И вот я умерла, прямо там, прямо тогда. Баюкая маленький трупик своей дочери.

Потом чьи-то руки оттащили ее от меня. Я напряглась, чтобы схватить ее обратно.

— Нет! — завизжала я, пытаясь пошевелиться. — Ты не можешь забрать ее у меня. Верни! Верните ее!

Но они этого не сделали.

Они забрали мою дочь, и я больше никогда ее не видела.

Я выдернула себя из кошмара. Или сна. Язык распух, во рту пересохло. Дыхание неглубокое. Еще не проснувшись, я поняла, где нахожусь.

Комната была расплывчатой, полной черных пятен. Чужеродность всего этого пульсировала, дразня меня, как живое существо. Стены угрожающе пялились.

Я сосредоточилась на очертании человека в дальнем углу, наблюдавшим за мной.

— Зачем ты это делаешь? — прохрипела я. — Почему ты не убил меня?

Мужчина молчал.

— Не знаю, — сказал он наконец.

— Жаль, что ты этого не сделал.

Снова воцарилась тишина, и темнота поползла обратно.

— Мне тоже, — услышала я, как пробормотал он.

Или, может быть, мне показалось.


***
Оливер

Два дня спустя


— Ты должен дать мне краткую информацию о ее лекарствах, о том, как их применять, о побочных эффектах, — скрестив руки на груди, скомандовал Оливер.

Ему не понравился этот жест: он выдавал слабость, человечность.

Но у него не было выбора.

Хотя он был уверен, что человечность и сострадание - это две вещи, без которых он родился, но иногда он их испытывал.

Конечно, не как у обычных людей. Если он не задушил ее подушкой, то это уже человечность. А еще он гладил ее подушечками пальцев по руке, когда она плакала во время кошмаров.

Разве теперь не очевидно, что именно он будет заботиться о ней в ближайшем будущем? Присутствие Эвана здесь было риском.

Правда, откуда его клиенты могут узнать о том, что он не выполнил условия контракта?

— О чем ты говоришь? — спросил Эван, скрестив руки на груди.

— Скажи, как ухаживать за ней, чтобы ты больше не приходил сюда, — пояснил Оливер ровным голосом.

Он терпеть не мог объясняться кому-то. Особенно когда люди говорят: «О чем ты говоришь», чтобы изобразить невежество или усилить драматический эффект. Эван прекрасно понимал, о чем говорит Оливер. Эван был единственным человеком на этой планете, который знал Оливера. Кто вообще знал, что Оливер существует помимо имени, счета и репутации.

Оливер убил всех, кто знал его историю. Любой, кто мог навредить ему и, что еще важнее, его репутации.

Эван почти ничего не знал, но знал достаточно, чтобы подразнить Оливера.

Он явно не настолько умен, чтобы понять, что такие дразнилки опасны. Опасны для жизни. Единственная причина, по которой Оливер не убил доктора, заключалась в том, что он был осторожен и не был глуп, как остальная человеческая раса.

Но это не означало, что он не убьет его в мгновение ока, если того потребует ситуация.

— Я не против приезжать, — сказал Эван, не подозревая, насколько ненадежной была его хватка.

— А я против, — возразил Оливер. — Так что объясняй.

Эван знал, что протесты бесполезны, Оливер принял решение. Так что он все-таки объяснил. Оливер был удивлен, насколько все инструкции просты. Удаленные от существа в спальне позади него, они казались почти такими же простыми, как убийство человека.

Сохранить кому-то жизнь гораздо труднее.

— Но это не точное решение, — сказал Эван, глядя на дверь. — Она не может оставаться в таком состоянии вечно. Она близка к параличу. Либо ты ее отвезешь в психиатрическую больницу, либо каким-то чудом она сама из этого выкарабкается.

Оливер прищурился.

— Чудес не бывает. Такова человеческая воля. И она сама может из этого выбраться. Вопрос в том, захочет ли.

Эван внимательно посмотрел на него.

— Что такого в этой женщине? — спросил он. — Ты не имеешь никакого отношения к человеческой красоте, а она прекрасна, даже скрючившись на твоей импровизированной больничной койке. Ты не поступаешь, как герой.

И снова Эван играл со своей жизнью.

Оливер уставился на него.

— Это прямо противоположно героизму, я её не спасаю. Она проклята. Я все еще могу убить ее.

Брови Эвана изогнулись.

— Правда? Но ты ведь целый час изучал, как сохранить ей жизнь.

Он стиснул зубы.

— Я готов к любым неожиданностям.

Тень усмешки тронула уголок рта Эвана. Оливер решил, что если улыбка перерастет в широкую, он убьет его.

— А если она проснется в ясном сознании и восстановит способность мыслить без снотворного? Думал об этом?

Оливер не ответил, продолжая пристально смотреть на доктора.

Эван знаком с Оливером долго, и понимал, что ответа не получит.

— Ладно, звони, если понадоблюсь, — сказал он, задержавшись у открытой входной двери.

