Я понимала, что он делает. Он насмехается над моим гневом, пытаясь его выплеснуть.

— Я не собираюсь заставлять тебя делать первые шаги в мир, в котором, как ты уверена, не сможешь выжить, но я сделаю все, чтобы это произошло, — уверенно заявил он. — И ты тоже. Так что дерись, мать твою. Не для меня. Сделай это для себя. Это лучше, чем гнить здесь.

Я выпрямила ноги и, прищурившись, посмотрела на него.

— У меня нет другого выбора, кроме как гнить здесь! — крикнула я.

Он кружил вокруг меня, и я двигалась вместе с ним, как будто я добыча, не позволяющая попасться в ловушку.

— Ты же знаешь, что у тебя есть выбор. Выбор есть всегда, — возразил он.

Я издала звук разочарования, который удивительно походил на рычание. Он бросился вперед с кулаком. И снова я не успела отодвинуться, так что костяшки его пальцев врезались мне в скулу.

Мои зубы сцепились и погрузились в язык. Я почувствовал вкус медной крови. Моя рука инстинктивно потянулась к щеке, а обвиняющий взгляд – к Лукьяну.

Он не бледнел, даже не моргал от моей боли.

— Я не собираюсь обращаться с тобой, как с фарфоровой куклой, Элизабет, — сказал он. — Ты уже сломлена. Внутри тебя уже нечему сломаться, — он продолжал кружить вокруг меня. — Не думай, что я буду снисходителен из-за того, что между нами.

Его кулак метнулся вперед, и на этот раз, несмотря на пульсирующую щеку, я увернулась. Его глаза вспыхнули чем-то похожим на одобрение.

— Я постараюсь сделать это как можно сложнее именно из-за того, что между нами, — сказал он. — Я тебя не потеряю.

А потом он снова ударил меня, на этот раз в живот.

Я согнулась пополам, мой завтрак грозил вырваться наружу. И снова в какой-то смутной и отстраненной части себя я поняла, что Лукьян еще сдерживается. Он проверял себя прямо перед тем, как ударить. Меня злила даже не боль. А сам удар. В нем не было настоящего желания ударить меня.

Кристофер бил, чтобы сделать меня слабее. Лукьян, — чтобы сильнее. Я знала это. Но из-за этого было еще больнее.

Я сплюнула густую слюну с кровью и выпрямилась.

— Ладно, — прохрипела я. — Тогда давай сделаем это.

Его губы скривились в подобии улыбки. Лукьяновская версия улыбки.

Поэтому я позволила ему причинить мне боль.

Позволила себе сопротивляться.

И это было приятно.


 ***

Две недели спустя


С тех пор наши дни превратились в какую-то извращенную, больную, блестящую рутину. Я волновалась весь следующий день, каким-то образом тревожась за новые открытия, которые я сделаю. Хотя я была уверена, что после года, проведенного дома, никаких новых открытий не будет. Только старые, разложившиеся, гниющие воспоминания, которые нужно было тащить за собой.

Но я изучала. Лукьяна.

Себя.

Оказывается, я не так слаба, как мне казалось.

Я все еще вся в синяках. Больше половины из них появились, когда я не уворачивалась от ударов Лукьяна. Он стал меньше сдерживаться. Бил больнее.

Не только потому, что мне становилось лучше.

А потому, что я могла это выдержать.

На самом деле, это было прекрасное чувство.

Я сворачивала свой коврик для йоги, когда почувствовала это. Почувствовала, как тепло и лед борются вместе на затылке от силы его взгляда. Это ощущение всей его напряженной сосредоточенности что-то делало со мной. Интересно, исчезнет ли это чувство, как фотография, выставленная на солнце? Эта мысль вызвала беспокойство.

Я убрала коврик в угол, решив не дразнить себя такими вещами. По крайней мере, в этот момент. Мне пришлось взять себя в руки, прежде чем повернуться, сделать резкий вдох, приготовиться к энергии, которая пришла со взглядом Лукьяна.

Он стоял, прислонившись к дверному косяку, когда я обернулась. Создавалось впечатление, что он простоял бы так весь день. Он бы так и сделал. Много раз я была в этой комнате, потягиваясь, так глубоко уходила в себя, что не замечала, как он наблюдает.

— Мне нравится смотреть на тебя, — объяснил он. — Смотреть, как ты начинаешь жить, а не просто существовать. Смотреть, как ты перестаешь разлагаться и начинаешь… развиваться.

Но на этот раз все было не так. Было что-то непостижимое в его лице, из-за чего у меня в животе поселилось беспокойство и поползло вверх по горлу. Я не спрашивала его ни о чем. Он говорил, когда сам хотел. Поэтому я ждала. Я ждала в тишине, несмотря на то, что не видела его уже три дня, и мое тело зудело от желания прикоснуться к нему.

Обычно меня это не беспокоило. Дело в том, что мы больше времени проводили в молчаливом созерцании друг друга, чем в беседе. В тишине мы говорили больше – открывали больше, – чем могли бы сказать словами.

