Я молча выдвинула стул, села и положила салфетку на колени. С усилием я оторвала от него взгляд и уставилась в свою тарелку.

Сегодня курица-пашот. Овощи в соусе на гарнир. Теплый хлеб на маленькой тарелочке рядом. Салат в большой миске передо мной. Я рассматривала еду с интенсивностью, с сосредоточенностью, которая занимала весь мой мозг.

Мне хотелось вопить, кричать, разорвать эту чертову миску с салатом и швырнуть ее в стену.

Вместо этого я взяла щипцы и щедро положила себе еды на тарелку. Я взяла вилку и зависла рукой в воздухе. Мысль о том, чтобы попытаться что-то разбить, скрутила мой без того больной желудок.

Я уронила вилку на тарелку, она звякнула о фарфор.

Неприятный звук в тишине комнаты привлек внимание Лукьяна. На этот раз едва заметное раздражение защекотало в уголках его глаз. Теперь у меня хорошо получается изучать почти не меняющееся лицо Лукьяна в поисках тонких намеков на то, что он чувствует.

— Ты ненавидишь меня, — обвинила я.

Пепел заполнил мой рот. Я ненавидела его. Но его ненависть пронзила меня в таком месте, что я уже не могла чувствовать боль.

— Нет, — ответил он без колебаний. — Ты не настолько важна, чтобы я мог тебя ненавидеть.

Равнодушие, с которым он обращался ко мне, ранило меня больше, чем я хотела бы признать.

— Не важна? — повторила я, мой голос был ровным и мягким, как у него. — Если бы я не была достаточно важной персоной, ты бы пустил мне пулю в лоб, как только вошел в мою спальню, — я встала со стула и на этот раз не стала бороться с желанием швырнуть вещи.

Миска отлетела и разбилась о стену, листья салата посыпались вниз, смешиваясь с осколками стекла.

— Если бы я не была важной, ты бы не привез меня сюда, не оставил в живых, не доказал свое гребаное превосходство надо мной! — закричала я, другая тарелка встретилась с моей яростью, оказалась на деревянном полу. Я прищурилась, глядя на Лукьяна. — Если бы я не была важна, ты бы не мучил меня бесстрастным нравом, не ласкал мою смерть и не целовал меня, черт возьми, — я тяжело дышала. — Говоришь, что ты не садист, но тебе не нужна моя кровь, тебе не обязательно царапать кожу, чтобы получить удовольствие от моих пыток, — моя рука скользнула по единственному теперь исчезающему фиолетовому синяку на шее. — Ты больной и садистский ублюдок, потому что играешь с моим гребаным рассудком для удовольствия, дергаешь за свободные нити моей души для развлечения.

Стакан с водой стал моей следующей жертвой, пролетев по воздуху в том же направлении, что и салатница. Он взорвался о стену, вода брызнула во все стороны, слабый всплеск осел на моей щеке. Я едва заметила это, потому что снова сосредоточилась на Лукьяне.

— Говори что хочешь о моей слабости. Она делает меня жалкой, недостойной, уродливой. Я признаю это. Я знаю, что сама в это превратилась, — прошипела я, обходя вокруг стола, расхаживая взад-вперед в поисках еще чего-нибудь, что можно было бы бросить.

Мне не терпелось кинуть что-нибудь в сторону Лукьяна, но в тот момент я была зла, взбешена, а не склонна к самоубийству. Поэтому я продолжила свою вопящую тираду.

— Потому что случаются ужасные вещи, и ты либо выживаешь, либо умираешь. Два варианта, верно? Вот что ты сказал в тот день, когда забрал меня из дома. И ты имеешь право так говорить, потому что, какие бы ужасные вещи ни случались с тобой, отчего твои глаза стали такими холодными и пустыми, а сердце черным и искаженным, твоя человечность умерла. Не так ли, Лукьян?

Я смотрела на его бесстрастное лицо с ненавистью, с жаром, с обвинением. Он не сделал ни малейшего движения, чтобы заговорить, прервать, ударить меня по лицу, как я почти ожидала. Я ожидала, что он встретит мою жестокость своей. Но вместо этого он встретил мою ярость с мирным созерцанием. Конечно, меня это еще больше разозлило.

— Ты пережил свои ужасы, а потом использовал это холодную сущность внутри себя, в которое тебя превратил мир. Ты принял это и начал убивать. Людей. Ради прибыли, — выплюнула я с отвращением, которого на самом деле не чувствовала.

Я не был шокирована или даже слишком обижена его работой. Я выросла среди таких вещей. Они не шокировали меня и не вызывали мурашек по коже. Все это было частью человеческого перерождения. Пищевая цепочка. В наши дни это становилось все более изощренным, но таков был путь джунглей. Я говорила все это для какой-то реакции, для подергивания каменного лица Лукьяна.

— Ты убивал красивые вещи, чтобы владеть ими, смотреть на них, коллекционировать, — продолжала я. — Потом ты убивал существ, которые когда-то были людьми, но они перестали быть людьми, когда тебе пришел контракт в твоей темной паутине. Может быть, твои клиенты тоже все темные. Все уродливые люди, которые совершали уродливые поступки, и именно это привело их в твое темное место. Может быть. Но для тебя это не имело значения. Ты не спрашивал «зачем?». Это было лишь имя на экране. Они были всего лишь мишенью. Задачей.

