Атрет прищурил глаза и смотрел, как сотник уходит от него по улице в сторону западных ворот гарнизона. У входа стоял стражник, Феофил остановился и о чем–то заговорил с ним.

Когда Атрет вошел в комнату, Рицпа, сидевшая на полу и игравшая с Халевом, подняла голову и удивленно посмотрела на него.

— Быстро вы вернулись, — сказала она и посмотрела ему за спину. — А где Феофил?

Атрет неожиданно почувствовал что–то вроде ревности.

— Пошел мыться в гарнизон. — Сбросив на диван свою накидку, он угрюмо посмотрел на Рицпу. Халев в этот момент ухватился за тунику Рицпы, чтобы подтянуться и встать на ножки. Рицпа ответила Атрету удивленным и одновременно вопросительным взглядом.

— Не буду спрашивать, понравилась ли тебе баня, — сказала она. — И так видно по тому, как быстро ты оттуда пришел. — Она подхватила Халева, не дав ему упасть и поддерживая его до тех пор, пока тот сам не обрел равновесие.

— Тебе уже становится тяжело носить его на руках.

— На длинные расстояния — да.

— Теперь его нести буду я.

— Ты хочешь сказать, что я понесу вещи?

— Нет, — ответил он, не обращая внимания на ее иронию. — Ты тогда и мили не протянешь.

— Не нужно тебе брать Халева. У тебя и так полно багажа.

— Ты слаба.

Это было сказано с таким холодным спокойствием, что Рицпа с трудом могла расценить такие слова как заботу о ней.

— Конечно, я слабее тебя, но не настолько слаба, чтобы не нести свою ношу. А моя ноша — Халев, — сказала Рицпа, поцеловав мальчика в шею. Она взяла Халева на руки и встала. — Может быть, к тому времени, когда я дойду до твоей родины, я стану такой же крепкой, как любая германская женщина.

Когда она понесла Халева на диван, Атрет увидел, что она босая.

Ее ноги были грязными и израненными от многодневной ходьбы. Обратил он внимание и на кое–что другое:

— Где ты порвала свою тунику?

— Зацепилась за шиповник, когда прошлой ночью возвращалась от ручья. — Рицпа села на диван; она выглядела уже не такой спокойной, какой была мгновение назад. Она такая грязная, непричесанная. И чего он на нее так уставился? Она посадила Халева себе на колени. — В бани я пойду позже, когда там будет поспокойнее.

— Только через мой труп.

— Ты настаиваешь? — иронично спросила она, но взгляд ее оставался совершенно серьезным. — Атрет, но мне нужно вымыться. Халеву тоже. Я не могу ходить в такой грязной тунике, понимаешь ты это или нет? Вымывшись сама, я смогу выстирать и одежду.

Атрет понимал, что она от своего не отступит; он снова взглянул на нее, подумав, что она права.

— Когда там станет свободнее?

— Где–то через пару часов. Там есть отдельное помещение для кормящих матерей. Я буду мыться там.

— Могла бы и сказать мне об этом.

— Ты же слушать меня не хотел. Может, сядешь? Я не могу с тобой разговаривать, когда ты на меня так смотришь.

Он промолчал, налив себе вина. Его сердце билось часто. Он волновался, но не мог понять, почему. Лучше бы они вернулись сюда с Феофилом. Что бы Атрет ни испытывал к этому римлянину, но когда римлянин находился рядом, это помогало Атрету забыть о своих чувствах к Рицпе. Сейчас, находясь с ней один на один, он вспомнил, чем такое общение закончилось в гипогее. Помнила ли она об этом?

— Неужели германцы не моются?

Он повернулся и посмотрел на нее.

— Германцы моются, но только не так, как здесь, женщины и мужчины вместе. Германцы знают, что такое приличия.

Рицпа решила переменить тему:

— А какой была Ания?

— Ания?

Рицпа вовсе не собиралась спрашивать об этом, но вопрос сам соскочил у нее с языка.

— Твоя жена. Ты ведь говорил, что ее звали Ания.

— Зачем ты спрашиваешь о ней?

— Возможно, я смогу представить, каким ты был до того, как Рим сделал из тебя гладиатора.

— Она была молодой.

— И все? Это все, что ты о ней помнишь?

— Я помню ее. И помню о ней все. Она была прекрасна. Светлые волосы. Нежная кожа. Голубые глаза.

Рицпа покраснела от его пристального взгляда. Она никогда не обращала особого внимания на свои черные волосы, смуглую кожу и темные глаза.

— Она умерла от родов, — сказал Атрет и осушил кубок. — Мой сын умер вместе с ней. — Кувшин был пуст. Атрет в сердцах швырнул его на пол.

Рицпа закрыла глаза, подумав о том, что лучше бы она ни о чем не спрашивала. Она вспомнила Семея и Рахиль, почувствовала, как при этих воспоминаниях у нее заболело сердце. Открыв глаза, она посмотрела на германца.

— Прости. Я не должна была тебя об этом спрашивать.

Сострадание, которое Атрет увидел в ее глазах, помогло ему расслабиться, он стал мягче.