Мне нравилось смотреть на него. Сегодня на нем нет костюма – еще одна странность. Он был не из тех, кто слоняется по дому в спортивных штанах и старой университетской футболке. Он почти всегда носил строгий и искусно сшитый смокинг. Единственный раз, когда он не наряжался — во время тренировки, одевался в гладкие черные спортивные штаны, или в постели со мной был голым.

Сегодня он был одет в шикарный и невероятно дорогой на вид черный вязаный свитер, закатанный до локтей. Вены на его предплечьях проступали сквозь кожу, как и сразу после тренировки.

Его темно-серые штаны, так же искусно сшиты, безупречно сочетались с черными кожаными ботинками. Возможно, это Лукьяновская версия одежды для отдыха. Но я в этом сомневалась. Лукьян ничего не делал на досуге.

— У меня для тебя кое-что есть, — сказал он, на секунду оторвав взгляд от моих черных штанов для йоги и подходящей майки. Я уже расслабилась, обнажала больше кожи, не стыдясь своих шрамов.

Я попыталась ухмыльнуться. У меня это тоже получалось немного лучше.

— Подарок?

Он не ухмыльнулся. Я сомневалась, что он физически способен на это. Но меня не беспокоило, что я не делала его счастливым. Лукьян не хотел быть счастливым в своей жизни. И я тоже.

— Можно и так сказать, — ответил он.

Я склонила голову набок.

— Ты купил мне щенка? — спросила я сладким тоном.

Он наклонил голову в редком проявлении смущения.

— Щенка? — повторил он. — Нет. Я не знал, что ты любишь животных, и что тебе нужен домашний питомец.

Я почему-то улыбнулась. Это было во многом связано с легкой паникой в его тоне, что он не дал мне то, чего я хотела.

— Нет, я не хочу питомца, — сказала я, делая шаг вперед. — Это была моя неудачная попытка пошутить.

Он смотрел, как я приближаюсь. Я почти видела, как логические шестеренки вращаются в его голове, изучая мои слова и чувства, стоящие за ними.

— Ага, — сказал он, когда я подошла к нему, и это слово прозвучало так, будто он только что нашел свои ключи после долгих поисков. — Юмор, — сказал он, хватая меня за бедра, чтобы я не приближалась дальше. — Мне нравится.

Я нахмурилась, глядя на расстояние между нами, но пальцы Лукьяна гладили кожу между моими лосинами и краем топика.

— Это не щенок. Это… кое-что другое, — уклончиво ответил он. Его тон был по-прежнему сильным, уверенным, но глаза выдавали что-то еще. Что-то, чего я не могла понять.

Но это наполняло меня ужасом. Каким-то разочарованием, что мой… кем бы он ни был, не схватил меня в объятия и не поцеловал после долгого отсутствия.

Но опять же, это было клише, романтическая фантазия. Лукьян не был фантазией. На самом деле он был ближе к кошмару. Но он был моим. Моей реальностью. И я хотела жить с ним в кошмаре, а не сказочно в одиночестве.

— В чем дело? — спросила я.

Его пальцы сжали мои бедра.

— Будет легче, если ты пойдешь со мной, — затем он отпустил меня и повернулся на пятках.

Я пошла за ним. Я пошла бы за ним в ад, если мы еще не там.

Когда мы добрались до места назначения, оказалось, что есть места и похуже ада.


*** Лукьян

Он нервничал.

И ему это не нравилось.

Вообще.

Лукьян никогда не нервничал. Нервы были для неуверенных людей, которые принимали рискованные решения. Он не принимал решений, пока не был полностью уверен в исходе и в своей победе.

Он не нервничал из-за того, что похитил и планировал убить одного из самых влиятельных игроков в подбрюшье общества. Нет, это его нисколько не беспокоило. Возмездие можно было бы ожидать с какой-то драматической театральностью, но тогда стервятники соберутся над вакуумом власти, который он создал, и будут сражаться до смерти, чтобы добраться до вершины.

То же самое было и с теми, кто был в подбрюшье. Никто не притворялся человеком, и поэтому жизнь была просто еще одной валютой. Смерть – расплатой.

Нет, он не беспокоился о последствиях своих действий. Его беспокоила реакция Элизабет на его решение. Потому что теперь, когда он думал о ее сердце, каждое его решение было рискованным. Не было уверенности в победе, когда дело касалось Элизабет.

— Что это, Лукьян? — прошептала она после долгого, как жизнь, молчания. Ее глаза были прикованы к середине комнаты, челюсть лишь слегка дрожала.

Он изо всех сил старался сохранить бесстрастное выражение лица. Подождал немного, подобрал свой голос к выражению лица.

— Это твой муж, — он взглянул на руки мужчины, на каждой из которых не хватало трех пальцев. — Ну, по крайней мере то, что от него осталось.

Она сосредоточилась на обожженных фалангах. Лукьян прижег их, потому что не хотел, черт возьми, показывать трусливые струи крови.

Элизабет долго осматривала эти раны. На ее лице ничего не отразилось. Он должен был гордиться. Он готовил ее к миру, где выражения и эмоции – разница между жизнью и смертью.

Но это было не так.