расти, будет открывать мир, и ему можно и нужно помогать в этих открытиях, познавая его вместе, заботиться о нем, любить его. Ребенок был для меня зернышком — плодом моей любви к Диме.

Но приблизительно с этого момента розовые очки пришлось снять.

Дима считал, что я меркантильная. Может, в чем-то он и прав. Но мне кажется, мы с ним в это слово вкладывали разные значения, будучи изначально разными людьми.

Я все же не считала себя меркантильной. Да, мне нужны были деньги, они позволяли моим маленьким человеческим мечтам реализовываться. Пусть Дима получал… мало. Но я, когда работала, не хотела ущемлять себя в своих желаниях куда-нибудь поехать, например, и мне нужно, чтобы он был рядом, разделял мои впечатления, озвучивал свое мнение, ведь он многое видел под совсем другим, интересным углом, нежели я, Мне было хорошо с ним, пусть он и не платил ни копейки.

Я никогда не считала себя карьеристкой. Да в моей работе особо по трупам и не пойдешь (к слову, и не хотелось), но мне нравится, что многие из моих коллег и клиентов считают меня хорошим юристом, и именно ко мне идут за советом. Я никогда не стремилась ползти вверх, сжав зубы, отдавая этому все свое время и силы, отчасти, возможно, в этом было влияние Димы.

Годы после рождения Абрикоса стали для меня хорошим уроком. Экономить, расставлять приоритеты, ни на кого не полагаться, кроме себя и родителей (хотя приятным исключением стала Томуля), вот чему меня научила жизнь.

Ты его сама разбаловала!

Вердикт всех, кто знал о наших отношениях. Конечно же, потом все принимались меня жалеть и хаять Диму, который вел себя далеко не так, как должно мужчине, мужу и отцу. И я соглашалась, правда, поначалу защищала, пытаясь «нарыть» среди его поступков достойные. Я искала ему оправдание. И себе… Своему выбору.

Понимание этого обрушилось на меня именно на этой старенькой кухоньке совкового пошива в той самой многострадальной квартире. Озарение, что я сама во многом виновата, что за собственными амбициями я не видела и не хотела видеть, что Дима совершенно другой человек, что его невозможно изменить, да ему и не хотелось меняться. И невероятно глупо было ждать от него иного, чем-то, что произошло.

Как невозможно ждать теперь, что Виталий будет рядом.

На ум пришла фраза, сказанная Анатолием Ивановичем еще на первом допросе в управлении, о том, что имя Виталия не должно светиться в этом деле никаким боком. Никто не должен даже по намекам связать преуспевающего бизнесмена и наркотики. И пока шла за Варковым к парадной, где располагалась квартира Валентины Алексеевны, я утешала себя этой мыслью, но лишь утешала, прекрасно понимая, что дело не только в этом.

А ведь сейчас он мне был очень нужен. Он нужен, но его рядом не будет. И возможно, так будет всегда. И теперь, после двух часов на стуле в плохо освещенной комнате, я поняла, что не возможно, а так и будет.

Взрослая, сильная, независимая! Не эгоистка! Должна все понимать, со всем справляться! Сама! Одна! Принимать все, как есть!

Интересно, а Денис… Он был бы рядом? Для него было бы важно, что завтра напишут в СМИ, если он знал бы, что мое плечо так нуждается в его руке.

— А ты кинологов не вызывал? — бубнил Анатолий Иванович в телефонную трубку. — А что?! А что?! — передразнил следователь. — А надо было! Ты же не косяк искать выезжал.

Друг Виталия был хмур и сосредоточен. Прежде чем начала прибывать армия полицейских и представителей других ведомств, он ознакомился с письмом Димы, которое я открыла на своем телефоне. Мне было тошно показывать чужому человеку все измышления бывшего мужа о нашей семейной жизни. Правду знают только двое, все остальные могут домыслить и представлять себе все в совершенно ином свете, чем это есть на самом деле. И зная, что Варков — друг Вити, мне было важно, что он подумает, ибо он потом доложит. Он ведь доложит!

Но когда с письмом стали знакомиться почти все, кто приходил, я быстро обросла коркой: их взгляды больше не царапали, вызывали лишь глухую тоску по теплу человека, мнение которого было для меня сейчас было особо важно.

Приехали кинологи. Овчарка с черным пятном на спине и огромными как у ослика ушами, оказалась одной единственной, кто смотрел на меня дружелюбно, но у всех своя работа, и пес вильнул хвостом и исчез в соседней комнате, откуда слышались щелчки фотокамер.

Позже послышался грохот: металлический лом начал кромсать стены. Шелест осыпающейся штукатурки, стоны деревянной рамы, звон разбитого стекла. Никого не заботило, что уже поздний вечер, и, например, в спальных районах люди уже ложатся в теплые постели под одеяла и мягкий свет ночников, читают книги и договаривают то, что не успели обсудить с любимыми за день. Здесь это никого не волновало.

— Иваныч! — в комнату заглянул молодой человек, кто-то из оперов, и махнул рукой.

Следователь отложил бумаги и, встав, кивнул мне, приглашая следовать за ним. Комната Димы, и так не блещущая ремонтом, ныне напоминала зону боевых действий: вывороченный подоконник и старые рамы, оторванные обои, выбитые кирпичи, лужа от залетавшего дождя на полу. С Невского вместе с потоками холодного воздуха прилетали завывания сирен, это заставляло внутренне содрогаться.

У окна крутились мужчины, расширяя огромную дыру в подоконнике, словно жуки-паразиты зарывались они под кожу дома, а тот отвечал лишь глухой обиженной тишиной.

Все, молча, делали свою работу. Один из них, увидев, что мы с Варковым почтили собрание своим присутствием, наклонился и достал из зияющей дыры кулек — пакет из дешевого супермаркета. Возле стены, рядом с нами, стояли трое мужчин разных возрастов, одетых по-домашнему — понятые, которым повезло присутствовать при вскрытии тайника.

На расстеленной на полу клеенке пакет был вскрыт, в нем лежало несколько небольших прозрачных пакетиков с белым порошком. «Гробики» выкладывались по серой клеенке, точно плиточки-кабанчики, которые Томуля для «фартука» на кухню долго выбирала, измотав Андрею все нервы.