— Это было давно. — На самом деле он солгал. Он уже не помнил даже лица Ании. Но хуже было то, что боль, от которой он так страдал после смерти жены, давно ушла. Не осталось даже намека на нее. Они были вместе в другое время, в другом мире — все это было так далеко от Рима. Атрет наклонился к Рицпе. — Расскажи о своем муже.

Рицпа печально улыбнулась и, погладив Халева по волосам, снова опустила его на пол, чтобы он мог подвигаться самостоятельно.

— Он был добрым, как Иоанн и Феофил.

Лицо Атрета стало каменным. Он откинулся на диване и сделал непринужденный вид.

— И все? Это все, что ты о нем помнишь?

— Бьешь по мне моими же вопросами?

— Понимай, как хочешь. Ты никогда мне о нем не рассказывала. Мне бы хотелось знать, какой ты была до того, как стала матерью моего сына.

Атрет пребывал в непривычном для себя задумчивом настроении. Рицпе очень хотелось промолчать, потому что она почувствовала, как между ними вновь возникает нечто, чему она не в силах противостоять.

— Он был каменщиком, мастером своего дела. Все, что он делал, он делал для Господа.

— Наверное, он был красивым и сильным, как Аполлон.

— Он был красив, но эта красота была видна не всем. Он был маленького роста, коренастым, уже лысел. Но у него были прекрасные глаза. Это поразило меня больше всего, когда он впервые заговорил со мной. Тебе приходилось встречаться с людьми, которые смотрят на тебя, но глаза у них абсолютно пустые? Они смотрят на тебя, но на самом деле тебя не видят.

Атрету приходилось. Много раз.

— Семей был не таким. Когда он смотрел на меня, я чувствовала, что он любит меня такой, какая я есть.

Атрет слушал с интересом.

— Какой же ты была, если люди смотрели на тебя и не видели тебя такой, какая ты есть? — Когда Рицпа опустила голову, он нахмурился. Без всякого сомнения, было в ее жизни нечто такое, о чем она не хотела ему говорить. — Какой же?

— Одинокой.

Он посмотрел на нее, прищурив глаза. Что она скрывает?

— Удобный ответ, потому что ничего не говорит. Я тоже одинок, но из этих слов ты обо мне ничего не узнаешь.

— Давай лучше поговорим о чем–нибудь другом, — сказала Рицпа, чувствуя, как колотится ее сердце. О Боже, только не сейчас. Он никогда этого не поймет. Тем более, в таком настроении и таком состоянии.

Атрет встал, испытывая явное волнение.

— Ты обещала, что никогда не будешь мне лгать.

— Я ни разу тебе не солгала.

— Тогда расскажи мне правду.

Рицпа долго молчала.

— Сколько правды ты хочешь знать, Атрет?

— Всю.

Она долго смотрела ему в глаза. Ее постигло искушение, очень болезненное искушение вернуться к своей старой привычке закрыться и никого не пускать в свой мир. Но не случится ли тогда так, что Атрет навсегда отвернется от Господа? О Боже, пусть его удовлетворит только часть правды.

— Мой отец пил, — медленно сказала Рицпа. — Пил много. Иногда до такого состояния, что вообще не соображал, что делал. Начинал кричать на всех, как ты, крушить все вокруг себя, бросаться на людей. В том числе и на мою маму. — Вспомнив все это, Рицпа судорожно вздохнула. Рассказывать об отце дальше ей хотелось примерно так же, как Атрету хотелось вспоминать арену. Сцепив руки, Рицпа попыталась унять дрожь. Потом она задумчиво посмотрела на Халева, ползающего вокруг ножек дивана, на который только что уселся Атрет. — И вскоре, после того как моя мать умерла, я убежала из дома. — Рицпе не хотелось вспоминать то, что произошло с ней потом.

— Сколько тебе было лет?

— Одиннадцать.

Атрет нахмурился, подумав о том, каково пришлось этой маленькой девочке в таком городе, как Ефес.

— И где же ты жила?

— Где придется. Под мостами, в пустых ящиках возле пристани, в брошенных жилищах, на ступенях — везде, где только можно было укрыться.

— А что же ты ела?

— Воровала все, что попадалось под руку, убегала, когда меня ловили. В воровстве и в побегах я набралась опыта. В искусстве выживания меня можно было сравнить разве что с крысами, которые могут выжить где угодно. Никогда я не делала только одного — не просила милостыню. — Рицпа тихо и грустно усмехнулась от таких воспоминаний. — Слишком была гордой для этого.

Атрет долго молчал, прежде чем спросить:

— А ты когда–нибудь?..

Пальцы Рицпы побелели. Она посмотрела на него. В ее блестящих от слез глазах читалась бесконечная боль. Она знала, о чем он хотел спросить. Даже после Семея, искупления и спасения это не давало ей покоя, заставляло испытывать стыд и боль.

— Продавала ли я себя? — договорила она за него. — Да. Когда голод и холод были настолько сильны, что я не знала, доживу ли до утра.

Атрету стало не по себе.

— И сколько раз?

— Дважды.