— Не буду, — сказал Оливер. — И тебе лучше забыть, что ты был здесь. Если ты хоть словом обмолвишься об этой девушке, тебе конец, — это была не пустая угроза, которую глупые головорезы бросали на улице. Это было обещание. Эван тоже это знал.

Он кивнул и вышел, закрыв за собой дверь. Оливер повернулся и уставился на другую закрытую дверь.

Чудес не бывает. Он знал это.

Но он поймал себя на том, что борется со странной тоской по ней. Но быстро отмахнулся от этого.

Что, если она проснется?

Что же тогда будет? Тогда ему придется решать, что с ней делать. Он не мог отпустить ее, хотя у него было смутное подозрение, что она никуда не уйдет даже с открытой дверью, полным банковским счетом и пустой дорогой.

Она была сломлена. Скорее всего, не подлежащая восстановлению. Она не в состоянии собраться с мыслями, и он, конечно, был не тем человеком, который поможет в этом. Она не могла никуда пойти.

Так что это тоже проблема. Ей некуда было идти, кроме как сюда. Это было его нигде. Здесь жили только мертвецы.

Включая его самого.

Его выбор состоял в том, чтобы сделать ее такой или всадить пулю ей в голову.


***
Элизабет

Я просыпалась снова и снова. Иногда кричала. Боролась с руками, которые держали меня. Но в моменты ужаса мне и в голову не приходило, что я не смогу убежать.

Не смогла бы убежать во внешний мир.

Стены угрожали поглотить меня здесь, и я, возможно, была близка к коме, но выйти на улицу еще хуже.

Может быть, я уже в коме от того, что меня насильственно вытащили из дома. Но кома будет временной, пока смерть или жизнь меня не схватят.

Так что бежать было некуда.

И, может быть, именно это делало всё хуже в те мимолетные, но мучительно долгие моменты пробуждения.

До тех пор, пока небольшой укол боли не сменился онемением и не-таким-благословенным беспамятством. Потому что мои сны не были пустыми. Были лишь повторы моих прошлых прегрешений.

Ужасы.

Иногда менялось. Сны прошлого с намеком на будущее. Маленькая головка моей дочери шевельнулась, когда я прижала ее к своей груди, ее глаза были открыты, но она все еще была мертва. Потом она проснулась в своей смерти. Обвиняла меня.

В других снах меня не отпускали… Он не отправил мое разбитое и израненное тело и душу в мир, который сокрушил все, что от меня осталось. Нет, он оставил меня. И продолжал причинять боль. Я не хотела видеть эти сны. Я уже терпела это по-настоящему.

Так что это был чередующийся ужас спящих и бодрствующих кошмаров. Разница была только в том, что во сне я была напугана, паниковала и мучилась. Проснувшись, было тоже самое, плюс огромная тяжесть давила на мою грудь, сжимая легкие.

Я не знала, что хуже.

Но он был там, когда я проснулась.

И он был ужасен. Непреклонный и бесчувственный, он сидел неподвижно и твердо, как мрамор, глядя на меня пустым взглядом, лишенным каких-либо эмоций. Наблюдая, как я сражаюсь с прошлым, избегаю настоящего и борюсь, плача, крича, рыдая. Он безучастно наблюдал, как будто это телевизионное шоу, которое ему не очень нравилось, но больше смотреть нечего.

Словно моя человечность, моя кровоточащая и разорванная человечность была ни чем иным, как неинтересным ситкомом.

Я ненавидела его. Очень сильно. За то, что смотрел, как я борюсь, без малейшего намека на сострадание. За то, что выдернул меня из единственного места на земле, где я чувствовала себя в безопасности.

Я ненавидела его за то, что мои глаза метались к нему в моменты пробуждения. И я цеплялась за эту безудержную ненависть, когда была пленницей его ледяных глаз. Это был мой якорь в бурных морях безумия, каким-то образом удерживающий меня от поглощения глубинами.

Больше всего я ненавидела его за это.

За то, что не убил меня. За то, что вынудил меня стать свидетелем своей жизни, почувствовать всю боль, которая таилась во всех моих клетках, ожидая, когда слабая хватка здравомыслия ослабнет.

Как раз в тот момент, когда я думала, что не могу презирать его больше, он доказал, что я ошибаюсь.

Не знаю, сколько я держалась на краю пропасти. Потому что бездна не только смотрела на меня, она протянула когтистую руку и разорвала мою душу.

Не знаю, как долго я была такой, время плыло вокруг бессмысленными кусками.

До сих пор.

Бодрствование, точно такое же, как и те ускользающие мгновения до этого, пришло ко мне. Комната, настолько застывшая в моей ясности, что острые края каждого предмета мебели причиняли боль, пронзали мои глаза своей абсолютной реальностью. Они больше не исчезали обратно в небытие с уколом иглы в мою кожу.

Я никогда не думала, что замечу отсутствие боли. Ведь боль была моим постоянным спутником.