На этот раз у меня хватило храбрости – или глупости – подойти к нему поближе, чтобы дать моим словам больше шансов попасть в цель.

— Ты убил красоту, убил уродство и выжил. И тогда ты получил право сказать, что моя ужасная жизнь не оправдание всему этому.

Я указала на свой висок, на свое безумие, чтобы доказать точку зрения.

— Но, вероятно, это потому, что у меня есть душа, человечность. И есть предел тому, сколько она может выдержать, что бы ты ни говорил об обратном. Так что, может быть, те, кто переживает ужас, избиение, изнасилование, унижение всеми возможными способами – это люди, в которых убили единственную чистую и невинную частичку в их уродливой и испорченной жизни. Выживают те люди, у которых нет души, их уже нельзя сокрушить. Не суждено пережить такие вещи и остаться человеком. Остаться личностью. Всему есть предел. Я не святая, но у меня есть душа. И это достигло своего предела. Чтобы выжить, мне пришлось бы пожертвовать личностью. Именно это ты и сделал.

Мои глаза пробежали по каждому дюйму его тела с отвращением и желанием.

— Это делает тебя таким же слабым, жалким и уродливым, как и меня. Ты сделал выбор, и я тоже. Это убило нас по-разному, но это не имеет значения, потому что мертвый все равно мертвый, верно?

Он кивнул.

— Мертвый все равно мертвый.

Слова эхом отозвались в комнате, отскочили от тяжелой тишины, прорвались сквозь призраков, висящих вокруг нас. Моя грудь беспорядочно вздымалась и опускалась, дыхание вырывалось с той силой слов, которые я извергла. Мое горло было исцарапано и ободрано от их силы. Грудная клетка болела от того, как жестко сердце билось о нее.

В какой-то момент, пока я успокаивала свое тело, Лукьян осторожно положил салфетку на стол и встал со стула.

— Но мне не нужно быть живым, чтобы трахнуть тебя, — сказал он, подходя ко мне.

Стекло и фарфор хрустели под ногами, как кости.

Я не отступила. А может и не хотела. Не имело значения, почему. Его руки плотно прижимаются к костям моих бедер.

Я не вскрикнула. Не боролась.

С меня было достаточно. Зачем мне бороться с собственной гибелью? Бороться с какой-то грязной и отвратительной частью себя с тех пор, как встретилась взглядом с Лукьяном под маской в ту ночь, когда он пришел убить меня?

Он наклонился вперед, так что его губы коснулись моих.

— Может быть, я трахну тебя обратно к жизни, — прохрипел он. Его зубы впились в мою нижнюю губу. Еще боль. Теплая кровь собралась у меня во рту. Он втянул ее своим поцелуем. — А может мы оба останемся мертвыми.

Я молчала, потому что у меня не осталось слов. Я выполнила свою норму. Впервые в жизни слова не имели смысла. Все, что имело смысл, – это Лукьян и я; наши тела и отчаянное желание связать их вместе.

Его руки рвали – буквально рвали – мою одежду, в то время как его рот атаковал мой собственный, его яростное прикосновение разрывали мои стены, мою душу. Я протестующе вскрикнула, когда его рот оторвался от моего, но звук быстро сменился болью и удовольствием, когда зубы Лукьяна сомкнулись вокруг моего соска.

Его гладкие руки пробежали по моему животу, скользя по шрамам на коже и без колебаний погружаясь в мои трусики.

Я выдохнула еще раз, когда он не стал нежно ласкать меня, а просто засунул пальцы внутрь. Мое тело ждало этого, поэтому оно предоставило ему смазку, чтобы сделать это.

Колени дрожали от усилия удержать свое тело в вертикальном положении, когда его пальцы неистово, но грациозно двигались внутри меня. Его рот оставил мои соски, и холодный воздух напал на нежную кожу. Мне было комфортно в боли, в дискомфорте, прекрасно сливающимися с удовольствием от его прикосновений.

Ледяные голубые глаза встретились с моими. Там должны были быть слова. Какое-то рычание, заявляющее, что я принадлежу ему. Что пути назад нет.

Но ничего не было.

Потому что мы оба знали, что он владел мной с той самой ночи, когда решил не убивать. С того момента пути назад не было.

Вместо слов был просто еще один неистовый поцелуй, когда он довел меня до оргазма. Я не знала, как это пережить. Мое тело никогда раньше не испытывало оргазма. Ни разу. Никто, даже я сама, не была заинтересован в том, чтобы доставить себе удовольствие. Лишь боль всегда была целью.

С каждым трепетом все напоминало о чужих руках, о том, что они осквернены. Я не сопротивлялась. Я позволяла чувствам смешиваться вместе, позволяла им каким-то образом сделать все более мощным, потому что удовольствие работает только с болью, противодействуя ей.

Мой скальп вскрикнул от боли, когда Лукьян схватил меня за волосы, дернул голову назад, чтобы прижаться губами к моей шее, впиться зубами в кожу, заклеймить меня своим прикосновением.

Мы двигались. Я не совсем поняла это, пока не врезалась спиной в стол. Боль рикошетом отскочила. Я ахнула, но не остановила Лукьяна, который грубо толкнул меня на холодную поверхность. Вокруг меня грохотали подсвечники и тарелки. Я их почти не замечала.